Появление кнопочных телефонных аппаратов не было переворотом в общедоступной связи на расстоянии, как спустя примерно двадцать лет появление сотовых. Но на человеческие зависть и тщеславие кнопки нажали сильно. Мало того что чешские, гэдээровские и югославские аппараты были гораздо удобнее в использовании, чем древние советские, – кнопки нажимались бегло, а крутящийся диск иногда заедал, – но кнопочные аппараты были разноцветными. А старые – всегда черными, за исключением никогда не виданных простыми советскими людьми «вертушек» – аппаратов правительственной связи, кремовых с разноцветным гербом на диске… И могущественные люди, способные добыть кнопочный телефон, начали ставить перед собой совсем уж фантастическую задачу – достать телефон в цвет штор и обивки того, что в нашей стране диковато называется «мягкая мебель». Был слух, что у одного товароведа из отдела меховых изделий в ГУМе в цвет были подобраны не только телефон к мебельной обивке (или обивка к телефону) и обоям стен в комнатах, но и вся сантехника. При этом, разумеется, один из аппаратов был установлен в ванной. Эстетический эффект от сочетания, допустим, зеленых телефона и унитаза был, вероятно, сильнейший…
Но все это было не самым главным в советской судьбе изобретения мистера Белла.
Главным советским телефоном был телефон-автомат.
Узкие металлические коробки, точнее, металлические каркасы узких коробок, из которых начисто выбиты стекла, зимой чудовищно промерзшие, летом нестерпимо пахнувшие аммиаком, будки автоматов прижимались друг к другу по три-четыре и так далее в ряд, словно готовясь отражать атаку. Некоторые будки бывали противоестественно пусты – то ли разбойники оторвали и утащили весь аппарат целиком, то ли неведомые мастера забрали его для спасительных технических целей… В большей части автоматных будок аппараты имелись, но чисто формально: от них были оторваны трубки, короткий кусок разлохмаченного по отрыву кабеля дрожал на ветру… Телефон в комплекте в лучшем случае был в одной из будок, но, скорей всего, не работал – диск не поворачивался вообще или возвращался на место с тяжкой натугой, монета не проваливалась в соответствующую щель или проваливалась сразу, до набора номера, иногда не было слышно того, кому звонил человек из автомата, но чаще самого звонившего, и на другом конце связующей телефонной нити волновались: «Алле! Говорите! Говорите же!! Вас не слышно!!!» Ревнивые мужья и одолеваемые подозрительностью жены в бешенстве швыряли трубки домашних телефонов, а несчастный несся к следующему взводу телефонных будок, надеясь в конце концов объясниться…
Сам телефон-автомат представлял собой громоздкий стальной ящик, подвешенный к стене будки, к ящику была присоединена трубка в мощной броневой защите. Я еще помню времена, когда трубка не была скрыта в этой не преодолимой даже для взрыва броне, – это была обычная трубка в черном эбонитовом корпусе, точно такая, как у домашних телефонов. Но народные умельцы, которые со времен Левши у нас не переводятся, обнаружили в трубках какую-то ценную для многих электро-, радио– и прочих самодеятельных изделий запасную часть. Не то микрофон, не то, наоборот, коробочку с угольным порошком, уже упомянутую. И на трубки обрушился первый геноцид: жестоким ударом о сам автомат трубку переламывали надвое и выдирали из нее эту самую часть. Как обычно, способ нападения через некоторое время породил способ защиты. Тогда – в начале семидесятых, кажется, – трубки и начали прятать в стальные неразбиваемые футляры. Помогло ненадолго – уже сказано, что трубки начали отрывать от аппаратов с корнем…
Между тем что совершенствовалось, так это оплата звонков из уличных таксофонов, как они официально назывались. В пятидесятые, до денежной реформы 1961 года, звонок оплачивался пятнадцатикопеечной монетой – бабушка упорно называла ее непонятным уже тогда большинству словом «пятиалтынный». После реформы звонок стал стоить две копейки – то есть, по-дореформенному, двадцать. Уличная телефонная связь подорожала, таким образом, на 30 процентов. Это были немалые деньги в масштабах великой страны. Примерно к этому же времени относится полная и окончательная победа телефонных разрушителей над министерством связи и его наиболее близким народу представителем – над уличным телефоном-автоматом. Это было проявлением одного из основных правил социализма: повышение цены на товар или услугу неизбежно ведет к снижению его (ее) качества.
…Он почти бегом одолел расстояние от Маяковки до Пушкинской.
Ни один автомат на улице Горького не работал.
Наибольшую ненависть вызывали те, которые были в полной исправности на вид, но не выполняли свои телефонные функции. Диск прокручивался, возникал непрерывный гудок, диск прокручивался снова, гудок продолжался…
Она должна была выйти из дому уже четверть часа назад, когда он еще крутился на Белорусской. Но даже на вокзальной площади автоматы не работали.
Впрочем, один раз он дозвонился, и ответила она. «Вас не слышно, – сказала она тревожным голосом, – перезвоните…»
Теперь он звонил просто из упрямства.
На Пушкинской к единственному работавшему автомату стояла очередь, но через двадцать минут он уже услышал голос ее матери.
– А она ушла, побежала на Пушкинскую. Вы ее там посмотрите.
Он обошел площадь бессчетно раз.
У кафе «Аэлита» толпилась вызывающего вида молодежь.
В новый кинотеатр «Россия» валил народ на последний ночной сеанс.
В дверях ресторана Всесоюзного театрального общества несколько сильно нетрезвых мужчин беседовали со швейцаром.
Он подолгу ожидал зеленого у переходов через бульвары и улицу, вертя головой, чтобы не пропустить ее…
Словом, что тут говорить, в тот вечер они не встретились.
Потом у нее, конечно, прошла обида, но у него появился другой сердечный интерес.
Вот, собственно, и все. Содержание популярной шуточной песни.
Этот банальный сюжет стал невозможен, когда наступила эпоха сотового телефона и компьютера с Интернетом. Они изменили нашу жизнь и нас самих.
Но придет время, и они тоже попадут в безразмерную камеру хранения забытых вещей – в прошлое.
Уже другой барахольщик, не я, отправит их туда.
Горело всё синим огнем
Кажется, я уже вспоминал об архитектуре поселков, в которых ковалась военная мощь послевоенного СССР, создавался ракетно-ядерный щит социализма и вообще поднималась на недостижимую высоту мирная советская наука под грифом «Сов. секретно». Двухэтажные жилые дома в этих городках были двух типов: одноподъездные восьмиквартирные и двухподъездные двенадцатиквартирные. Общий вид их был, несмотря на аскетическую простоту, какой-то иноземный, европейский: строили их пленные немцы. Тем временем другие пленные немцы, ученые инженеры, конструировали для победителей оружие следующей войны. Жили они изолированно, и в их лагере – а это был все-таки лагерь, хотя и со всем возможным здесь комфортом, – дома, говорят, были совсем уж немецкие…
Все это немецкое строительство только недавно начали сносить.
Впрочем, сейчас о другом.
Мы жили в восьмиквартирном. Это был добротный дом из светлого силикатного кирпича, однако с некоторыми анахроническими особенностями устройства. В частности, лестница в подъезде, ведшая во второй этаж, как и просторная лестничная площадка на втором этаже, были деревянные, из хорошо обработанного дуба. Почему и зачем снабдили офицерское жилье такой роскошью? Роскошью, составлявшей резкий контраст с весьма скромными практическими удобствами. Например, тепло подавалось во все дома городка водяное, центральное, по трубам от котельной, но на кухне каждой квартиры стояла огромная угольно-дровяная плита. Ее разжигали для большой готовки, перед приходом гостей, а в остальное время использовали как опору для легкой кухонно-огневой техники. Такой техники существовали три типа – примус, керосинка и керогаз.
…Итак, плита была самая обычная, как в большинстве городских жилищ в те времена еще далеко не сплошной газификации – похожая на бегемота, если бы водились квадратные бегемоты. Перед ее огненной пастью, запиравшейся чугунным литым намордником со щеколдой, к полу был прибит железный лист на тот случай, если бегемот вдруг выплюнет горящее полено или огненный угольный ком. А в холодном состоянии плита прикрывалась еще одним металлическим листом – на случай, если огнем стошнит мелкое керосиновое устройство.
Далее – для младшей части аудитории: описание вышеупомянутых примуса и керосинки, о керогазе будет сказано особо.
Начну с того, что примус есть та же керосинка, только размерами поменьше и сделанная поаккуратней, – то и другое представляет собой керосиновую форсунку, установленную вертикально в опорах из толстого медного прута. Так что внизу оказывается резервуар с горючим, а вверху – распылитель, из которого горючее вылетает облачком мелких брызг и, будучи подожженным (спички в желтоватой коробочке с бипланом и надписью Safety Matches, экспортное исполнение), превращается в маленький факел, достаточный для кипячения супа в небольшой кастрюле или жарения яичницы на сковородке размером с блюдце. Подогреваемый предмет ставится на те же опоры из прута, которые внизу загибаются в как бы ножки примуса, посередине припаиваются к керосинному резервуару, а вверху выгибаются в эти самые подставки для кастрюли или сковородки.
Таков примус.
Особо же рассказывать о конструкции керосинки нет смысла, как уже сказано, она отличается от примуса только мощной грубоватостью. Точнее, примус отличается некоторой субтильностью, изящностью… Что и не удивительно: вопреки распространенному представлению о примусе как о порождении пролетарских коммунальных квартир, в которых примусы и тараканы заводились как бы сами собой, этот аристократ имел дореволюционную приличную биографию. В том же каталоге торгового дома «Мюр и Мерилиз», на который я уже ссылался, примус представлен в разделе товаров для пикников и прогулок. Стоит себе на складном столе, а барышня в велосипедном труакаре накачивает маленький компрессор, ручка которого торчит из резервуара сбоку – от этого пламя должно гореть ярче. И красивые буквы с завитушками сообщают: «PRIMUS – ПЕРВАЯ среди походных керосиновых печек! Просто и безопасно». Так что «примус» – даже не название конструкции, а рекламное слово, бренд, причем изначально женского рода.
Впрочем, обо всем этом совершенно не задумывалась моя бабушка, пытаясь добыть огонь и подогреть для меня, вернувшегося из школы, котлеты с ее коронной, жаренной круглыми ломтиками картошкой.
Но примус не разгорался.
Бабушка решила, что засорились отверстия распылителя.
Взяв иголку для примуса – металлическая полоска, в которую запрессована тоненькая проволока, продавали эти предметы на рынках инвалиды, – она довольно ловко прочистила форсунку, подкачала компрессор, что тебе барышня на пикнике, и чиркнула спичкой.
Сквозь прочищенные с излишним рвением отверстия керосин вылетел не облачком брызг, а сначала крупными каплями, потом струей…
И синий огонь поднялся до потолка.
Объяснить, почему и зачем, схватив пылающий примус, бабушка другой рукой открыла дверь на лестничную площадку, выкинула туда огненный снаряд и, снова плотно захлопнув дверь, села на пол в прихожей, – объяснить это, царствие ей небесное, она не могла.
Деревянный пол на площадке и лестничные перила не успели заняться – все-таки дуб не слишком легко поджечь. Но примус пылал все сильнее – керосина в нем был полный резервуар… К счастью, мать сидела у соседки, разбирались в выкройках. Что-то они не то услышали, не то почувствовали… Пламя удалось сбить старой отцовской шинелью, сообразили, что керосин тушить водой не стоит…
«Просто и безопасно». Реклама всегда врала.
Вечером решали, чем заменить примус. Отец сказал, что наиболее хозяйственные из сослуживцев хвалят устройство под названием «керогаз» – мощное и действительно безопасное. Он было стал рассказывать про керогаз подробности – что-то про превращение керосина в горючий, но не вспыхивающий как бы газ или что-то вроде этого… И остановился: на бабушкином лице было выражение такого покорного отчаяния, что сомнений быть не могло – керогаз победит ее в первый же день.
– Про примус хотя бы уже все известно, – помолчав, мать обрисовала ситуацию словами, – а с керогазом все начинать снова…
И назавтра она купила новый примус. А керогаз в нашей семье так и не появился – с примусом мы дожили до баллонов, после которых пришел и центральный газ.
Вот почему я так и не узнал устройство керогаза.
И сейчас не знаю.
И свет во тьме светит
Почему и каким образом красный или оранжевый абажур покорил шестую часть земной суши, я могу только предполагать. Его место в центре главной комнаты из нескольких, если они имелись у советской семьи, или просто в центре комнаты можно объяснить традицией дореволюционной столовой, однако это объяснение меня не вполне удовлетворяет. Почему именно абажур стал обязательным элементом советского быта времен коммуналок, а не ширма, например, ведущая свое происхождение из будуара, но практически полезная и в общей комнате? Ширмы встречались нечасто, абажур же распространился повсеместно.
Возможно, дело в том, что абажур был символом освещенной внутренней жизни в семье, противостоящей темной и угрожающей жизни внешней. Частные люди отгораживались от общественного существования оранжево-красным светом абажура, подчеркнуто домашним уютом этого света. В светлом пятне под абажуром жизнь была выносима, вне этого пятна – непредсказуема и потому ужасна.
Я не помню комнаты без абажура над круглым – иногда квадратным – столом.
Я помню все детали его конструкции, потому что, когда абажур выходил из строя, его ремонтировали или воссоздавали заново общими семейными силами.
Основу или каркас абажура делали из толстой мягкой алюминиевой проволоки, которая обычно использовалась для силовой электропроводки. Каркас представлял собой восьмисторонний объем, напоминающий воображаемую шляпку гриба, ограниченную проволочными меридианами.
Выгнутый и скрученный в более или менее жесткую фигуру каркас из рук главы семьи передавался в женские. Проволочные ребра плотно обматывались лентами, нарезанными из той же ткани, которая должна была пойти собственно на абажур. Каркас, обмотанный этими лентами, становился толстым и рыхлым, но переставал гнуться.
После этого основу обтягивали тканью – клали каркас на полотнище, натягивали его и прикрепляли нитками к каркасу, потом так же натягивали смежную часть полотнища – и так далее… Натянутая ткань слегка прогибалась между каркасными ребрами. Электрический патрон продевали в кольцо, которым венчался абажур, а тесемки, пришитые к ребрам, привязывали к крюку в потолке. После этого в патрон ввинчивали лампу – и абажур повисал над пикейной скатертью, сияя, как солнце.
…Солнечный свет абажура падал сверху на скатерть…
…На скатерти стояли оставшиеся от синего сервиза «кобальтовые» чашки…
…заварочный белый с золотом чайник с «чужой» крышкой…
…хрустальная, в мельхиоровой оправе, сахарница, в которую запрещалось совать мокрую ложку, потому что сахар слипался в комок…
…и на керамической плитке-подставке – эмалированный, со сколами, зеленый чайник с кипятком.
– Пойди повтори географию, – говорила мать.
Я со своего дивана старательно прислушивался, пытаясь понять, что от меня скрывают. Но родители говорили тихо, и многие слова были мне неизвестны.
Они сидели под солнечным абажурным светом и обсуждали план семейной обороны – опасность наступала на этот оранжевый свет со всех сторон. Соседи нашей московской родни перестали здороваться. Марьинорощинскиие мальчишки с криком «Пешком ходи, вредительша!» выталкивали старух из трамвая. А у нас в городке майора медицинской службы Арона Марковича Каца молодые врачи не впустили в госпиталь…
Мне было очень обидно, что меня не зовут на военный совет, но абажур светил и на меня, и я чувствовал себя соучастником, несмотря ни на что…
Опыт самодеятельного изготовления абажуров – их приходилось часто ремонтировать и даже полностью заменять, потому что лампы довольно быстро прожигали в них желтые пятна – был использован в шестидесятые для совершенствования польских и гэдээровских настольных ламп и торшеров. В дело пошли старинные шали и скатерти, завалявшееся с давних времен трофейное кимоно и неведомо откуда взявшаяся парча…
Но настоящие, красно-оранжевые абажуры, которые подвешивались в центре комнаты, тогда же пропали. Видимо, для их существования, для солнечного их сияния был необходим лагерный мрак вокруг. А пятирожковые немецкие светильники и как бы хрустальные чешские люстры давали рассеянный народно-демократический свет. И только богемные оригиналы сохраняли в своих малогабаритных гостиных светящиеся под потолком огненные грибы, обгоняя моду на советское ретро.
«Общепит» и черепки жизни
Про бьющееся.
В детстве и даже ранней юности я, как и большинство моих ровесников, жил среди вещей в основном дореволюционного происхождения и даже рожденных в XIX веке. Одна из моих бабушек – та, которая попроще, – называла их все «довоенными». Всё, от этажерки из гнутых бамбуковых стоек и перекладин до пианино с резными медальонами и поворотными бронзовыми подсвечниками на передней деке, – все было создано в другой жизни для других в основном людей.
То, что эти предметы уцелели и даже остались пригодными к использованию, объяснялось, видимо, двумя причинами. Во-первых, они были сделаны хорошими работниками, что называлось, «на совесть», когда совесть была вполне реальным фактором производственной деятельности. Во-вторых, оказалось, что ненависть к владельцам не обязательно рождает жажду разрушения собственности – скорее, жажду обладания. То есть идейное уничтожение классовых врагов вполне совмещалось с заурядным грабежом, присвоением чужого – а уж присвоенное зачем ломать-то?
Хуже всего складывалась судьба сменившей хозяев посуды. Ее хрупкая сущность подталкивала к самоуничтожению, и звон разбиваемых сервизов непременно вливался в прочую музыку революции…