…Так мы и жили. Играли в джинсы.
А потом джинсы стали играть нами.
Мы присматривались к мелочам – правильно ли прострочен шов и верный ли узор на задних карманах.
А джинсы контролировали главное: сумели мы пробить к ним дорогу или остались лузерами, которым не полагаются эти советские антисоветские штаны. Мы боролись с влиянием капиталистического Запада, но Запад всегда побеждал в этой борьбе, обтягивая наши комсомольские задницы. Список тех, кому негласно (или гласно) полагался доступ к джинсам (см. выше), почти полностью совпадал со списком тех, кому полагался доступ к государственному штурвалу.
…А раннее солнце палило во всю силу, и Комсомольский остров стал свидетелем вечного сюжета: великие планы рухнули, построенные на раскаленном песке действительности. Деньги, конечно, мы пропили, джинсов мой друг Г. мне так и не купил – просто в очередной приезд не нашел их в торговом городе Херсоне. И купил их я сам, в Сухуми следующим летом, уже за 70 рублей, зато неувядающей фирмы Levi Strauss. Они были не на молнии, а на металлических пуговицах, из-за чего я сильно страдал, но потом узнал, что так даже аутентичней, и утешился…
…На четвертом курсе романо-германского училась девушка, у которой были настоящие женские джинсы – с застежкой сбоку, спрятанной в кармане. Это чудо вызывало всеобщий интерес, который джинсовая девушка не успевала, да и не всегда соглашалась удовлетворять…
…Когда я увидел секретаря горкома комсомола в настоящих джинсах – правда, во время Ленинского субботника, – я понял, что джинсы перешли на другую сторону в конфликте идей.
Они попали в тот набор, который я отвергал.
Шапочный разбор
Номенклатурный набор семидесятых,
когда помимо наборов продавались только пищевые концентраты и «Родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком…»,
когда набор был так же неотрывно связан со статусом наборополучателя, как дореволюционные мундиры и орденские ленты чиновников с выслугой лет и чином,
когда впору было вводить какого-нибудь «Станислава сырокопченого» или «Чавычу на муаровой ленте с бантами»,
когда финский костюм или пальто не существовали вне распределителей,
когда варианты непродуктового набора того времени бывали весьма разнообразны: например, мужские австрийские зимние сапоги и дамский итальянский костюм-двойка из джерси шли в одном комплекте, а женские югославские босоножки без пятки сочетались с мужским полосатым венгерским джемпером…
Но одно наименование было непременным – без него набор был не набор, и ассортимент закрытого магазина-распределителя нельзя было рассматривать всерьез.
«Шапка зимняя из меха норки (соболя, ондатры, нутрии и т. д.)».
Шапка была приметой члена ордена.
Рыцари ордена принадлежали ему душой и телом, зато вся страна принадлежала ордену.
И все они носили шапки. Некоторые авантюристы надевали шапки, не будучи членами ордена, но это не наказывалось – шапка была демонстрацией лояльности.
Ценность меха соответствовала рангу рыцаря.
Высшими считались те, кто был увенчан соболем, но они избегали его носить – зато соболя всеми хитростями добывали энергичные плебеи. Вслед летело почти беззвучное, шипящее страшное слово «нескромность».
Впрочем, нескромностью могли обозвать и дешевую ондатру, если ее надевал тот, кому положена более дорогая норка. Ишь, гордый какой товарищ…
В выборе меха шапки проявлялось свойственное только опытному рыцарю качество – чутье, иногда называвшееся «классовым».
При разнообразии меха фасон шапок был единым – два наушника, всегда поднятый надо лбом козырек… Фасон «пирожок» и мех нерпы считались сомнительными, от того, кто их выбирал, ждали реформ и других неприятностей – и дождались.
Обязательность меховой шапки не подвергалась сомнению.
Ее носили с октября до апреля.
Итак:
известный деятель международного молодежного движения,
или видный организатор-хозяйственник,
или крупный работник социалистической культуры,
или руководитель советского спорта,
ну, в конце концов, просто ответственный работник нового поколения (образование – Институт востоковедения, или военных переводчиков, или, на худой конец, просто Высшая комсомольская школа; возраст – до 35 лет)
– снизу – вылитый американский пастух, слегка даже потертые джинсы одной из трех-пяти лучших фирм,
и даже в наши морозы, когда непривычный-то к американской парусине товарищ запросто может тестикулы, так сказать, поморозить до звона,
– все равно: джинсы!!!
А теплой осенью или ранней весной,
когда голова и так потеет от новых задач,
когда волосы от такого перегрева начинают редеть еще энергичней обычного,
когда аполитичное студенчество давно уже вертит пустыми головами в облаках,
– без шапки – ни-ни!!! Шапка сдерживает мысли, не дает им разбежаться, сохраняет в заданных пределах. Мы не можем отказаться от шапки, товарищи, и не откажемся, товарищи!
…А однажды в глубоко провинциальном райкоме я видел шапку наверняка местного изготовления и дивного фасона. В ней все было фальшивое, бутафорское – поднятые наушники, козырек… Тесемки, которыми как бы связывались поднятые наушники, были пришиты к гладкому месту. Все это сооружение, очевидно, держалось на картонном каркасе. Владелец надевал шапку с невероятной осторожностью – как форму на торт, который еще предстояло испечь…
…А то еще один товарищ пошел в туалет на Казанском вокзале. Там тогда кабинки были с низенькими стенками. Ну, он только присел, а снаружи протянулась рука, сняла его пыжиковую шапку, а вместо нее нахлобучила рваную солдатскую, в каких дембеля, уезжая, салаг оставляют. И говорит рука: «Срать и в такой можно…» Ужас, да? Пыжиковая шапка, конечно, не из самых дорогих. Да и товарищ был просто завсектором в НИИ, но все равно обидно. Не то что советская антисоветская сатирическая классика, а прямо Гоголь…
…А вот еще был случай. На абсолютно секретный завод, разрабатывавший в своем конструкторском бюро и делавший в экспериментальных цехах ракеты, которые могли (если бы взлетели) уничтожить всю Америку, приехала комиссия Политбюро. Точнее, всё Политбюро. Как раз они собирались получить ответ на вопрос, взлетят ли. Ну, нас всех, ракетных инженеров, попрятали по комнатам отделов и велели никуда не высовываться. Рабочим не в очередь надели белые халаты и велели вообще не дышать, не только в сторону вождей. А самих руководителей страны раздели, как простых служащих, в гардеробе конструкторского бюро и повели на совещание к генеральному конструктору.
А пальто, значит, и шапки оставили в гардеробной.
А потом вернулись через каких-нибудь пять часов.
А шапок нет.
Ни одной.
В закрытом помещении, на территории, которую охранял целый настоящий полк.
И где работали исключительно трижды проверенные по анкетам люди.
И где неконтактные антенны шли по верху кирпичного трехметрового забора – по всему периметру зоны.
И собаки бегали вдоль этого забора, звеня цепями.
И в проходной надо было на память назвать свой номер. Потом из ячейки под этим номером солдатик извлекал пропуск. Ты называл свои имя и фамилию, на пропуске обозначенные. И получал на день этот запаянный пластиковый квадратик.
Один инженер уронил свой пропуск в унитаз и был счастлив, что руки до локтя хватило, чтобы достать.
В обеденный перерыв желающих выпускали на полчаса.
…А Политбюро тем временем хочет уже одеваться. Потому что пора снова руководить страной. Предварительно поужинав.
И вот тут все поняли, зачем на самом деле есть на заводе «первый отдел» и его начальник.
Прежде всего он, на свой страх и риск, предложил перед ужином немного закусить в комнате, где обычно питался генеральный конструктор и его замы. И анекдот рассказал вроде бы грузинский, но не обидный – «сейчас покушаем, потом кушать будем». Там, в комнате, запас икры был, хотя и небольшой. И нашелся коньяк порядочный. А начальник «первого отдела» тем временем организовал машину и погнал ее в обкомовский распределитель. Где для каждого выпивающего и закусывающего члена Политбюро взяли на складе по три шапки из неприметной норки, привезли на завод и произвольно развесили в гардеробе. Тут все и пошли одеваться. «Что-то, Сидор Матрасыч, – говорит один другому, – у меня голова от этого коньяку как будто распухла. А у тебя? – А у меня наоборот…» Ну, в конце концов, по одной из трех выбрали, приладились к размерам и уехали.
Начальник «первого отдела» потом от напряжения коньяк почти весь допил.
А украденных шапок так и не нашли.
В общем, серьезный предмет – ушанка из хорошего меха. Не зря их иностранцы вывозят массовым порядком. Они бы и С-300 вывозили, но, слава богу, им пока не разрешают.
И другие мелкие вещи
Джинсы и меховая шапка не по погоде (боярская традиция: чем потнее, тем важнее) составляли главные приметы советского удачника, объекты времен так называемого застоя. Однако чтобы жизнь мужчины удалась, требовалось еще довольно много мелочей, и даже не совсем мелочей, а, как именно тогда стали элегантно выражаться, аксессуаров.
Первый из них – часы.
Вообще-то о них я уже писал в отдельной главе, но там была вся их история советской эпохи и даже с заходом на дореволюционную. А сейчас – только о конкретном времени, о семидесятых. И о чрезвычайно модных тогда огромных и тяжелых предметах, которые болтались на каждом уважаемом запястье.
Марка и дизайн были в неразрывной связи с социально-национальным статусом часового.
Кавказ – весь, и Северный, и Закавказье, и христианский, и мусульманский – объединяла всеобщая любовь к одной модели японских часов, тавтологически называвшихся «Восток» (название даю в переводе, чтобы в очередной раз избежать обвинения в незаконной рекламе; не путать с отечественным «Востоком»). Это был стальной диск диаметром в кофейное блюдце; по циферблату полукругом сыпались мелкие цифры календаря; браслет, в который плавно переходил часовой корпус, свободно болтался на густой поросли, рвавшейся на волю из-под манжета, – браслет всегда настраивался просторно. На запястном ремешке такие часы носить было не принято, а чтобы узнать время, южный джентльмен особым образом встряхивал всей рукой. Впрочем, в те годы вообще мало кто носил часы не на браслете – такова была общая стилистика наручных измерителей времени, характеризующаяся прозвищем «подшипник». Самая большая выставка часов вышеописанных марки и модели функционировала в городе, где центральный проспект носил имя национального поэта – там вдоль тротуара стояли белые автомобили, в окна которых без практической цели, но исключительно ради самоутверждения высовывались руки с часами. Дальнее эхо тогдашнего отношения к мужским часам донеслось лет через пятнадцать в анекдоте, который веселые революционеры рассказывали на том самом проспекте, перекрикивая пушечную стрельбу. Отец подарил сыну «калашникова»; через некоторое время сын продемонстрировал отцу часы, именно такие, которые носят уважаемые люди, – юноша выменял автомат на более красивую, по его мнению, вещь; отец расстроился: «К тебе ночью придут, скажут – я твою маму, я твою папу, я твою сестру, – ты что им скажешь? Который час?!»
Господи! Уж лучше мода на часы…
…Прочие модники со средствами не были так ограничены общественным вкусом при выборе часовых марок и моделей, как перекупщики фруктов, организаторы разлива неучтенного вина, изготовители полукустарных водолазок и владельцы подпольных обувных цехов. Однако предпочтения были в каждой из групп, на которые делился истэблишмент развитого социализма. Комсомольско-партийные чиновники носили японские модели сдержанного дизайна, не слишком обширной площади, но тяжелые за счет толщины, со многими функциями – дата, день недели, год, часовой пояс – и на браслете, конечно. Марка была остроумно использована в райкомовской шутке: «Тебе что на часах написали японские товарищи? СЕЙ-КА, а ты не сеешь, и не жнешь, и отчеты не сдаешь…» Своими ушами слышал в Краснопресненском, будучи туда вызван с целью отказа в характеристике для поездки за границу. Фольклор.
Люди совсем солидные носили швейцарские шедевры, причем именно на ремешках… Я осторожно сидел на части стула в литературном издательстве, ожидая приема у начальника прозы. Начальник вышел, провожая почтеннейшего автора, прославившегося своими репортажами о тяготах капитализма и повестями о том же. Титаны литературы долго прощались, и перед моими глазами перемещались циферблаты с четкой греческой буквой и ремешки крокодиловой кожи. «Зайдите через полчаса», – сказал, не глядя на меня, уполномоченный по прозе и скрылся в кабинете. Я встал, стараясь не скрипеть стулом, и вышел в коридор. Книжка пролежала в издательстве семь лет, потом наступила перестройка, и я издал другую книжку, решившую мою судьбу. А та, машинопись на пожелтевшей бумаге, так и лежит – кажется, в правом нижнем ящике моего стола.
Зато теперь у меня швейцарские часы – незаметные, но swiss made…
Между прочим, в семидесятые годы отечественная часовая промышленность сделала колоссальный рывок в дизайне. Первый и Второй часовой заводы, не говоря уж о Чистопольском, наладили – с использованием импортных корпусов – вполне «подшипники», с расстояния в пару метров их можно было принять за фирму́. Появились и браслеты… В общем, наши часовщики изготавливали для желающих весьма мелкую пыль в глаза – тем более привлекательную, что «Полет», «Славу» или «Луч» достать было почти невозможно.
Но тут подоспели – как всегда, удерживая несокращаемый отрыв – иностранцы с электронно-механическими, с цифровыми, с одноразовыми в пластмассовых корпусах и прочим ранним high-tech… И гонка за лидером продолжилась.
Интересно, что часы были в основном мужской вещью – видимо, в те скромные времена их приравнивали по красивой бессмысленности и бессмысленной красивости к женским украшениям. В конце концов, они могли быть не только японскими или швейцарскими, но и золотыми при этом.
Рядом с ними в мужском наборе престижных игрушек шли зажигалки. Беспощадная война на истребление вредной привычки в кино и литературе еще не начиналась, искусство еще не отвечало за рак легких, и элегантные огнива заполняли целые отсеки витрин в duty free.
Среди традиционных, извлекавших искру простым трением зубчатого колесика о кремень, наиболее почитаемыми были три модели:
американская, солдатская, прошедшая с боями WWII, заправлявшаяся, как willis, бензином, конструкции простой и надежной, как упомянутый военный jeep; популярна у поклонников мачистской архаики до сих пор,
шведская с еврейской фамилией, чиркавшая от движения мужских пальцев, каким показывают ширину привлекательной талии, колесико-кремневая, но газовая; особо уважали ее те, кто носил часы «Восток» (перевод); «калашников» – не знаю, но отдавали за нее немало,
и, наконец, английская, тонкая и изящная, как чемпион Trinity College по теннису, колесико и кремень, но чиркающий механизм сложный и открытый во всех деталях, как довоенный Rolls Royce.
Но это был настоящий класс. А народ попроще гонялся за достижениями новых – по тогдашним понятиям – технологий: кварц, пьезо, турбо и прочие транзисторно-электронные чудеса, броские, но недолговечные, попадавшие в страну в основном в качестве фирменных сувениров во время каких-нибудь выставок. Пластмассовая эта одноразовая дребедень эксплуатировалась до предела и за ним, подвергаясь непредусмотренному ремонту и усовершенствованию (см. много выше).
Что требовалось, кроме классных часов и зажигалки?
Ну, как почти излишество – авторучка. Шариковая, имитировавшая по форме старинную перьевую, – полудетское пижонство. Шариковая одной из трех-четырех лучших фирм, ничего не имитировавшая, но красивая, как сверхзвуковой истребитель. И перьевая, предел роскоши, – такую мог себе позволить тот же посланец мира и социализма, который и часам швейцарским, а не японскому ширпотребу, знал цену; такими ручками не пишут, а подписывают.
Что еще могло лежать в карманах успешного мужчины? В джинсах все это не помещалось, на то существовали мужские ридикюли, резко ворвавшиеся в моду под заслуженным названием «пидараска». Сигареты? Не буду называть марки, я больше не курю (почти) и другим не советую. Деньги? Тогда почему-то мало кто носил бумажник, а деньги, довольно крупные купюры, таскали смятыми в комок – манера пришла от фарцовщиков, а к ним, говорят, от голливудской актерской шпаны. Те и другие таким образом делали вид, что безразличны к башлям…
Вот пока и все о мужских вещах, существовавших до вашей (то есть уже не моей) эры.
Тайна сапог
Вообще-то правильней было бы «тайны» – их было множество.
Первая и главная: как и почему эта мужественная солдатская вещь попала обязательной частью в дамскую обувную коллекцию, изящную и утонченную?
Каким образом чешские, немецкие, австрийские, югославские, итальянские и всех прочих мыслимых национальных происхождений, включая бразильское, сапоги оказывались на ногах московских, ленинградских, куйбышевских и вплоть до челябинских женщин – при том что в свободной продаже их не бывало нигде и никогда?
Откуда бралась разница, если стоили австрийские сапоги, модные, без молнии, «гармошкой», случайно оказавшиеся в продаже на третьей линии ГУМа, 160 рублей, а зарплата секретаря-машинистки составляла 70 рублей, учителя-предметника 80–110 в зависимости от нагрузки, врача-терапевта в районной поликлинике – 90 и так далее – но все они ходили в сапогах, и некоторые даже именно в австрийских?
Почему, если все же сапоги по счастливому случаю продавались «на третьей линии ГУМа», в километровой очереди и за нечеловеческие деньги, это происходило обязательно в июле?
К слову – опять о деньгах: откуда три зарплаты случайно оказывались в карманах выстроившихся в километровую очередь вдоль третьей линии секретарей-машинисток или даже врачей-терапевтов?