Но мы уже жили в другой стране и, пожалуй, в другом мире.
Веселый закат суровой империи
Между тем подступили романтические шестидесятые, а потом и декадансные семидесятые, а потом и вовсе распад восьмидесятых… Несколько обескураженный закупками зерна у капиталистов, покоритель космоса впервые задумался о перспективах плановой экономики и ракетно-ядерного щита, всю эту экономику поглощающего. Двусмысленно, по-троцкистски, звучала комсомольская песня: «Есть у революции начало, нет у революции конца!» Народ твердым шагом двинулся в «накопительство и вещизм», минуя разложившиеся, как кит на берегу, останки идеи. Те, кто был склонен задумываться, даже не удивлялись, как быстро чекистская кожанка превратилась во внешторговский лайковый пиджак…
Утро патриция времен развитого социализма начиналось контрастным душем и растленным запахом французской туалетной воды, а гетера на кухне всматривалась в овальное зеркало, раскрашивая лицо в цвета страсти и разврата. День проходил в томлении праздности, вечером скудные припасы всего города превращались в деликатесы для немногих. На окраине империи, как всегда, шла война, а метрополия веселилась и рядилась в дам и королей, валетов и тайных тузов.
Шестидесятые-семидесятые создали почти униформу для советской аристократии, богатых подпольных торговцев, наследников власти и властительных наследников. Этот обязательный набор открывала национальная рабочая одежда потенциального стратегического и постоянного идеологического противника.
Великие антисоветские штаны
Вот и время пришло им предстать в полноте и величии,
Этим штанам, что сначала прозвали техасами в нашей стране,
Лого– от века – центричной и склонной давать имена
Чуждым вещам и присваивать сущности слову…
По тому названию, которым они обозначались, определялась степень продвинутости, как сказали бы теперь, говорившего.
Если техасы – провинциал, деревенщина, колхозник. Можно было бы даже предположить, что он никогда не слышал Miles Davis, хотя бы в перезаписи на пленку, и не читал Catcher In The Rye, хотя бы в переводе.
Я кривился от техасов и твердо усвоил джинсы.
Но видел я их впервые.
Мой приятель крепко спал на песке Комсомольского острова.
Днем здесь поправлялись кисловатым пивом у единственной в городе бесперебойно работавшей разливалки; вечером делили бесконечно возобновлявшиеся бутылки белого крепленого с украинским названием «бiле мiцне» и украинофобским прозвищем «биомицин»; а ночью предавались на сыром песке необузданной страсти – до самого утра, когда южное бессовестное солнце заставало многих без сознания и даже без купальных костюмов… Вот вам и Комсомольский остров. Милиция появлялась часам к шести вечера и гуманно боролась исключительно с заплывающими за буйки. Заплывающие вяло и безразлично переплывали Днепр, не глядя на птиц, из последних сил тащившихся к середине.
Мой приятель Г., скорый выпускник лечебного факультета медицинского института, спал в плавках.
А рядом с ним лежали чудом не украденные ночью jeans LEE. В сущности, я их сторожил и рассматривал.
Чтобы вы поняли, что это было: так же сторожил бы и рассматривал восемнадцатилетний житель «закрытого» («режимного»!) советского города выброшенного на берег кашалота, или пиратский сундучок, или бутылку с размытой запиской Робинзона Крузо…
Джинсы были не просто заморскими штанами и даже не просто модными штанами.
Они были свидетельством того, что земля за морем – и вообще другая земля, кроме бо́ратого (слово того самого, 1962 года, соответствует вневременному «гребаному») Комсомольского острова, существует.
Я рассматривал джинсы.
Во-первых, они были толстые, пачкали синей краской пальцы и на складках, оставшихся от первого надевания, становились ломко-вытертыми. Эта ткань, называвшаяся denim (из французского города Нима), кардинально отличалась от той одноименной, из которой шьют современные, дырчатые, тонкие и мягкие джинсы. Тот denim ломался, протирался и рвался быстро, а носился долго – этого еле хватает на сезон. Тот линял от прикосновения, а этот уже полинял раз и навсегда в предварительной стирке.
Во-вторых, они значили нечто большее, чем просто штаны, – это был символ сопротивления, сопротивления не чему-то конкретному, а всему, что побеждает. Молодые чехи на Вацлавском Наместе в Праге и юные американцы на площади в Университете Беркли равно отвергали системы – а то, что системы эти отвергают друг друга, их не интересовало. Встреча советских молодых диссидентов в джинсах, присланных им сочувствующими вольнодумцами с Запада, и сорбоннских бунтарей в джинсах, мимоходом купленных на Сен-Мишель, закончилась бы скорей всего мордобоем. Но на джинсах они бы сошлись: штаны эти были знаменем молодежной свободы. А где же еще носить такое знамя, как не на заднице?
Вот отрывок из повести (издана за границей в 1986 году) антисоветского писателя Ю., выразительно описывающий отношение к этим дерюжным порткам как интеллигентной, так и пролетарско-номенклатурной советской молодежи (идет купля-продажа):
«…Фирменные?
Я не понял.
– Техасы на тебе.
– Да, американские.
– Будь другом, дай примерить.
Я переступил через порог Динкиной квартиры и снял джинсы. Ее брат в них втиснулся по пояс, застегнулся, хлопнул себя по ягодицам, скрылся в комнате и закричал оттуда: “Даешь Сайгон, а? Как, Людка, нормально?” Эта Людка, блондинистая девица с запухшим с перепоя лицом, из постели, а я издали, из прихожей, смотрели, как Динкин брат в экстазе провел перед зеркалом бой со своим отражением, после каждого апперкота на выходе выкрикивая:
Шестнадцать тонн!
Смертельный груз!
А мы
летим
бомбить Союз!.. —
так вдохновили сына советского генерала мои “левисы”. После чего он выбежал ко мне:
– Твоя цена, друг?
Молча я смотрел на свои джинсы.
– Сотню хочешь? – Я молчал. – Бери всю получку! – Он сбегал и вернулся с белыми парусиновыми штанами, вытащил из них ком денег. – Тут двести минус выпивка, идет? Это хорошие деньги, слушай, я за них месяц пахал, как Стаханов… бери! Со штанами вместе. А? Ну, ты сам посмотри, как они на мне сидят! Как для меня отлили! Все равно они тебе немножко велики были, а? Друг? Рубаху тебе еще дам? Батину, с погонами? А то у тебя сзади порвато. Ну, чего молчишь? Может, тебе кадра глянулась? – Он прикрыл дверь, за которой находилась “кадра”, и перешел на шепот: – По пьяни я запилил ее слегка, так что, понимаешь… Но если хочешь – она отсосет. Это я мигом устрою! А? В придачу?
– Ладно, – сдался я. Набрал воздуху, задержал дыхание и влез в его парусиновые.
– Ты согласен? – Вне себя от счастья, он хлопнул меня по плечу. – Друг! Век не забуду! Это же моя мечта, ты понял? В тринадцать лет я у одного хмыря на Балатоне джины увидел – с тех пор о них мечтал! С самой Венгрии! Сейчас, – открыл он дверь, – поясню ей, что к чему… Идем.
– Стой! – сказал я. – Не надо.
Он оторопел.
– То есть как “не надо”? Да ты не боись, они у меня дрессированные. Я им чуть что, так по печени. Проблем не будет.
– Не в этом дело, – сказал я, – и двести рублей – это слишком много. Сотню я у тебя, пожалуй, возьму. Но не больше. Держи!
Брат Динки опомнился, только когда я втолкнул в карман своих бывших джинсов лишние деньги. Он вскричал:
– Друг, скажи мне, кого убить?! Адрес дай!..»
В этом тексте больше о джинсах в СССР, чем в любом серьезном исследовании. И о времени, когда Советский Союз уже поразила оказавшаяся неизлечимой болезнь – разделение жизни на идеологическую и материальную. Получилась неструктурированная масса, перегной, в котором зародились микроорганизмы смерти советского проекта.
Начиналось все правильно:
френчи и сапоги,
габардиновые макинтоши и кожаные регланы,
фетровые валенки-бурки и мохнатые собачьи полушубки мехом наружу,
экспроприированные парадные ковры с жестяными инвентарными номерками,
отечественной сборки американские лимузины – гордость советского автомобилестроения,
нью-йоркского стиля небоскребы с пятиконечными звездами и венками колосьев,
без пяти минут подследственные в рваных парижских костюмах,
их наследники в шейных платках…
Все это цветущее многообразие до поры до времени цементировало многоступенчатое общество. «Сегодня парень в бороде, а завтра где – в НКВДе, свобода, бля, свобода, бля, свобода…» Пока такая свобода была непоколебимой – примерно до начала семидесятых, – волноваться было не о чем. Лично начальник всего советского радио тов. Лапин, человек традиционно политического – полтора метра – роста следил, чтобы на экране не появлялись бороды. Аргумент «а как же Маркс и Энгельс» опровергался элегантно и твердо: «Придут – рассмотрим вопрос».
их наследники в шейных платках…
Все это цветущее многообразие до поры до времени цементировало многоступенчатое общество. «Сегодня парень в бороде, а завтра где – в НКВДе, свобода, бля, свобода, бля, свобода…» Пока такая свобода была непоколебимой – примерно до начала семидесятых, – волноваться было не о чем. Лично начальник всего советского радио тов. Лапин, человек традиционно политического – полтора метра – роста следил, чтобы на экране не появлялись бороды. Аргумент «а как же Маркс и Энгельс» опровергался элегантно и твердо: «Придут – рассмотрим вопрос».
И все стояло прочно и надежно.
А как только прозвучало: «На вид ребята вроде и не наши, а если надо, жизнь не пожалеют» – все кончилось. Лицемерие «вы не бойтесь, я свой» сначала было просто лицемерием, а потом стало всепоглощающим цинизмом…
Итак:
инструктор райкома комсомола,
заведующий секцией гастронома,
атташе посольства в стране, выбравшей социалистический путь,
властитель литературной моды и умов,
властитель же душ и чувств,
диссидент во имя ленинских норм,
диссидент против ленинских, сталинских и вообще коммунистических норм (очень редко),
авангардист в любом из искусств, из которых важнейшим является самое непонятное,
или понятное,
режиссер, получающий деньги в ЦК КПСС на фильмы против ЦК КПСС,
писатель, издающий книгу против большевиков на деньги большевиков,
лектор, известный во всем мире как критик СССР, воспевающий во всем мире СССР,
ученый, придумавший бомбу и борющийся против бомбы,
философ, воюющий с партией за право ее любить, как ему удобно,
и все, кто мог,
а могли все, кто имел доступ в магазины «Березка» разных категорий, торгующие всем тем, чем не надо было бы торговать в СССР,
– вот они все и погубили великий, могучий Советский Союз.
Магазин «Березка» и особенно бесполосые чеки для расплаты в этом магазине (советские тайные награды 1970–1980 годов) – самая успешная контрреволюция в истории.
И в этой Вандее была своя гвардия: джинсы.
О прочих – позже.
Комсомольский остров
Итак, я сидел на песке Комсомольского острова и, еще не читавши повесть антисоветского писателя Ю., разыгрывал ее психологическую коллизию.
Я рассматривал джинсы фирмы Lee, купленные моим приятелем Г. у морячка в Херсоне за 35 рублей.
Стипендия на первом курсе университета была 22 рубля. Но по странной социальной справедливости я, поскольку принадлежал к обеспеченной семье (больше 50 рублей дохода на душу, что подтверждалось справками), получал в полтора раза больше – 33 рубля. Дело в том, что я мог получать либо повышенную стипендию, поскольку ее назначение зависело только от результатов сессии и никаких справок не требовало, либо никакую – как уже сказано, будучи обеспеченным. Я выбрал повышенную, ради которой сдавал на одни пятерки все сессии. В частности, сдал на «отлично» предмет «Введение в теорию функций комплексного переменного». Поверить в это я не мог тогда, не могу и сейчас…
Не знаю почему, но, выросши в такой, обеспеченной больше, чем 50 рублями на душу, семье, я с ранней и довольно бестолковой молодости с почтением относился к любому заработку и добывал его любыми законными – незаконных, честно скажу, боялся – способами. Получение повышенной стипендии относилось к законным, хотя в программе был курс марксистско-ленинской философии. В тех краях, где вышеупомянутая молодость прошла, таких мужиков называли «заробитчанин» – «зарабатыватель» в нескладном, как все, что там произошло в последние годы, переводе.
Я репетировал ленивых и тупых жирдяев – юг, о, юг! И мамочки этих болванов, о, мамочки! Они обязательно хотели, чтобы их ненаглядные мальчики получили хотя бы серебряную медаль, а что, он хуже этого Семки, который получил целую золотую? У меня был абсолютно бесчеловечный, но эффективный педагогический метод: я заставлял – иногда тайком применяя силу – моих учеников просто зубрить все наизусть. Мой собственный опыт, позволивший без малейших математических способностей поступить на физмат и учиться там, как уже сказано, на сплошные пятерки, доказывал: вызубрить можно все. Если память хорошая – все можно вызубрить даже без особых страданий, если так себе или плохая – надо зубрить круглые сутки. Правда, потом приходится хотя бы некоторое время работать по специальности, и тут выясняется, что студент-отличник и просто хороший инженер – вещи разные и нечасто совмещающиеся в одном человеке. Но уже спешат на помощь КВН, КСП, театральная студия, литературное объединение, джазовый коллектив и все другие мыслимые способы безделья людей с высшим образованием…
В свободное от этих творческих горений время я зарабатывал. Кроме уже названного репетиторства были:
сочинение политически выверенных положительных рецензий на книги местных молодых писателей для молодежной газеты;
ведение на областном телевидении передач о КВН, КСП и так далее;
изготовление сценариев для новогодних вечеров в Доме культуры машиностроителей;
конферирование концертами ансамблей джаз-клуба «Голубые паруса» при горкоме комсомола
и так далее.
Суммарные доходы от всех этих бизнесов (так теперь говорят) и повышенная стипендия, выданная сразу за три летних месяца, составляли порядочный капитал.
Но, как и положено отечественному капиталу, нажитому честным трудом, он был весь или почти весь
пропит.
Здесь, на песках Комсомольского острова,
в недорогом пельменном заведении «Родина»,
в нарушение правил социалистического общежития на детских площадках в ночное время
и главным образом по домам друзей на вечеринках
– пропит.
Пропит при участии недорогих крепленых вин отечественного разлива, бiле мицне (уже фигурировало) и червоне мiцне (по аналогии прозванного «красный стрептоцид»), светлого кубинского рома «Баккарди», которым были завалены винные отделы всего СССР, кизлярского коньяку, пахнувшего завтрашним утром, и, наконец, водки «Пшеничная».
И осталось как раз ровно 35 рублей.
И остался верный друг Г., который, еще в бодрствующем состоянии, пообещал в следующей своей поездке в Херсон (а он был из Херсона, друг Г.) купить у того же самого морячка такие же джинсы Lee за такие же 35 рублей.
То есть эти 35 рублей пропить сегодня же вечером в пельменной «Родина», а другие 35, которые друг Г. получит в Херсоне от родителей в счет содержания сына в очередном семестре, уж точно пустить на джинсы Lee.
Итак, я охранял и рассматривал джинсы фирмы Lee. Рассматривать их можно было бесконечно долго, поскольку каждая деталь их брезентового организма была не похожа на общеизвестные детали прочих штанов.
Начнем с молнии. Трудно себе представить, но было время, когда молния, вшитая в ширинку, будучи обнаружена, вызывала совершенно не контролируемое изумление. Одна девушка позвала из другой комнаты подругу – иначе никто б не поверил. Цель, ради которой, собственно, и сверкнула молния, отошла на второй план… У традиционалиста, случайно скосившего глаза на соседа по писсуару, технологическое новшество вызвало буйный гнев: «Ты бы…, еще бантики туда вдел!» Почему суровая медь «зиппера» (так первородно называли тогда зубчатую застежку) в те глухие времена преждевременно пробудила гей-проблему – непонятно… Рассказывали страшные были о мучительных защемлениях и публичном разъятии застежки на части… Наконец, просто не принимали американскую новинку потому, что американская – это нам не привыкать… Между прочим, даже переимчивые европейцы долго оставались верны пуговицам.
Настоящий зиппер должен был иметь клеймо молниевой фирмы Talon, означающее, что штаны сшиты не на Тайване и не в Индонезии (это тогда уже начиналось), а в родном Сан-Франциско высокооплачиваемыми – по сравнению с китайцами или другими совсем бедными – ребятами. Если на молнии была метка YKK – вы имели дело с подделкой. Теперь такие подделки продаются в бутиках…
В достоверных джинсах почтенных фирм тогда считывались не менее трех десятков примет подлинности.
Это были романтические времена джинсовой культуры, полные приключений, легенд и мифов. Джинсы того времени в СССР с первого взгляда определяли их владельца и носителя по крайней мере в инакоживущие, если не в инакомыслящие.
Это были универсальные штаны, одновременно маркировавшие владельца как фрондера и смягчавшие его фронду до приемлемой игры с государством в «казаки-разбойники»…
Казалось бы, по сравнению с молнией, заклепки по углам косо скроенных карманов – мелочь. Но, как ни странно, именно эти заклепки с торчащими сосочками стали главной деталью словесного портрета: «Парусиновые брюки с карманами, укрепленными по углам металлическими заклепками…» На это получил патент в 1853 году изобретатель Леви Стросс.