– С вами хотят поговорить. Следуйте за мной, – строго сказал охранник южному отряду.
Те были настолько опустошены, что безропотно подчинились.
«Ну, вот и расплата!» – подумал Хохотов.
«К следователю, что ли?» – мелькнуло в голове полковника.
«Неужели по поводу талей?» – слегка обрадовался Иван.
– Здорово, народ! – с улыбкой поприветствовал подошедших Македонский. – Чего грустите? Деньги проиграли? Много?
– Все… – прошептал клоун.
– Ну, не беда! У вас «всех»-то, наверное, немного было?
– Много. Очень много, – возразил Иван.
– Это надо отметить! Эй, мальчик! Принеси-ка нам столик, стулья и чего-нибудь выпить. Только быстро. А вы, хлопцы, садитесь, не стесняйтесь. Меня зовут Юрий Карлович и это казино – мое. Так что деньги я у вас отобрал. Ха-ха-ха! Не горюйте! Вы себе еще заработаете.
Когда принесли и накрыли стол, выпили по первой.
– Юрий Карлович, а может вернете нам деньги? Они же у нас последние были, – плачущим голосом попросил Хохотов.
– С удовольствием вернул бы, но не могу. Закон нарушу.
– Какой закон? – удивленно спросил полковник.
– Закон обувания лохов! Ха-ха-ха!
Выпили по второй. Македонский слегка подобрел.
– Ладно, народ, настроение у меня сегодня хорошее, и я буду для вас золотой рыбкой. Или, судя по комплекции, золотым китом. Ха-ха-ха! Но только по одному желанию. Поехали!
– Работу! – первым выпалил полковник.
– Военные мне нужны. В отставке? Хорошо. Игорь, – обратился олигарх к охраннику, – вот этого отведи к Оксане Петровне. Пусть оформит сторожем в супермаркет.
– Но… – привстал Свинаренко.
– Для начала, – остановил его Юрий Карлович, – следующий.
– Я, понимаете ли, попал в непростую ситуацию. Мне сорвали номер в цирке – отравили мою Люську. Это собака. И я, полный творческих идей, вынужден скитаться в поисках…
– Короче!
– Дайте денег!
– Нет! Денег не дам. Что это за желание – «Дайте денег!»? Деньги надо за-ра-ба-ты-вать! Пропало твое желание. Теперь ты, краснощекий.
– Я, это, ригорист его забери, по поводу талей хотел. Ведь несправедливо это! Я же на все субботники выходил. И сверхурочно тоже. На работе не пил. За что премии-то лишили?! Я же тали не крал!
– Из твоей эмоциональной речи я понял, что тебя начальство обидело. Вот тебе адрес. Это приемная депутата Хныкина, он в этих делах лучше разбирается. Завтра иди к нему. Я позвоню. Ну, все, народ, аудиенция закончена. Пора по домам.
– А…а, как же я? – подал голос клоун.
– Все. Магазин закрыт. На будущее – четко формулируй свои желания. Тогда, возможно, они и сбудутся…
Ночью вся троица вернулась в гостиницу. Там их ждал сюрприз.
Глава 8
Уже возле самой гостиницы на друзей вылился крупный весенний дождь. Скрывшись под козырьком у входа, они увидели через стеклянные двери быстро перемещающихся людей. Поскольку звук наружу не проникал, вся картинка весьма походила на кадры немого кино. И финала хорошего мокрым героям оно не предвещало.
В фойе метались оба «черных» господина, которые нежданно облагодетельствовали Ивана и его товарищей. Профессор Галкин, собственной персоной, семенил тут же, смешно дергая головой и, видимо, что-то рассказывая. Рядом прыгала худая, как зубочистка, женщина-администратор, а также еще несколько незнакомых граждан обоего пола.
– И тут рыдван! – воскликнул Иван. – Мужики давешние за деньгами вернулись!
– Все назад! – скомандовал полковник.
Пришлось выбежать под дождь.
– Давай к метро! – гаркнул военный.
– Какое метро?! Два часа ночи! – остудил его Хохотов.
– Что же делать? – впал в отчаянье Иван.
– «Что», «что», к дядьке моему поехали. А завтра решим, что дальше делать.
– Ты же говорил, что тетка здесь у тебя? – подозрительно спросил Гайкин.
– Дядя, тетя – какая разница в данный момент. Поехали! – крикнул клоун.
Остановили такси.
– В Медведково, – скомандовал Хохотов.
Полковник в машину не сел.
– Пойду в казино. Юрий Карлович – мужчина серьезный. Буду под его командованием служить.
– Как хочешь, – сухо сказал клоун и подогнал шофера. – Чего стоим? Поехали!
Иван высунулся из окна и крикнул:
– Удачи тебе, Геннадий Павлович! Может, еще свидимся?
Заспанный дядя принял ночных гостей довольно холодно, но спать оставил.
В половине девятого утра Иван, наскоро умывшись и выпив чаю, поехал к депутату Хныкину. Хохотов остался дома грустить и философствовать.
Приемная народного избранника находилась в таком забытом богом месте, что и москвичу-то не просто было бы ее найти, не говоря уже об Иване.
Когда Гайкин после нескольких часов поисков вошел в приемную, из посетителей никого не было. Яков Сергеевич сидел за столом в кресле и раскладывал на компьютере пасьянс «Косынка». Его «брежневские» брови то поднимались, то опускались, в зависимости от расклада карт.
– Я, эта, извиняюсь! Товарищ Хныкин – это вы?
– Господин.
– Что, извиняюсь?
– Господин. Господин Хныкин, – безразличным голосом поправил депутат, не отрывая взгляда от монитора.
– А-а-а! Понятно. Так вот. Я от Юрия Карловича. Он вам, извиняюсь, звонил.
Хныкин, поняв, что легко отделаться не удастся, посмотрел на посетителя и, оставив в покое «мышку», спросил:
– Вам что нужно, уважаемый? Никто мне не звонил.
– Вот оно как… А говорил: «Позвоню, позвоню».
– Вы зачем пришли? Выкладывайте, раз уж оторвали меня от дела.
Гайкин достал из рукава свой главный козырь и бросился сразу с места в карьер:
– Как во вторую смену оставаться, так я никогда не отказывался!
Хныкин удивленно повел дремучими бровями.
– И на ходовые испытания всегда ходил. Трубопроводами вообще не наша бригада занимается, а мастер сказал, и я две системы разобрал и заменил. На «Семене Бурлакове» это было…
– На каком Семене?! – укрепился в удивлении депутат.
– Как на каком?! – в свою очередь не понял Гайкин. – На танкере, конечно. Из серии «С».
– И что ты от меня хочешь? У меня тут трубопроводов нет. Тем более из серии «С».
– Да я же не про то! – поражаясь глупости народного избранника, сказал Гайкин.
– А про что?! – начал выходить из себя депутат. – Выражайтесь яснее!
– Я ж и говорю: тали у меня сперли. Прораб орет, ротапринт его забери. Кувалдин – это наш начальник цеха – тоже орет. А директор премии лишил. За что?! – крикнул Иван.
Из него, совсем неожиданно для него самого стал выплескиваться накапливавшийся годами рабочий гнев.
– Я в инструменталку ключи всегда вовремя сдавал! И ветошью их протирал! А насчет крепежа я так скажу – это не моя забота! Пусть снабженцы шевелятся! Гаек на 16 уже второй год днем с огнем не найти!
– Вы что, сумасшедший?! Сейчас же замолчите!
Но Ивана было уже не остановить.
– Вот на шплинтовку прораб жаловался. А кто мне этих шплинтов дал?! То-то! Вот и приходится проволокой обходиться. В картере не убираем? А почему нам пацанов из ПТУ перестали присылать на практику?! Почему, я вас спрашиваю?!
– Если вы не замолчите, я вызову милицию!
У Гайкина это был второй приступ ярости в жизни. Первый был лет пятнадцать назад, когда на него в бане, по ошибке, вылили полную шайку кипятка.
– Местком тоже. Прошу путевку на август, а они дают на ноябрь. Как же я в санаторий поеду, когда я на работе в это время?! Робу присылают без пуговиц! И швы расходятся!
Хныкин смекнул, что дело плохо и вызвал наряд милиции.
От вопросов производственных Иван резко перешел к социальным, что было для него самого очень неожиданно.
– На рынке пройти невозможно – весь город торгует! А работать кто будет, я вас спрашиваю?! Раньше был Дворец пионеров, а теперь там одни офисы! Чем они там занимаются?! Вот вы тут, в Москве, что делаете?!
– Вы успокойтесь, гражданин. У нас же социальное партнерство: мы вам работу даем, а вы ее работаете. Разве не справедливо?
– А кто гайки крутить будет?!
В этот момент в кабинет вошли сотрудники милиции и довольно ловко скрутили буяна. Иван, потеряв свободу действий, тут же затих.
Когда слесаря увезли на милицейском «бобике», Хныкин, процедив сквозь зубы: «Ходят тут всякие!», продолжил раскладывать «косынку». Но дело не пошло – сказалось чрезмерная эмоциональная напряженность.
Яков Сергеевич достал «мобильник» и позвонил своей помощнице Наталье Викторовне, которая в данный момент делала маникюр в парикмахерской.
– Наташа, давай в сауну съездим?
– Яша, полдень только…
– День сегодня тяжелый получился, отдохнуть надо.
Глава 9
Когда в Беловежской Пуще росчерком пера была уничтожена великая страна – мощнейший Советский Союз, Борис Леонидович Махновский сошел с ума. Он поджег занавес в городском театре драмы, публично оскорбил критика Глоткина, затем выскочил на улицу, чугунной урной разбил витрину кооперативного магазина и забаррикадировался в планетарии. Только к вечеру силами курсантов милицейского училища его удалось принудить к сдаче. Когда его побитого и связанного вели в отделение, он часто выкрикивал: «Ленин, партия, ком-со-мол!»
Яков Сергеевич достал «мобильник» и позвонил своей помощнице Наталье Викторовне, которая в данный момент делала маникюр в парикмахерской.
– Наташа, давай в сауну съездим?
– Яша, полдень только…
– День сегодня тяжелый получился, отдохнуть надо.
Глава 9
Когда в Беловежской Пуще росчерком пера была уничтожена великая страна – мощнейший Советский Союз, Борис Леонидович Махновский сошел с ума. Он поджег занавес в городском театре драмы, публично оскорбил критика Глоткина, затем выскочил на улицу, чугунной урной разбил витрину кооперативного магазина и забаррикадировался в планетарии. Только к вечеру силами курсантов милицейского училища его удалось принудить к сдаче. Когда его побитого и связанного вели в отделение, он часто выкрикивал: «Ленин, партия, ком-со-мол!»
Врачи клиники для душевнобольных, не растерявшие еще базы, приобретенной в социалистические времена, после полугодичного лечения вернули обществу Махновского.
Второй прорыв фронта психического здоровья Бориса Леонидовича произошел во время дефолта в 1998 году. Он заперся на чердаке пятиэтажки и через щели в крыше выкрикивал обидные для проходивших граждан слова. Ему тогда казалось, что все до единого жители Земли объединились против него в коварном и жестоком заговоре. На этот раз милиции было не до него, и она не штурмовала цитадель Махновского. И устав спать на гравии и питаться голубями, он через три дня покинул свою крепость и вернулся к нормальной жизни. Помощь медиков на этот раз не понадобилась.
Подобные выходки, обусловленные неадекватным восприятием действительности, случались у него часто, и поэтому в районном КПЗ он был желанный гость.
Когда Ивана завели в камеру, Махновский был уже там.
– Коммунист? – зло спросил борец за идеалы и вынул из кармана небольшие песочные часы. Он случайно захватил их в санатории ВЦСПС еще в 1978 году. С тех пор он часто неожиданно их вытаскивал и, поднося часы к самому носу собеседника, загадочно прищурив глаза, говорил: «А время-то идет!» У Бориса Леонидовича были мелкие, словно бусинки, черные глаза, острый, как скала, подбородок, мясистый нос и отвисшие, как у таксы, уши.
– Коммунист?! – грозно повторил он свой вопрос.
– Сочувствующий, – тихо ответил уже успокоившийся Иван.
– Чего им сочувствовать этим кровопийцам?! – взревел Махновский, который уже две недели как поменял на 180 градусов свое мировоззрение.
– Не знаю, – осторожно ответил слесарь, – но раньше, при коммунистах лучше было.
– И чем же? – ехидно спросил Борис Леонидович.
– Человека не за деньги ценили.
– А за что?
– Ну…ну, за работу.
– Много тебя наценили? – иронично спросил борец за идеалы. – Только какая-нибудь «Хрущоба» небось и есть. Ни дачи, ни машины, ни одежды приличной. Ах, да! Грамот еще, наверное, полный шкаф.
– А сейчас что, лучше разве? – опрыснул духами современного момента разговор Иван. – Наш директор Магарычан на «Мерседесе» ездит, начальник цеха Кувалдин – на «Волге», а я и все рабочие – на троллейбусе! И чем же сейчас лучше?
– А тем, что ты можешь об этом хотя бы говорить! – зло прокричал Махновский.
– Велика радость! – криво усмехнулся слесарь. – По-твоему, при любом строе простому народу плохо должно быть. Но при социализме меня хотя бы в президиум на собраниях садили. А сейчас? А сейчас и собраний-то нету.
Неожиданно Махновский подскочил к Ивану и вдавил песочные часы в нос слесаря.
– А время-то идет! – крикнул борец за идею.
Гайкин, не ожидавший подобного поворота, отшатнулся назад.
– Ты чего?!
– Семьдесят лет верили в Карла Маркса и что? Где сейчас вся эта общность людей новой формации? Мавзолей только от социализма и остался.
– В Бога, вон, две тысячи лет верят и ничего, – ответил Иван и поправил под рубашкой крестик.
Дверь в камеру со скрипом открылась, и на пороге оказался крупный лысый человек с квадратным подбородком и немигающими глазами. На его пальцах были вытатуированные перстни, а на кистях рук слова «Маша» и «Сочи». Взгляд у вновь прибывшего был как у Ивана Грозного в момент убийства сына.
– Че кипишите, фраера? На дурняк попали или за дело? Че молчите, как вертухай на параше? Я – Леха Гвоздь, мне отвечать надо!
– Я – за депутата, – угрюмо ответил Иван.
– Замочил? – с уважением спросил зек.
– Вроде, нет. Сухой был, когда меня уводили.
– А ты, мухомор? – обратился Гвоздь к Махновскому.
– Я – по идейным убеждениям.
– Пидор, что ли?
– Сам ты!.. Вот как можно говорить о нравственной культуре народа, когда…
– Ладно, харе базарить! Слушай сюда. Если вы – не фраера позорные, а пацаны реальные, по-скорому мне курехи подгоните. Легавые дочиста обшмонали, рога бы им поотшибал!
– Я не курю. Но зажигалка есть. Вернее, была. В рюкзаке. А рюкзак милиционеры, точнее, легавые забрали, – ответил Иван.
– У тебя Мухомор?
– Не имею дурных привычек, – гордо ответил борец за идею.
– Ух, лошары! Не догоняете вы своими тупыми калганами, что куреха – это в кайф! А башли есть?
– Что, простите? – переспросил Махновский.
– Башли. Тугрики. Бабло, короче.
– Деньги, что ли? Нет, денег нет. Было двести рублей, но мили…легавые забрали.
– И у меня забрали, – подхватил Иван.
– Не, ну я не понял?! У вас че ни хрена нету? Если че ныкаете, я на раз выкуплю. Схавали?
Гайкин и Махновский закивали головами.
Зек снял башмаки и прилег на нары.
– Так, теперь вот что. Ты, мухомор, стучись в «кормушку» и у вертухая курево вымучивай. Ты, мокрушник, падай сюда и что-нибудь интересное базарь. Заместо радио.
Иван присел на нары рядом с зеком и начал рассказывать о своих злоключениях.
– И вот бегаю теперь по Москве, по городу, и никто мне помочь не хочет, – закончил повествование Гайкин.
– Жалостливая терка. Сути вопроса я не понял, но помочь тебе сможет только братва, поскольку братва – это сила! Ты хлебалом не щелкай, как только с кичи свалишь, иди к Вове-Пеликану. Он – в законе. Я тебе маляву для него нацарапаю. Он все взвесит. Если правда твоя, умоются те козлы, что тебя мучили, юшкой кровавой. Не жухай, мокрушник! Все путем будет! Эй, мухомор, ну что, курехи вымутил?
– Вот только две сигареты дали.
– Ничтяк! Перекинь-ка сюда их.
Леха-Гвоздь затянулся, и блаженство разлилось по его грозному лицу.
– В кайф! Так, мокрушник в шарочку почирикал, теперь, мухомор, твоя очередь.
– А что я? Мне рассказывать нечего.
– Я, реально, не прокурор, так что ты тут кипиш не подымай и фуфло не гони. Канай сюда! Вот так. Падай на шконку. Давай, облегчай душу.
– Ну, не знаю, что и рассказать…
– На воле по какой масти живешь?
– Я – председатель общества «Гаити».
– Че за ботва?
– Мы боремся с произволом ГАИ.
– Опаньки! По приколу! И как их парафините?
– В нашем обществе триста членов. У нас у всех есть автомобили, но мы держим их в гаражах. Мы вешаем увеличенные фотографии наших машин себе на грудь и ходим возле постов ГАИ.
– И в чем прикол?
– Как «в чем»? Они же видят, что у нас есть машины, но мы на них не ездим. А если не ездим, значит, они нас не остановят и не возьмут свою мзду.
– А, догнал! Ха, лихо вы на мусоров наехали! Если так дальше покатит, будут своими палками полосатыми собак гонять, волки позорные! Ха-ха-ха! Лихой ты жиган, мухомор! А так сразу и не вкатишь. Ладно, ничтяк потерли, пора и бока помять. Пока мусора не дергают, пару часов кимарнем.
Арестованные растянулись на нарах. Через несколько минут Леха-Гвоздь начал замечательно храпеть, изредка выкрикивая во сне: «Гнида!» или «Не канает!»
Ивану не спалось. Он нащупал под рубашкой деревянный крестик и, поскольку молитв не знал, по-простецки обратился к Господу: «На волю бы!»
С детских лет на груди у Вани висел небольшой деревянный крестик. Как-то он с пацанами ради интереса попал в церковь. Веселой ватагой они ворвались вовнутрь, но там тут же умолкли. Батюшка, похожий на их учителя математики, строго на них посмотрел, но из Божьего храма не выгнал. Маленький Ваня, как завороженный, рассматривал иконы. Но особенно его поразило распятье. Позже он из щепки сделал себе крестик, покрыл его лаком, повесил на крепкую бечевку и стал его носить. О вере, в данном случае, речь не шла. Он, скорее, проникся глубоким уважением к Христу, безвинно пострадавшему и вынесшему все муки. Потом его часто ругали за крест, заставляли его снимать, даже в пионеры не хотели принимать из-за этого. Но он, обычно вполне покладистый, тут проявлял упорство и вновь надевал свой крест. В зрелом возрасте, слегка разуверившись во всеобщей любви и братстве, он продолжал носить крест, скорее, по привычке.