До общаги теткиных близняшек, догрызавших в Москве высшее образование — какое именно, Хрипунов не вник — добрались едва ли не родственниками, хотя Хрипунов и трех слов не сказал за всю дорогу, только слабо улыбался, будто приходя в себя после кошмарной болезни, и тетка все совала ему яблоки из собственного сада, мелкую антоновку, всю в шершавых пятнах многолетней парши, и Хрипунов взял, нельзя было не взять — от детей оторвано — и яблоки так и валялись в бардачке, много месяцев, такие дрянные, что даже гниль не брала, пока их не откопала случайно Анна, и не съела — с отвратительным оскомным хрустом, вечно она тянула в рот всякую несъедобную кислятину, пока огромные сочные персики с Ленинградского рынка, выложенные в просторную вазу, не становились скользкими от нежнейшей сероватой плесени, мягкой, словно первый пушок на младенческой голове.
Чем реже общаешься с людьми, тем проще совершать человеческие поступки — добравшись до Большого Казенного переулка, Хрипунов, сам себе тихо удивляясь, вызвался впереть неподъемные клеенчатые сумки на нужный этаж, по ощущениям — сотый, в реальности — шестой, и выгрузив их у комнаты, уже готов был откланяться, но дверь, по неумолимым законам наказания добра, оказалась заперта, близнецы, несмотря на раннюю пору, где-то развлекались, и тетка, хлопоча всем туловищем, стремительно убежала искать их по одной ей ведомым явкам, безжалостно бросив Хрипунова в темном коридоре, пропитанном ароматами вечной тухлятины и нестрашной молодой нищеты, которая еще надеется на то, что все это — черновик, и потом, очень скоро, наступит настоящая жизнь, которую можно будет прожить набело — счастливо и хорошо.
Хрипунов остался, добровольный страж двух чудовищных сумок, памятник собственному идиотизму, бессильно прижатый спиной к стене, наспех замалеванной бурой масляной краской. Надо ехать. Собраться с силами и ехать отсюда к чертовой матери, а послезавтра взять отпуск, нет, лучше прямо завтра, и махнуть куда-нибудь подальше — на Бали, например, хотя там, говорят, последнее время, слишком много наших, тогда лучше в Новую Зеландию. Дней на двадцать. А еще лучше — насовсем. Купить дом на берегу океана, чтобы ближайшие соседи — километров за сто, и валяться целыми днями на берегу, пропитываясь солнцем, и с ужасом ожидая, как в один прекрасный день по пляжу прибредет очередная ненормальная пациентка, которой срочно требуется перекроить нос и подбородок, иначе она покончит с собой от отчаяния и несбывшихся надежд, прямо сейчас, доктор — не верите? Прямо сейчас!
Хрипунов открыл колючие от недосыпа глаза — никакого пляжа, один сплошной бесконечный коридор, мрачный, как моя жизнь, и по нему, шлепая мокрыми вьетнамками, идет какая-то девица, судя по чудовищному халату — местная обитательница, как они выживают тут, эти дети подземелья, господи, а что я делаю здесь в восемь утра, какого черта мне вообще нужно? Похоже, девицу заботила та же самая мысль, потому что, подобравшись поближе, и тыкая ключом в соседнюю с Хрипуновым дверь, она спросила неожиданно низким, чуть шероховатым на ощупь голосом — простите, вы не к Зефировым? — и тут ее чертова дверь, наконец, взвизгнув, распахнулась, выпустив кубометр пыльного истосковавшегося солнца, которое жадно выхватило из коридорного мрака хрипуновский локоть, запотевший целлофановый мешочек, сквозь которое доверчиво просвечивала зубная щетка и красная мыльница, банное полотенце, улиткой скрученное на девицыной голове, и ее лицо. Господи. Ее лицо.
Он мог бы вырезать всех новорожденных в округе. И даже во всей Персии — запросто. В конце концов, люди Хасана достали самого маркграфа Кондрада Монферретского — здоровенного мужика, ярого тамплиера и пропойцу, взявшего в свое время святой город Иерусалим. В Иерусалиме его и убили — быстро, жестоко, прямо в храме — в разгар праздничной литургии. Это была невероятно изящная и многоходовая комбинация — даже через десятки лет, вспоминая ее, Хасан ибн Саббах довольно прищелкивал языком, словно мальчишка, соорудившую первую в своей жизни Настоящую Рогатку. Два агента под прикрытием (ибн Саббах сам долгие месяцы натаскивал их — лично! — гоняя то по катехизису, то по горам), два смиренных арабских юноши с тонкими руками великомучеников, прибыли в Иерусалим, чтобы припасть к истокам новой веры. Их охотно крестили (еще бы, такая рекламная акция, такой геббельсовский пропагандистский трюк!), а через год подробнейшей, постнейшей, христианнейшей жизни на виду у старых ведьм, злобных фанатиков и искушенных церковных иерархов и вовсе — постригли в монахи.
Ах, сколько людей, простых, смертных, жадных людей было замешано в эту разработку, сколько подкуплено, запугано, сколько использовано в темную! Подобраться к Конраду вплотную помог сам Ричард Львиное Сердце, хрестоматийный рыцарь, истовый христианин, вернейший друг Хасана ибн Саббаха — сколько они оказали друг другу маленьких, деликатных услуг! Вот, кто прекрасно знал, что делает, с потрохами сдавая маркграфа Монферретского хасановским фидаинам. А что уж не поделили два благородных дона — прекрасную ли даму в тонкой липкой сорочке (таковую сменяли раз в год на святую Пасху), или прекрасную провинцию, полную белозадых оленей и белозадых же пейзанок — Хасану, если честно, было плевать. Главное, что его люди узнали день, когда Кондрад Монферретский придет в храм. И были наготове.
Первый кинжал от смиренного монаха маркграф получил прямо у алтаря — понятное дело, фидаина мгновенно растерзала взбеленившаяся толпа, возбужденная духотой, кровью и воем Конрада, который бился на храмовом полу, как зарезанный хряк. Слегка опомнившись, паства, вся по колено в ошметках предательской плоти, поволокла бледного маркграфа на воздух — оценивать масштаб бедствия, молиться и причитать. Невозмутимо сидевший у церковной ограды второй монах, завидев праздничное шествие, встал и, растолкав плечами сброд, протиснулся к Конраду.
До 1228 года было слишком далеко, никто не собирал еще в Вюрцбуре епископский собор, чтобы провозгласить на весь мир, что священнослужителю не место в бою или в операционной. Ecclesia abhorret a sanguine! Церковь от крови отвращается! Еще никто не твердил на каждом углу эту ханжескую фразу, и потому монаха послушно пропустили, кроме них ведь в ту пору толком и не лечил никто, а божьи человеки знали, что первейшее средство от вражеского клинка — теплый мед, смешанный с оливковым соком и кровью летучей мыши. Вот только вместо чудесного притирания фидаин вынул из просторного рясного рукава маленький, игрушечный почти ножичек и с тихим страшным хрустом вскрыл маркграфу булькнувшее горло. И — с тем же хрустом — воткнул крошечное лезвие в свою собственную сонную артерию, вот здесь она, мальчик, запомни, вот здесь — и ты умрешь быстро. И легко.
Что были человеческие детеныши с их мягкими щенячьими пузиками и бессильными мамашами рядом с этой роскошной и опасной многоходовкой? Да ничего.
А визирь Низам аль-Мулк, великий и мудрейший, льстивый прислужник Малик-шаха, зарезанный в 18 сентября 1092, в пятницу, в тихом селении Сахна близ Нехавенда? Ведь Хасан ибн Саббах предупреждал старого проныру, честно просил не путаться под ногами с занудными проповедями, у Хасана тогда была туча неотложных дел в Исфахане, он просто с ног сбивался, решая вопросы — между прочим, государственной важности. А Низам ал-Мулк возьми да и прихвати за кадык местного клерка, тихого человечка, тайного сторонника исмаилитов, сколько делишек делалось через него — и при помощи самой скромной мзды! Потому что лучший агент — это даже не тот, кто стучит со страху. А тот, кто искренне мечтает послужить великой идее. Правда, идейные агенты отличаются чересчур слабой нервной организацией. Клерка сволокли в кутузку, где он — и клещи не показывай — непременно раскололся бы до задницы, а дальше развалился бы и сам. И уж точно наболтал бы визирю слишком много лишнего, жаль, толковый был писарь, Хасан с тяжелым сердцем приказал пришить его прямо в камере — тихо и не больно.
Но и на Хасана случилась проруха, визирь тоже оказался не дурак, и присланного фидаинчика, молодого, неопытного, но рьяного олуха сцапали, так сказать, прямо при исполнении и показательно казнили, истерзав предварительно так, что самим стало жутко. Но парень смолчал, потому как ровным счетом ничего и не знал, и через то помер настоящим героем — Хасан даже зашипел от злости, треснув кулаком по безучастной стене. И объявил Низам ал-Мулку личный джихад.
Визирь какое-то время сторожился, перешел, опасаясь яда, на скромный сухой паек, натыкал всюду личной охраны, но если Хасан ибн Саббах и владел чем-то в совершенстве — так это искусством терпеливо ждать. Он знал, что бдительность засыпает быстро, словно наигравшийся за долгий день ребенок, который сперва возбужденно болтает, вздрагивает от малейшего шума, а потом, глядишь, и… И вот уже титулованный Низам засобирался в Багдад, а дорога дальняя, почему бы нам не остановиться в Сахне? Прекрасное место для недолгого отдыха. А какие здесь достопримечательности! Посмотрите направо, друзья, вот кладбище, где покоятся соратники самого Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, отдавшие свои жизни в битве при Нехавенде в 21 году хиджры. Тихий ангел смерти пролетел над примолкшей свитой Низама ал-Мулка, шевельнув опущенные ресницы и смиренно повисшие бороды. Какое счастье для человека, который будет лежать рядом с ними! — пробормотал впечатленный визирь, и тем же вечером к нему заглянул хозяин постоялого двора, горбатый угодливый старикашка, спросить не угодно ли великому визирю перед сном напиться свежей водицы. Визирю не было угодно, за что он и получил свой нож в брюхо и предусмотрительно заказанную могилу рядом с верными слугами Пророка.
Визирь какое-то время сторожился, перешел, опасаясь яда, на скромный сухой паек, натыкал всюду личной охраны, но если Хасан ибн Саббах и владел чем-то в совершенстве — так это искусством терпеливо ждать. Он знал, что бдительность засыпает быстро, словно наигравшийся за долгий день ребенок, который сперва возбужденно болтает, вздрагивает от малейшего шума, а потом, глядишь, и… И вот уже титулованный Низам засобирался в Багдад, а дорога дальняя, почему бы нам не остановиться в Сахне? Прекрасное место для недолгого отдыха. А какие здесь достопримечательности! Посмотрите направо, друзья, вот кладбище, где покоятся соратники самого Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, отдавшие свои жизни в битве при Нехавенде в 21 году хиджры. Тихий ангел смерти пролетел над примолкшей свитой Низама ал-Мулка, шевельнув опущенные ресницы и смиренно повисшие бороды. Какое счастье для человека, который будет лежать рядом с ними! — пробормотал впечатленный визирь, и тем же вечером к нему заглянул хозяин постоялого двора, горбатый угодливый старикашка, спросить не угодно ли великому визирю перед сном напиться свежей водицы. Визирю не было угодно, за что он и получил свой нож в брюхо и предусмотрительно заказанную могилу рядом с верными слугами Пророка.
Озверевший от злости Малик-шах, потерявший своего лучшего царедворца, собрал нешуточную армию, намереваясь, если понадобится, выкурить Хасана ибн Саббаха из всех его дьявольских крепостей разом. Но — вот незадача! — не прошло и тридцати шести дней со смерти визиря, как шах неизвестно от чего помер сам. Так что Низам ал-Мулк не успел даже толком соскучиться на том свете, как Малик-шах вновь заключил его в бледные изумленные объятья.
А убитый князь Раймунд Триполийский? А глупый персидский халиф, который ворочаясь в сладкой предутренней дреме, рассек толстую щеку о дрожащий кинжал, пришпиливший к подушке быструю любовную записку от Хасана — то, что положено возле твоей головы, может быть воткнуто в твое сердце. Засранец так трусил после этого, что пришлось прирезать его из элементарного гуманизма. А восемь государей? Шесть визирей — помимо Низама? А несносный занудный болтун — великий ученый Абу-аль-Махасин? А не считанные никем, кроме рыдающей родни, купцы, солдаты, чиновники, стоявшие на пути Хасана ибн Саббаха? И не на пути даже — на обочине дороги, ведущей его к абсолютному покою?
Все они теперь в раю — вкушают запретное вино и терпкие мохнатые персики.
Конечно, после такого послужного списка можно было приказать перерезать не только младенцев, но даже их мамаш, переплюнув самого царя Ирода, но Хасан ибн Саббах слишком устал. И слишком хорошо понимал, что той, которая ему нужна, все равно нет в Персии. И давно. Она не стала бы рисковать — с этаким-то детонатором в раздутом, как атомная бомба, пузе. Он сам точно не стал бы. А, значит, и она уже где-то далеко-далеко. И — Хасану ибн Саббаху очень хотелось верить — в тепле и покое. Сидит, покачивая у груди сонного насосавшегося ребенка (Хасан твердо знал, что, несмотря на видение, родится дочка, а от нее еще одна, и еще, и так еще девятьсот с лишним лет — пока не настанет, наконец, время мальчика, судьбу которого знал только Исам), и, задремывая сама, ждет, когда малышка закроет, наконец, глаза — быстрые, золотые, сияющие глаза маленькой газели с чуть попорченной временем персидской миниатюры. Точно такие же, как у мамы. Чшшшшш, бормочет Хасан… Спите спокойно, девочки. Убить всех младенцев в мире не под силу даже Хасану ибн Саббаху.
И потом — сколько можно убивать?
Зеркало для сердца. Зеркало влагалищное двухстворчатое по Куско. Зеркало влагалищное по Дуайену. По Мартини. По Симсу. Зеркало гортанное. Зеркало двухстороннее по Ричардсону. Зеркало для брюшной стенки с шириной ложки 100 мм. Зеркало для левой доли печени. Зеркало для мочевого пузыря. Зеркало для отведения печени. Зеркало для отведения почек. Для подъема почек. Зеркало для разведения краев ран почечной лоханки. Зеркало носовое. Зеркало для сердца и легких проволочное. Зеркало печеночное изогнутое под углом 90 град. Зеркало ректальное двухстворчатое со сплошными губками. Зеркало-крючок защитное.
Три дня ушло на то, чтобы убедить себя в том, что это была просто игра усталости со светом, ты ведь уже дважды ошибался, Хрипунов — тогда, в морге, и потом еще раз — уже в клинике, когда Арсен прислал новенькую модельку на ринопластику, нос ему, видите ли, ее мешал, и тебе показалось, что есть что-то общее, и если откорректировать скулы парой имплантов… Хорошо, что это был Арсен, и все мирно закончилось парой бесплатных силиконовых протезов, которые пришлось вмонтировать ничего не понимающей красотке в ее кукольную, недоразвитую грудь. С новыми скулами и кремнийорганическим бюстом она стала похожа на карикатурную шлюшку из советского журнала «Крокодил», Арсен был на седьмом небе, и даже, кажется, переспал с ней два раза подряд, изменив своему священному долгу профессионального сводника … Ты хочешь еще одну жестокую пародию, а, Хрипунов?
На четвертый день он стоял у той самой общажной двери (номер шестьдесят восемь), пытаясь затолкать обратно многоугольный воздух, и, слава частному сыску, знал о той, что крикнула в ответ на его стук — щас, минуточку! — практически все. Имя: Анна Александровна Аной. Год рождения: 1981. Место рождения: город Николаевск, РФ. Паспорт: 56 94, № 541300. Место учебы, курс, по мнению педагогов, ближайшим окружением характеризуется, свободное время привыкла проводить… Хрипунов не знал только одного — правда ли, что линия ее скул и носо-лицевой угол…
Дверь негромко ахнула. Черный свитерок, тощие джинсы, негустой хвостик какого-то жалкого, буро-мышиного цвета, удивленные глаза, почти белые, почти прозрачные, почти неуловимо приподнятые к вискам — простите, вы ко мне? Хрипунов молча взял ее за плечи и развернул лицом к свету.
Правда.
Правда.
Правда.
Иглодержатели-ножницы. Иглодержатель глазной микрохирургический. Иглодержатель для глубоких полостей детский. Иглодержатель общехирургический. Иглодержатель сосудистый.
Хрипунову почему-то казалось, что это будет невероятно сложно, заранее нагромождены были какие-то несусветные турусы на колесах, какая-то грандиозная, чуть ли не геббельсовская брехня про Париж и мировую карьеру супермодной супермодели — вся эта паточная предпостельная болтовня, взрослая замена детского затаенного соблазна — девочка, хочешь сниматься в кино? Но она даже не дослушала, кажется, согласилась на операцию — на операцию! — после первого же условного букета, после единственного неловкого чаепития в отвратительной модной кофейне, Хрипунову показалось, что кофейня будет уместнее — шумное дневное заведение с влюбленными парочками, вертлявыми девицами и коричными сердечками на толстых шапках скверного капучинно. Что показалось ей — неизвестно, кто вообще может понять женщин, что они сами могут понять? Но Анна согласилась, как соглашалась почти со всем, что говорил и делал Хрипунов, он мимолетно подумал — как мама, и еще — фактура, конечно, подходящая, но одной операции явно будет недостаточно, губы придется корректировать, менять линию лба, разумеется, ринопластика, кончик носа никуда не годится, но скулы, господи! Весь лицевой скелет!
Аркадий Владимирович! А вы в Париже когда-нибудь были?
Заглядывает в глаза, как дворняжка, как будто заранее в чем-то виновата, и заранее готова к недовольному пинку, виляет маленькой душой, припадает на слабые лапы, и не надеясь понравиться, и не смея на это надеяться. И потом к чему тут Париж, я бы спросил — а какого черта, Аркадий Владимирович, вам от меня нужно? Зачем вы будете пластовать мое лицо ни за что ни про что? Что вы вообще себе позволяете?
Грязный, душный город, битком набитый немцами и японцами. К тому же француженки кривоноги и скверно пахнут.
Мгновенно пригасла, даже съежилась испуганно, звенит неосторожной ложечкой по краю чашки и пугается еще больше, до бледности, до обморока, до дурноты. В сущности — некрасивая. В сущности — провинциальная. В сущности — я совершенно не знаю, что у нее внутри. И еще больше не знаю, что будет дальше.
Первая операция прошла удачно, но с ринопластикой, впервые в хрипуновской практике, что-то получилось не так, видимо, он слишком поторопился, или чересчур переволновался, но отеки сходили тяжело, Анна безропотно мучилась от тихой непрерывной боли, и как-то само собой вышло, что Хрипунов привез ее из клиники не в общежитие, а к себе, в квартиру на Аэропорте, огромную и необжитую, как вокзал. Так быстрее пройдет реабилитация, Аня, потому что нос, к сожалению, придется делать еще раз. Результат меня, честно говоря, не вполне устраивает. Точнее, не устраивает вполне. Она снова не возразила, опухшая, черно-желтая, с громадными кровоподтеками под измученными глазами. Про супермодельное супербудущее они больше не говорили, в сущности, Хрипунов кромсал ее, как вивисектор, как в детстве резал дяди Сашины трупы, не спрашивая, не ожидая возражений.