Летом в тёплые или жаркие дни Миша с парой одноклассников любили лазать по крышам. Начались эти вылазки на крыши, когда Мише было тринадцать лет. Там, на крышах, они загорали, пробовали курить, болтали, приносили с собой какую-нибудь еду и ели, пару раз даже пробовали пить пиво, но выпили помаленьку, опасаясь разоблачения и наказания.
А в то лето, когда Мише было пятнадцать, он остался без компании. Все разъехались куда-то из Архангельска погреться. Тем летом Мише очень нравилось быть одному, он впервые ощутил радость и гордость одиночества. Ему удавалось много рисовать, он запоем читал книги, и ещё ему казалось, что он страдает от любви к девочке, которая училась в его школе, была на год старше, дружила с другим парнем, на Мишу внимания не обращала, жила в соседнем дворе и в начале лета уехала куда-то. У Миши была её фотография, он хотел нарисовать её портрет, написать стихи и подарить ей, когда она вернётся. Но подарить так, чтобы она не знала, кто это сделал.
Тогда он облюбовал себе одну крышу и проводил на ней много времени каждый день. Лето выдалось жаркое, да и крыша была очень хорошая. Миша думал, что никто не знает, как на неё выбраться. Он сам разведал выход на ту крышу случайно. Надо было зайти в один подъезд, пробраться на чердак и долго идти в другой конец дома по тёмному, душному и пыльному чердаку до люка на крышу. Там было много балок и стропил на чердаке. Идти было трудно и жутковато. Миша брал для прохождения чердака фонарик.
Фонарик был очень особенный. Старый, английский и якобы сохранившийся в семье с тех времён, когда в Архангельске стояли английские интервенты. Миша брал его тайком, родители запретили бы. Можно было взять любой другой фонарик или купить, но Миша брал этот. С этим было романтичнее и приятнее. К тому же современные батарейки подходили к старинному фонарику, что Мишу удивляло и радовало, но вызывало сомнения, действительно ли фонарик такой древний.
А с крыши открывался вид на Северную Двину, пароходики, лодки, белые теплоходы. Крыша была покатая, покрытая ещё не ржавой жестью, которая нагревалась летним солнцем. Миша никому не говорил, куда и зачем он уходит. А родители и не спрашивали, они весь день работали, брата Диму на лето отдали бабушке. Миша наслаждался свободой и тем, что в походах на крышу содержалась опасность и запрет.
И вот одним жарким днём Миша сидел на крыше, на небольшой подстилке, которую принёс с собой в сумке. Он снял майку, сидел в одних шортах и загорал. Сначала он сидел и срисовывал карандашиком в блокнот фотографию той самой девочки. Он рисовал её уже несколько дней, но ничего не получалось. Блокнот становился всё тоньше. Из неудачных рисунков Миша складывал самолётики. Они получались маленькие и какие-то хорошие. Каждый раз, чтобы пустить самолётик, Миша подбирался почти ползком к краю крыши, вдоль которой тянулся низенький жёлоб и нечто вроде перильцев. Многие самолётики быстро застревали в ветках тополей, но некоторые улетали далеко, почти до самой реки.
В тот день Миша сначала рисовал, потом ел яблоко и пил воду, потом читал, зная, что в сумке остался ещё большой бутерброд, ещё одно яблоко и воды достаточно. Потом он долго читал и задремал. Проснулся Миша, резко вздрогнув от громкого голоса.
– Алё-о-о! Кто тут разрешил спать, а-а-й?! – услышал он громкий голос почти в самое ухо.
Миша вздрогнул, повернулся с живота на спину и сел. Рядом с ним стоял, наклонившись к нему, парень, которого Миша сразу узнал. Это был, что называется, переросший хулиган районного масштаба. Кличка у него была Котя. Он когда-то учился в той же школе, что и Миша, был старше на пару лет, но давно уже в школе не показывался, явно её бросив. Котя постоянно ошивался возле школы и по многим дворам. С малых лет он был при «больших пацанах», потом сам стал таким пацаном. Мальчишки его боялись. Он жестоко отбирал деньги, издевался и мог быть опасен. То есть Котя был неприкаянным местным злодеем и страхом для мальчишек школьного возраста. Не было никаких сомнений, что за ним водились проделки и посерьёзнее отобранной мелочи, велосипедов или угнанных мотороллеров. Котя был худой, очень жилистый и какой-то смуглый или, скажем, закопчённый. Стригся он очень коротко, отчего на его круглой голове хорошо виднелись несколько шрамов. От этого его вид был ещё более зловещим. Короче, ребята из хороших семей, в том числе и Миша, всячески избегали встреч с Котей.
– Ну, чё ты лупишься на меня?! Не видел, что ли, ни разу? – спросил Котя, не меняя позы, и выдержал паузу. Миша молчал в оцепенении. – Ну хули молчишь, земеля? Кто тебе здесь разрешил валяться?
– Ну, я просто… – начал было отвечать Миша.
– Чего-о-о?! -громко оборвал его Котя. – Ты чё сопли жуёшь, а-ай?! Я не слышу!
– Я тут… – начал снова Миша громче, но замолчал, не зная, что говорить.
– Я вижу, что ты тут! Еблан ты недоделанный! – скривился в страшную улыбку Котя. – А кто тебе раз-ре-шил?! Ты понял меня? Чучело! Ты вопрос слышал?
– Котя, я же не знал…
– Для кого Котя, а для кого Константин Владимирович, понял?!.
И пошёл такой разговор, в котором Миша барахтался, как утопающий или вязнущий в болоте. У Миши ничего не получалось сказать. Котя зацеплялся за каждое слово и жестоко, умело и ловко выворачивал его наизнанку. Да и сама крыша, на которой они находились один на один, усиливала страх и безвыходность ситуации.
В конце концов Котя потребовал отдать ему деньги в уплату за то, что Миша находился на, как говорил Котя, «его крыше».
– А денег нисколько нету, – продолжая сидеть, сказал Миша.
– А если я найду? Тогда что? – спросил Котя.
– Ну нету. Точно нету.
– А если найду, что тогда мне с тобой делать?
– Если найдёшь – тогда заберёшь, – ответил Миша.
Он не ожидал последовавшей реакции. Котя побледнел и резко схватил Мишу за лицо жёсткой пятернёй.
– Ты кому, сука, дерзишь, а-ай?! Ты кому, падла, так отвечаешь? – перешёл на какой-то свистящий шёпот Котя. Это Мишу и напугало и рассердило одновременно. В эту секунду Миша понял, что просто так он от Коти не отделается. А тот продолжал шипеть, давя пальцами Мише на лицо. – Твои деньги, они уже мои, понял? Но если я их найду, если ты мне, сучоныш, сказал неправду, то что тогда я с тобой буду делать…
Котя с силой толкнул Мишу ладонью в лицо.
– Ох, блядь, молись, чтобы я ничего у тебя не нашёл. Но не ссы, ты всё равно попал.
На этих словах Котя взял Мишину сумку, сунул в неё руку, достал последовательно яблоко, а затем бутерброд. Яблоко он сразу выбросил, оно полетело и скрылось за краем крыши, бутерброд он сначала укусил и бросил туда же. Откусанный кусок пожевал и выплюнул в сторону. Следом он извлёк фонарик, остальное – карандаши, ластик, коробку с пастельными мелками – он просто вытряхнул на жесть крыши. Карандаши с шумом покатились вниз.
– Фонарик не бросай, – крикнул Миша.
– Ой, – ехидно ойкнул Котя, – у него голос прорезался! А хули мне его не бросать.
– Это отцовский фонарик, – испуганно, но громко сказал Миша.
– А тебя как зовут, родной? – неожиданно спокойно сказал Котя, заглядывая Мише в глаза.
Миша к этому моменту уже стоял. Котя оказался не выше Миши ростом, но он стоял чуть ниже.
– Миша, – ответил Миша.
– Как?! – переспросил Котя. – Миша!
– Так вот, Миша! Мне по хую, как тебя зовут и кто у тебя батя, – Котя сунул фонарик в опустошённую сумку, – я его заберу…
– Не могу отдать… – Миша схватил сумку правой рукой. Схватил как мог крепко и с крепким же намерением не отдавать её.
– Да чё не могу, Миша? Чё ты жмёшься, как девочка, – с какой-то совсем уж обидной писклявой нотой сказал Котя и дёрнул сумку на себя.
Миша подался вперёд и неожиданно для обоих толкнул Котю в грудь свободной левой рукой. Котя дёрнул сумку сильно, а от этого толчок получился ещё сильнее. Котя стоял спиной к краю крыши и к уклону. Он потерял равновесие, стал опрокидываться, разжал пальцы, державшие сумку, а Миша почти упал на него.
– Ах, сука! – только и выдохнул ему в лицо вонючий и кислый воздух Котя.
Миша снова его толкнул от отчаянного желания отпихнуть от себя всё страшное и мерзкое всего мира, которое было тогда для него сосредоточено в человеке, который его мучил и издевался над ним последние пятнадцать – двадцать минут его жизни.
Котя нелепо засеменил назад, пытаясь удержать равновесие. Всё произошло очень быстро. Котя, перебирая ногами, стараясь не упасть на спину, стремительно проскочил те пару метров, что отделяли его от края крыши, споткнулся о перильца, которые попали ему как раз под коленки, нелепо взмахнул руками и упал туда… за край. Стало тихо. А потом Миша услышал глухой, тяжёлый, почти чавкающий звук удара.
Миша после этого стоял пару секунд неподвижно. Потом он быстро собрал все свои вещи. Он очень быстро всё собрал, сползал к краю за карандашами, которые лежали у жёлоба. Он очень хотел глянуть вниз, но не решился. Всё это время было очень тихо. Миша ждал криков снизу, ждал, что начнётся шум и беготня. Но было тихо. Никто, видимо, не проходил мимо. Стонов или других звуков тоже не было слышно. Пять этажей дома старой постройки были изрядной высотой. Миша только слышал, как колотится его сердце, отдаваясь пульсом в ушах и висках. А ещё он почему-то старался не дышать.
Он пару раз сильно ударился о какие-то чердачные балки, когда покидал страшную крышу. По лестнице подъезда он сначала побежал вниз, но оглох от громких своих шагов, и ему хватило сил спуститься по лестнице, изображая спокойствие самому себе. На лестнице он никого не встретил.
Дверь подъезда вела во двор, а не на ту сторону, куда упал Котя. Во дворе никого не было. Летний день, начало четвертого. Мише казалось, что за ним уже гонятся неведомые люди. Но он прошёл через двор спокойно, пересёк ещё один двор и ещё один. Миша вышел на улицу. На улице были люди, ездили машины. Он увидел стоящий на остановке автобус, побежал и сел в него. В автобусе ему стало спокойнее. Он проехал тогда много остановок. Билет с него не спросили. Потом он вышел из автобуса и минут сорок возвращался в обратном направлении пешком.
Мишин дом находился не очень близко от того, с той самой крышей, но и не далеко. Миша с совершенно пересохшими губами и глоткой зашёл в свой подъезд и, как ему самому показалось, буквально проскользнул на свой этаж, снова никого на лестнице не встретив. Дверь он открыл, ни разу не звякнув ключами. Потом он сидел в своей комнате, не шелохнувшись, на кровати до прихода с работы мамы. К вечеру у него поднялась температура.
Котя тогда разбился. Миша слышал впоследствии разговоры своих дворовых приятелей или тётушек во дворе. Поговаривали, что Котю сбросили с крыши его же дружки. Говорили, что мать его сильно убивалась, когда её сына Костю хоронили. Но ни мальчишки, ни тётушки Котю не жалели, а скорее наоборот. Тайной его смерти сильно никто не интересовался.
Но Миша всё лето ждал, что его найдут некие всесильные сыскные органы. Он жил в страхе. Сколько же страха и невыносимой тяжести тайны вынес Миша тогда. Как же ему хотелось поделиться этой тяжестью и тайной с кем-нибудь.
В известной степени именно непроходящий страх и тайна были одними из причин столь сильного Мишиного желания покинуть родной Архангельск как можно скорее. Эти причины были не основными. Но когда Миша улетал поступать в Москву и понимал, что улетает надолго, а скорее всего, навсегда, ему, сидящему в выруливающем на взлётную полосу самолёте, вспомнились и крыша, и тот солнечный день, и неуклюжий взмах руками. Котя так беспомощно взмахнул руками за миг до того, как исчезнуть из Мишиной реальной жизни и перейти в страхи, тайны и сны.
Миша улетал тогда в Москву, смотрел в иллюминатор, видел чёрточки и точки во взгляде и понимал, что увозит с собой многое навсегда.
***
Он так и не попил чаю той ночью. Зато пару раз пил тёплую кипячёную воду прямо из чайника. Он в последние годы этого не делал. Аня была недовольна. Она говорила, что от чайника из-за Миши пахнет куревом. Да он и сам знал, что так делать нехорошо, вот и не делал. А той ночью два раза сделал, совершенно не думая, что делает.
***
Мише вспомнилось много лиц той ночью. Сильно вспомнилась Светлана во время их последней встречи…
– Юлечка… Юля! Ну зачем ты так? Зачем ты так с нами?… Зачем ты так со мной? – бормотал Миша, стоя посреди кухни. – Это же навсегда, Юленька. Раз и навсегда… Так же нельзя…
Он заплакал, сильно вздрагивая, но совершенно бесшумно, стоя в тёмной кухне, освещенной только синеватым светом московской ночи, попадающим в окно.
Он чувствовал себя беспомощным, ничего не понимающим, слабым и совершенно растерянным и несчастным. Он плакал от жалости к себе и от непонимания, как и каким образом к нему могут вернуться уверенность, спокойствие и сила, которые были с ним всего несколько дней назад.
Миша нащупал в кармане халата пачку сигарет и достал её. В пачке осталось две сигареты. Он смял пачку и бросил её в мусорное ведро.
– Не буду сегодня курить, – сказал он тихо сам себе вслух. – Не хочу больше. Не могу больше…
Он ещё постоял, глядя в окно кухни. Он смотрел на синий свет, и вдруг в нём зашевелилась странная мысль.
«Я напишу рассказ, – думал Миша. – Короткий рассказ про эту ночь. Нет, не про эту… Я знаю, про что… Напишу так: „Мальчику часто снилось, как он поднимается по лестнице какого-то неизвестного ему дома. У лестницы того дома не было перил. Мальчик жался к стене от страха упасть вниз с этой странной лестницы. А ступени становились всё уже и уже. Мальчику приходилось жаться к стене всё сильнее. Он знал, что это сон. Он видел его много раз. Но…“
– Да что «но»? – оборвал себя Миша. – Завтра… А точнее, уже сегодня… – говоря это, он вышел из кухни, вошёл в гостиную и увидел на часах время 05:09. – Ну вот, – сказал он, обращаясь скорее к часам, чем к себе, – уже скоро я поеду на работу и буду разгребать дела по Петрозаводску. Ох, буду разгребать…
И уже про себя подумал: «Какой рассказ? Кому он нужен? Он и мне-то не нужен! Какой, к чёрту, мальчик? Петрозаводск! Вот это будет целый роман. А с мальчиками и рассказами надо заканчивать навсегда».
– Навсегда! Ты понял?! – сказал он вслух и снова про себя подумал: «Нет, снотворное надо купить обязательно. Завтра же… Ой, сегодня же дам задание Валентине узнать и купить самое лучшее и безвредное». Миша постоял молча минуту.
– Ох, Юля, Юля, – сказал он на выдохе и больше той ночью ничего не подумал и не сказал.
Миша почувствовал, что сон неожиданно добрался до него. Прилагая серьёзные волевые усилия, он почистил в ванной зубы, повесил халат на крючок, прошёл в трусах в спальню, тихонечко залез под одеяло на прохладное своё место рядом с тёплой и крепко спящей женой. Миша уснул почти мгновенно.
***
Утром он проспал обычное своё время подъёма. Его разбудила Аня. Умывание и одевание прошли суетливо, в раздражении на сонных и вялых детей, на то, что ванная комната всего одна, и на то, что семья у него, оказывается, большая, и всем в одно и то же время надо писать, умываться и прочее. Миша в спешке решил обойтись без обязательного утреннего кофе и без завтрака. Он поискал сигареты, вспомнил, что выбросил их в мусор. Он даже хотел полезть в мусорное ведро и найти смятую пачку, но при детях постеснялся. Пришлось обойтись и без первой утренней сигареты на балконе. Он метался по дому, сердился, чувствовал себя скверно и очень нервозно. К тому же во время бритья Миша ещё и порезался.
– Я позвоню в обед, – сказал он Ане, когда та уводила Катю из дома, чтобы отвезти в школу.
– Позвони. А ты что, собираешься задержаться? – спросила Аня. – Ну давай, давай! Не спи на ходу, – это она уже сказала Кате, выпихивая её в дверь.
– Не знаю ещё! – ответил Миша. – А что?
– Да ничего. Просто, когда ты говоришь, что позвонишь в обед, то к этому обеду у тебя появляются планы на вечер. Да к тому же сегодня пятница.
– Да не знаю я ещё, – быстро ответил Миша, – говорю же, позвоню… Пока.
Анин вопрос вызвал раздражение своей обоснованностью и справедливостью.
Миша выскакивал из дома с сильным опозданием от привычного графика. Спешка помогла не сильно.
– Пока, папа-а! – крикнула с кухни Соня.
– Пожалуйста, погуляйте с ней подольше, если погода позволит, – крикнул Миша Сониной няне, выходя из квартитры.
– Обязательно… – услышал он, захлопывая дверь.
– И чего я с этим гулянием? – сбегая вниз по лестнице, сказал Миша. Куда я полез? Воспитатель, тоже мне. Я же даже не знаю, где им здесь гулять…
Миша обычно выходил из дома раньше всех, и утром никто друг другу не мешал. Сонину няню он вообще редко встречал. То есть утро не задалось, он опаздывал и сильно нервничал, хотя знал, что на работе ничего сверхсрочного или строго назначенной встречи нет. Мише просто не нравилось, когда что-то в ежедневных отработанных ритуалах и действиях шло не так, как обычно. Да к тому же он не выспался и порезался бритвой.
Утро было пасмурное и холодное, ещё не рассвело, но было ясно, что и день будет пасмурным. Настроения это Мише не добавляло. Он ехал по забитой машинами утренней Москве, не включая радио. Обычно он слушал новости или какие-то радиостанции с серьёзными аналитическими разговорами.
Миша сам себе приказал спешить и сердился на пробки. Он тем утром много перестраивался из ряда в ряд, сигналил тем, кто, по его мнению, замедлял движение, и ругался.
В итоге всё равно ехал медленно. В одном месте было совсем не протолкнуться. На одной полосе проспекта шли дорожные работы, и от этого пришлось ползти буквально по метру в минуту. Но дорожные работы Мишу заинтересовали. Он специально попробовал проехать ближе к работающей технике и людям.
Велась, дорожная разметка. «Понятно! Спешат, бездельники, – подумал Миша. – Дотянули до холодов, вот теперь жопу рвут днём и ночью. Вот, смотри, Миша, как нельзя работать!
А снег-то может пойти в любой момент, и тогда всё. А что это у них за агрегат? Почему не знаю?»
Миша увидел незнакомую и неизвестную ему машину для разметки. Большое и сложное техническое устройство, жёлтого цвета, на маленьких колёсах медленно ползло по дороге, а за ним оставалась на асфальте идеальная белая полоса. Миша интересовался и знал всех производителей такой техники и, как ему казалось, был в курсе всех выпускаемых моделей и новинок. Ещё он хорошо знал, какую технику закупают конкуренты, и какая лучше для нашего климата и дорог. Он и сам недавно занимался закупкой подобной машины. Но именно такую он видел впервые.