Ивановская в последствии писала в своей великолепной книге воспоминаний «В Боевой Организации», как готовилось покушение на Плеве, и, читая ее, становится совершенно понятно, почему в империи начала ХХ века не было недостатка в революционерах и террористах. Ходившая под виселицей с 1883 года, по процессу Семнадцати Александра Михайлова, сбежавшая из Сибири Ивановская по правилам конспирации должна была некоторое время снимать угол в петербургских меблированных комнатах и искать себе место прислуги как неграмотная крестьянка. Дворянка Ивановская, чья сестра была замужем за писателем В. Короленко, оставила потомкам память об империи 1904 года:
«Медленно двигался наш сибирский поезд, подолгу задерживаясь на станциях, по горло увязших в снежных сугробах. Что, если за двадцатилетний срок каторги ничего не изменилось. Да, жизнь действительно несколько изменилась. Это заметно даже здесь, в Забайкалье, и обнаруживается все резче, по мере нашего движения на запад. Уже за Байкалом, на станциях начались разговоры на рискованные темы, но подлинная Россия была еще очень далеко. Только много дней спустя, в Челябинске, почувствовалось, что начинается подлинно русское, то именно, чего так страшился, от чего отбивался все время пути.
На перроне тесно жалась группа крестьян в рваных залатанных зипунах, в лаптях, с большими грязными сумами на спине. Там, в Сибири, не встречалось такого убожества, такой унизительной бедности, таких грязных людей. Когда прибывали туда вагоны с переселенцами, жители Сибири сбегались смотреть на невиданное и удивительное зрелище, – на людей-лапотников, сборище нищих, с тучей полуодетых, босых и истощенных детей. От Челябинска сразу началось великое наводнение вагонов нищенствующими детьми, калеками, вымаливавшими подаяние. Это унизительное явление никому не портило настроения, оно было, видимо, для пассажиров обычным бытовым явлением.
Опасение, что мой побег каждый день может быть обнаружен и с розысками обратятся, прежде всего, к родным, адрес которых был хорошо известен начальству, побудило меня не задерживаться у родных, а ехать не север, вступить в организацию и в меру небольших оставшихся сил отдаться работе, завещанной нашими погибшими братьями. Мне дали адреса, совет немного отдохнуть, осмотреться, выждать. По конспиративным условиям нельзя было никого видеть, тем более посещать знакомых, даже читать газеты и книги. Необходимо было занять оседлое положение, определенное место, с пропиской и подготовкой к званию прислуги. Необходимо было стать в самую простую обстановку, изолироваться от всего, не иметь ни с кем связей, а главное, жить в положении, где бы ни падало на меня и тени сомнения, паспорт у меня был неграмотной прислуги с отметками служебных качеств. С одной девушкой мы пустились на поиски углов или недорогой комнаты. Весь день мы проходили без видимой пользы по грязным и вонючим лестницам. Я взяла угол в общей комнате.
Помещение с углами было небольшое, с очень низким потолком, обвислым, грозившим как-нибудь ночью придавить всех своих жильцов. По всем четырем стенам стояли по два ящика, на которые клались по две-три доски, в соответствии с тем, на сколько душ готовилось логовище. Многие вместо кроватей пользовались своими сундуками, а случайные ночевщики просто ложились на свободное место на полу. В нашей комнате было восемь помостов. От двери на первом муж с женой и крошечным ребенком, рядом горничная, молодая девушка, дальше судомойка, лет двадцати, за ней я. Против нас – кухарка с пятнадцатилетним сыном, за ними горничная, затем пряничник сорока пяти лет, с взрослым сыном. Все углы и закоулки квартиры имели не менее сгущенное население. В кухне, совершенно лишенной света, жила дряхлая старуха, сапожник, работавший при мерцающем свете, пропойца-техник. Не было ни одного дня, когда бы число постоянных обитателей спускалось ниже двадцати пяти душ обоего пола.
Каждый, не будучи даже знаком с угловыми помещениями, может легко себе представить всю обстановку и условия, в каких ютился весь собранный там муравейник. Так как еда большинства состояла из селедки и черного хлеба, то ночная атмосфера доходила до своего предельного отвращения, вызывая у спящих удушье и головные боли. Приходилось почти каждую ночь нарушать признанное всеми правило общежития не открывать окна и тихонько на один сантиметр отворять раму и только под свежей струйкой воздуха приходил предутренний сон.
День наш начинался очень рано. Поодиночке и компаниями шли за кипятком, купить кто чего. По утрам большинство пило чай с черным хлебом. В 12 часов заходили в лавку приобрести там на 3 копейки кофе, на 3 копейки сливой, в ближайшем трактире получали за 1 копейку огромнейший чайник кипятку и еще за 1 копейку к нашим услугам была плита. Дома кофе пили без конца, вновь и вновь кипятя его, а после приходила хозяйка просить для себя оставшуюся гущу. Кое-кто питался исключительно подаяниями сострадательных жильцов. Другие – черным хлебом и трехкопеечной селедкой, делимой на две части, с хвостом в первый день, с головой на завтра. Спать укладывались рано, в надежде – авось, уснешь до ночных пьянок. Впрочем, эта общая мечта, увы, редко осуществлялась. То пьяные, а то слетались тяжелые мысли, у каждого свои. Угловая жизнь во многом напоминает тюремную, с прибавкой того минуса, что эти вольные обитатели отвратительных гнезд не имеют и того минимума обеспечения, который имеют арестанты в виде тюремного пайка. Вообще, все угловые общежития мало чем отличаются друг от друга, и по рассказам лиц, работавших тогда на одном и том же революционном деле, тоже живших по углам, исключение составляли только жилища извозчиков, сравнить которые безошибочно и без преувеличения можно только с выгребной ямой».
Савинков великолепно подходил к роли богатого иностранца и встречался со многими людьми из высшего общества, узнавая много интересного для террористов о привычках и образе жизни высших сановников империи. Ивановская, хорошо знавшая всех членов исполнительного Комитета «Народной воли», писала о нем: «Это был новый человек нового поколения, яркий, с внешностью изящного джентльмена, с нерусским акцентом речи, в безукоризненном костюме, благожелательный в обращении, – все эти качества резко его выделяли и делали заметной величиной во всякой среде. Его наружность не была красива: маленькие карие глаза, голова, слабо покрытая волосами, небольшие усики, выражение аристократической надменности в лице, с немого остро выступившими вперед плечами над впалой грудью, делали его похожим на ватного дворянчика. И, однако, все эти внешние черты в значительной степени стушевывались. В нем, в глубине, было что-то тонкое «нечто», вызывавшее большой интерес, глубокую привязанность, любовь к его даровитой природе. Он с какой-то правдивостью высказывал свои мысли и отношения к людям, что часто рисовало его не совсем выгодно для него самого. Это был новый представитель молодого поколения, уже сильно и резко отошедшего от своих предшественников, восьмидесятников, все разложившего, переоценившего ценности, выпукло и резко выдвинувшего свою индивидуальность».
Все обитатели террористической квартиры отлично играли свои роли. Барин-англичанин не скупясь давал на чай, старая кухарка услуживала дворникам, лакей подладился к швейцару и подружился с прислугой из других квартир. Дворник говорил о нем кухарке Ивановской: «ходит храбро, ступит – под ногами свистит». Сам лакей-метальщик Сазонов говорил товарищам: «Мы воскресим героический период борцов «Народной воли», мы будем достойными сынами своих славных отцов. Мы, партия, не можем молчать, оставаясь равнодушными зрителями этого позора страны. Это наше кровное дело, мы доведем его до конца, даже если все до одного погибнем». Савинков писал о членах своей группы: «Дора, молчаливая и скромная, жила только одним – своей верой в террор. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьбы была – дать ей бомбу и позволить быть одним из метальщиков. Террор для нее олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в Боевой организации. Сазонов верил в победу и ждал ее. Для него террор тоже, прежде всего, был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Революционер старого, народовольческого закала, он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему «не убий». Ивановская любила всех членов группы одинаково, как родных детей. Тихо и незаметно делала она свое конспиративное дело, и делала артистически».
Наблюдение за министром внутренних дел в мае 1904 года велось энергично и умело. Все боевики приобрели необходимый конспиративный опыт. С утра швейцар приносил Савинкову газеты и каталоги велосипедов и автомобилей, дворник в кухне пил кофе с кухаркой и рассказывал все полицейские новости, певичка в сопровождении лакея шла в город за покупками и встречалась с нужными людьми, барин уходил к своим наблюдателям и сам вел наблюдение, вечером в театре, на концерте и в ресторане собирал нужную террористическую информацию. Вечером кухарка и лакей всегда уходили гулять, обычно на Фонтанку, к Департаменту полиции. Каляев, Дулебов, Мациевский стали мастерами наружного наблюдения, видели все выезды Плеве и определяли его карету за двести шагов. Ивановская писала о Каляеве: «К нам навстречу двигалась фигура торговца-папиросника, с лотком на ремне через плечо. Большой белый фартук закрывал его грудь и опоясывал пиджак, прикрывая его рваную одежду. Вытертый картузишко и стоптанные сапоги дополняли его костюм мелкого уличного разносного торговца. Даже набившие руку филеры не могли бы его признать за переодетого интеллигента. С возгласами купить самые лучшие папиросы он приблизился к нам, развернув свой красиво уложенный товар. Торгуясь и рекомендуя купить один предмет за другим, он тут же в промежутке сообщал нужные для других работников результаты наблюдений, тщательно им проверенных, или замеченных отклонений».
Все обитатели террористической квартиры отлично играли свои роли. Барин-англичанин не скупясь давал на чай, старая кухарка услуживала дворникам, лакей подладился к швейцару и подружился с прислугой из других квартир. Дворник говорил о нем кухарке Ивановской: «ходит храбро, ступит – под ногами свистит». Сам лакей-метальщик Сазонов говорил товарищам: «Мы воскресим героический период борцов «Народной воли», мы будем достойными сынами своих славных отцов. Мы, партия, не можем молчать, оставаясь равнодушными зрителями этого позора страны. Это наше кровное дело, мы доведем его до конца, даже если все до одного погибнем». Савинков писал о членах своей группы: «Дора, молчаливая и скромная, жила только одним – своей верой в террор. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьбы была – дать ей бомбу и позволить быть одним из метальщиков. Террор для нее олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в Боевой организации. Сазонов верил в победу и ждал ее. Для него террор тоже, прежде всего, был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Революционер старого, народовольческого закала, он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему «не убий». Ивановская любила всех членов группы одинаково, как родных детей. Тихо и незаметно делала она свое конспиративное дело, и делала артистически».
Наблюдение за министром внутренних дел в мае 1904 года велось энергично и умело. Все боевики приобрели необходимый конспиративный опыт. С утра швейцар приносил Савинкову газеты и каталоги велосипедов и автомобилей, дворник в кухне пил кофе с кухаркой и рассказывал все полицейские новости, певичка в сопровождении лакея шла в город за покупками и встречалась с нужными людьми, барин уходил к своим наблюдателям и сам вел наблюдение, вечером в театре, на концерте и в ресторане собирал нужную террористическую информацию. Вечером кухарка и лакей всегда уходили гулять, обычно на Фонтанку, к Департаменту полиции. Каляев, Дулебов, Мациевский стали мастерами наружного наблюдения, видели все выезды Плеве и определяли его карету за двести шагов. Ивановская писала о Каляеве: «К нам навстречу двигалась фигура торговца-папиросника, с лотком на ремне через плечо. Большой белый фартук закрывал его грудь и опоясывал пиджак, прикрывая его рваную одежду. Вытертый картузишко и стоптанные сапоги дополняли его костюм мелкого уличного разносного торговца. Даже набившие руку филеры не могли бы его признать за переодетого интеллигента. С возгласами купить самые лучшие папиросы он приблизился к нам, развернув свой красиво уложенный товар. Торгуясь и рекомендуя купить один предмет за другим, он тут же в промежутке сообщал нужные для других работников результаты наблюдений, тщательно им проверенных, или замеченных отклонений».
Периодически группа собиралась в каком-нибудь третьеразрядном трактире: «Народ был все молодой, жизнерадостный, красивый отвагой и беззаветными жертвенными порывами. У всех у них была приблизительно одинаковая жизнь в углах, одна работа и один конец». Савинковцы знали о Плеве все, что можно и нельзя было узнать и были полностью готовы к его взрыву. Неожиданно в начале июня Плеве из здания Департамента полиции переехал на служебную дачу МВД за Неву, на Аптекарский остров. Это не смутило террористов, обложивших и Аптекарский остров. Савинков послал вызов Азефу и руководитель Боевой Организации приехал в Петербург. Они встретились в театре «Аквариум» и Азеф принял решение руководить политическим убийством с улицы Жуковского.
Вечером лакей Сазонов спустился в каморку к швейцару с бутылкой дорогого вина, подаренного барином, и швейцар заинтересованно начал с ним дегустировать вино, стоившее несколько ящиков хлебной водки. Кухарка ивановская зазвала дворничиху с мужем в ближний трактир на небольшой праздник по поводу получения премии от певички-содержанки за вкусную еду. Азеф совершенно незамеченным прошел в квартиру, где почти безвыходно пробыл две недели. Вскоре новый план взрыва Плеве был готов. Он был прост, а значит, реализуем. Ивановская, помнившая Желябова, Михайлова, Квятковского, Колодкевича, Клеточникова, писала об Азефе:
«Наружность Азефа была так необычна, индивидуальна, что всего только один раз встретившись с ним, лицо его, как бы оно потом не изменялось, не могло уже забыться во всю жизнь, запечатлеваясь властно, навсегда и нельзя было смешать его с кем-нибудь другим, ошибиться.
Высокого роста, толстая, широкая фигура его опиралась, несоразмерно с туловищем, на тонкие ноги. Длинные руки женской формы, вялые, мягкие, вызывали при прикосновении неприятное ощущение чего-то склизкого, холодного, точно прикасался к холодной лягушке или слизняку. Глаза у него были карие, всегда бегающие, всегда как бы что-то высматривающие, но в них искрилось много ума и какой-то лукавой сметки. В особенности был характерен рот с эфиопскими толстыми губами, которые часто складывались трубочкой и вытягивались вперед, выражая презрительное недовольство и неприязнь. Какое-то странное и неподдающееся объяснению сочетание было в этом типе: соединение добра и зла, нежной ласки, внимания и поразительной жестокости, соединение заботливой дружбы и предательства».
Азефу доложили о результатах работы. Каляев с товарищами наблюдал за Плеве с восьми утра и до заката. Плеве жил на даче на Аптекарском острове и по четвергам выезжал для доклада царю с Царскосельского и Балтийского вокзалов в Царское Село или в Петергоф. Савинков несколько раз находился в поезде, которым ехал Плеве, наблюдая, как он с вокзала едет к царю. По вторникам Плеве проводил заседания Кабинета Министров в Мариинском дворце. С утра до ночи, сменяясь, за ним вели наблюдение Каляев, Мациевский, Боришанский, Сазонов, Дулебов, Ивановская, Бриллиант, сам Савинков. За час до проезда Плеве по набережной Фонтанки или Пантелеймоновской боевики это уже знали – по количеству охраны, внешнему виду наружной полиции, околоточных надзирателей, приставов, городовых, по их напряженному ожиданию. Каляев с лотком, на котором лежали папиросы или почтовая бумага, или фрукты, или карандаши, встречал карету Плеве каждый день. Были известны масть и приметы лошадей, внешность кучера и личной охраны, высота, ширина и длина кареты, ее цвет, подножка, колеса, дверца, окошки, козлы, запятки. Все члены савинковской группы могли безошибочно отличить министерских филеров в уличной толпе. Савинков писал, что среди них «давно стерлась грань между старшими и младшими, рабочими и интеллигентами, было одно братство, жившее одной и той же мыслью, одним и тем же желанием; эта братская связь чувствовалась нами всеми и вселяла уверенность в неизбежной победе».
На своих извозчиках эсеры выехали за город, и на совете решили, что взрывать Плеве удобнее всего на подъезде к Балтийскому вокзалу, четырьмя метальщиками одним за другим на Измайловском проспекте, как группа Перовской 1 марта 1881 года на Екатерининском канале. Азеф приказал ликвидировать штаб-квартиру на улице Жуковского, всем выехать из столицы и второй совет провести в начале июля в Москве. Азеф, конечно, не сказал товарищам, что он сообщил в Департамент полиции, о том, что в доме 30 на улице Жуковского в квартире адвоката Трандафилова находится склад нелегальной литературы. Полиция послала филеров на улицу Жуковского, когда конспиративная квартира Боевой Организации была уже ликвидирована. Азеф подстраховался на этот случай, если кто-то из филеров мог увидеть его на Жуковского – он бы объяснил, что заходил к Трандафилову, о котором своевременно и донес.
Савинковцы выехали из Петербурга почти все, кроме Ивановской, которая сняла угол на Лиговке и как торговка семечками имела возможность находиться везде, без опасности обратить на себя внимание полиции. Ивановская и еще несколько товарищей постоянно находились на Каменноостровском проспекте, до самой министерской дачи и на Измайловском проспекте, стараясь не пропускать изменений в маршрутах Плеве: «День наш начинался рано и кончался с заходом солнца. К вечеру все брели без ощущения ног, с одним желанием бухнуться и уснуть. Обедали на скамеечке, в парке или в дешевой чайной. В ней за 5 копеек была возможность получить чашку щей или супу, конечно, самого прискорбного вкуса. За эти дни два раза пришлось иметь возможность встретить фон-Плеве. Трудно было не узнать этого бюрократа. Только слепой не заметил той помпы, которая сопровождала его приезд. Весь его путь, как по волшебству, принимал какой-то театральный вид. От низшего полицейского чина, до полицейского высшего ранга, умноженных во много раз, все в блестящих новеньких мундирах, все вытягивались в струнку, одергивая мундиры, поправляя шашки, точно готовясь к осмотру, охорашиваясь, а главное, и самое приметное, все они поворачивали, как по команде, головы в ту сторону, откуда должен был ехать Плеве. Между этими вертящимися чинами полиции, недалеко друг от друга, ходили изящные джентльмены с тросточками и с небрежным, независимым видом, – филеры. Живая изгородь вырастала по обеим сторонам тротуаров, внезапно, живой стеной, обеспечивая путь. В первый раз встреча случилась у Балтийского вокзала. Торговка семечками могла идти тихо, по временам останавливаться, поддаваясь невольно общему настроению, поворачивать голову туда, назад, куда все смотрели. Через пять-десять минут ясно послышался грохот шумно мчащейся кареты. Позади нее, шагах в пяти, на чудном рысаке сидел сыщик. Сейчас же за мостом, при повороте к Варшавскому вокзалу, карета пролетела так близко от меня, что чуть не задела колесами. В окне, подавшись немного вперед, виднелось характерное лицо Плеве. Ошибиться было трудно. Подойдя несколько ближе к каналу, я села, наблюдая копошащихся и шмыгающих филеров, принимавших теперь позы солдат после маневров.