В правление Плеве свободой слова пользовались продажные и человеконенавистнические газеты, которые в течение долгого времени свободно и открыто раздували междуплеменную вражду в России и свободно науськивали бессознательную чернь на «жидов», поляков и финляндцев. Проповедь всесильной юдофобской печати не могла встретить своевременно надлежащего отпора в русской порядочной печати потому, что таковая, беспощадно преследуемая Плеве, еле дышала и погибала. Плеве поддерживал междуплеменную рознь, чтобы ослабить революционные силы, чтобы обратить революционный пыл масс и народное недовольство с больной головы на здоровую, чтобы застращать еврейских революционеров.
7. Плеве грубо душил всякие попытки к легальной работе на благо народа. Печать задыхалась и гибла под цензурным гнетом. Земство взято под подозрение. Плеве всю Россию держал на особом положении об усиленной охране, всю ее покрыл сетью охранных отделений, наводнил полицией и шпионами так, что в зараженном ими воздухе невозможно дышать.
8. На Плеве падает главная ответственность за то, что на происходящей теперь Японской войне рекою льется русская кровь, гибнет цвет нации, ее трудовые силы, непроизводительно тратятся трудовые народные деньги. Плеве виновен во всем этом потому, что душа русскую печать и русское общественное мнение, он не дал ему высказаться о войне, чтобы отвратить ее.
Вот что делалось в России за два года правления Плеве. Вот какие преступления совершались в ней самим Плеве или его агентами. За это Партия социалистов-революционеров сочла необходимым изъять Плеве из обращения, чтобы таким образом обезопасить Россию от его зверств на будущее время, чтобы показать, что такие многочисленные и ужасающие преступления против русских граждан не могут оставаться безнаказанными. Вот почему Партия социалистов-революционеров вручила Боевой Организации смертный приговор для министра Плеве, и я, Егор Сазонов, член Б.О.П.С.Р., с чувством глубокой благодарности за оказанную мне Организацией честь и доверие, взялся выполнять свой долг революционера и гражданина.
Личных мотивов к убийству министра Плеве у меня не было. Я никогда бы не поднял руки на жизнь человека по личным побуждениям.
Как я, человек мирного характера и самым рождением как бы предназначен для самой спокойной и довольной жизни, мало-помалу превратился в революционера и дошел до решимости убить человека?
По рождению я происхожу из благомыслящей, в высшей степени религиозной и монархически настроенной крестьянской семьи, которая переселилась из деревни в город и там быстро разбогатела эксплуатацией башкирских лесов, сравнительно уже поздно, когда мне было лет десять. Тот дух, которым я был пропитан, пока находился всецело и единственно под влиянием семьи, был в высшей степени враждебен какому либо протесту или недовольству строем русской жизни. Царские портреты наряду с иконами украшают комнаты в доме моего отца. Гимназия моего времени для меня и для всех без исключения моих сверстников и товарищей была учреждением ненавистным. Там систематически истребляли в нас все живое. Вопросы, возникавшие в крепнувших умах, не только не получали никакого ответа, но и грубо подавлялись. Самый живой предмет – история, преподавалась в юдофобском стиле. Да, не вина русской интеллигентной молодежи, что еще на ученической скамье она привыкала видеть ложь в казенной науке потом, предоставленная собственным силам, самостоятельно вырабатывала свои убеждения, враждебные прежним традициям.
Я поехал в Московский университет с жаждой знания, с мечтой пройти несколько факультетов, чтобы в конце концов сделаться земским врачом, непременно врачом для бедных. Слово «карьера» было мне невыносимо. Университетская наука и умственные богатства, которые я нашел в публичной библиотеке, произвели, конечно, в моем уме целую революцию. Было достаточно нескольких месяцев, чтобы появились бреши и трещины в мировоззрении, создававшемся всей прежней жизнью. Ни о каких революциях я не помышлял и если знал о них что-нибудь, то лишь столько, сколько о них писалось, и относился к ним равнодушно, скорее неодобрительно.
К студенческому движению в 1899 году я остался непричастен. Чего желали студенты не понимал, на сходки не ходил и только из простого товарищеского чувства отказался держать экзамены на второй курс. Я, человек наиболее обеспеченный из всех своих земляков, устыдился оставлять на первом курсе своих замешанных в волнениях товарищей. Лишь на второй год моего пребывания в университете я случайно натолкнулся на вопросы общественного характера, благодаря чтению книг по политической экономии и по всеобщей истории. Я очень хорошо знал торговую среду, поэтому мне было хорошо известно, каким путем создаются богатства, и я очень сознательно и критически мог отнестись к вопросам, трактуемым общественными науками.
Но и второй год моей университетской жизни прошел для меня благополучно. Я не принимал участия даже в земляческих кружках, о существования рабочего вопроса в России ничего не ведал, с нелегальной литературой был совершенно не знаком. Моя революционная жизнь начинается в начале 1901 года, когда я принял сознательной участие в студенческом движении, начавшемся по поводу отдачи киевских и петербургских студентов в солдаты. В то время я был самое большое – либералом.
Первой нелегальщиной, с которой мне довелось познакомиться, были студенческие прокламации. Мои товарищи хорошо знают, с каким трудом я решился принять участие в протесте против нарушения основных законов в военной службе. Я же знал, что если решусь на протест, то пойду до конца. А за это и мне грозила военщина. Казалось, тома нависла в ту пору над Россией, нельзя было угадать, до чего дойдут правительственные репрессии, и я бросился в движение, несмотря на мольбы родителей быть благоразумным. 1901 год был для меня, как и для многих в России, роковым. Сначала, когда раздался выстрел Карповича, я с ужасом отшатнулся от этого факта. Меня страшила мысль, что может быть в смерти Боголепова нравственно повинен и я. Но последующие события, как нарочно, постарались перевернуть мои взгляды.
Я видел, как в университете хозяйничали шпионы. Я был подвергнуть академическому суду, где мне старались внушить мысль, что правительство не может считаться с требованиями студентов и не должно делать этого. Я был в Московском манеже, куда меня отвели со сходки вместе с другими студентами. Там мы просидели три дня, окруженные стеной солдатских штыков и казаками. Потом нас перевели в Бутырскую тюрьму, и я в первый аз стал арестантом. В этой тюрьме я впервые познакомился с революционными изданиями, впервые услышал смелое революционное слово. Как раз в это время в Москве произошли массовые волнения, рабочие протянули руку студентам и этим вытащили нас из академической борьбы на широкое поле политической революции.
Я понял, что в России нет ни свободы слова, ни свободы совести. Вот с каким опытом я вышел из студенческих волнений. Окунувшись в них, я вышел несомненно революционно настроенным. Моя дальнейшая судьбы была почти решена. Едва прошел месяц или два, как я попал после волнений домой и в апреле 1901 года меня снова арестовали. Я обвинялся в хранении нелегальной литературы.
Да, я по исключении из университета с жадностью набросился на книги по общественным вопросам, с жадностью читал нелегальные издания, знакомясь по ним с задачами революционеров и с приемами их борьбы. Я начал сознавать себя солидарным с ними. Но когда меня арестовали так скоро после выселки с Москвы, я при всем желании не успел бы и не сумел бы проявить свои убеждения в деятельности.
Я был арестован в первый раз за убеждения, за направление мысли. После этого я уже не мог, не имел права не быть революционером. Правительство сделало из меня революционера, оно само объявило меня вне закона, само толкнуло в революционные ряды.
Социалистом я стал, конечно, не благодаря правительству. Свои социальные идеалы я выработал на основании изучения зла в современных обществах и изучении путей, ведущих к исцелению этого зла. Социалистом я уже сделался после того, как стал революционером. И когда я стал социалистом, то мои революционные воззрения еще более окрепли, потому что, борясь за социалистические идеалы, я необходимо должен быть столкнуться с противодействием правительства.
Я принял некоторое участие в Уральском союзе социал-демократов и социалистов-революционеров. Первоначально я не был террористом, и только деятельность Сипягина и Плеве мало-помалу приводили меня к признанию необходимости вооруженных ответов на насилие министров. Я сознавал, что в иных случаях террор необходим, но я, слишком дорожа мирной продуктивной работой среди трудящихся масс, не считал возможным вменить его в обязанность революционной партии. Я был уверен, что среди революционеров всегда найдутся столь чуткие и решительные люди, что не побояться выступить на защиту жизни и чести граждан.
Став революционером в 1901 году, я в марте 1902 года опять был арестован за пол года деятельности в Уральском союзе, просидел пол года в тюрьме и был отправлен на пять лет в Якутскую область. Моя революционная жизнь длилась всего три года, из которых я половину просидел в тюрьме. На обыске мне ломали руки и раздирали рот, потому что я попытался уничтожить кое-какие бумаги. Картина обыска была до того отвратительна, что родители мои подумали, что я лишаю себя жизни.
Жандармы из личной злобы ко мне не давали мне покоя даже в тюрьме. Меня там по их приказанию ежедневно подвергали самому унизительному обыску с ног до головы. Жалобы на это прокурору ничуть не помогали. Меня ежедневно сводили с ума сценами самого отвратительного обращения с уголовными вплоть до их избиения. Мои жалобы на это прокурору и губернатору не помогали. Мне отвечали: «не ваше дело».
Свидания с родителями для меня и матери благодаря грубости жандармов превращались в пытку. Когда мать обращалась за разрешением на свидания, на нее грубо кричали, ей советовали отказаться от сына-злодея. На мои жалобы прокурору он отвечал: «жалуйтесь шефу жандармов». Для протеста против жандармских насилий я вынужден был объявить голодовку и голодал семь дней. Губернатор Богданович явившийся, непрошенный, в мою камеру, объявил мне, что жизнь одного человека ничто в сравнении с интересами государства. Не прошло и года, как он доказал, что для него ничто жизнь десятков людей.
Результатом голодовки был перевод в Самарскую тюрьму. Там мне приходилось встречаться с революционерами, собранными со всех концов России. От них, как от личных свидетелей, я узнал, что-то, что творилось со мной, повторялось всюду. Я лично видел людей, которых били в тюрьмах и полицейских участках, людей, которые не один раз выносили десять-двенадцать дней голодовки, людей, которых голодовкой и тюремным режимом вгоняли в чахотку. Еженедельно я видел партии политических, отправлявшиеся в далекую Сибирь.
Сидя в тюрьме я не преставал учиться революционной мудрости. Раздумывая над доходившими до меня слухами о событиях на воле, я превращался в решительного социалиста-революционера. Потрясающее впечатление произвели на меня известия о порках, учиненных в Вильно, Харькове и особенно расстрел Златоустовских рабочих.
Я, как бывший член Уральского союза, точно знаю, что люди, подвергшиеся расстрелу, как враги отечества, были люди очень простые, почти ничего не слыхавшие о революции. Они виновны только в том, что не захотели, чтобы уменьшили их жалованье, чтобы казна отнимала у них трудовой кусок хлеба. Мне рассказывали, что на площади были люди разного возраста, женщины и дети. Никто не ожидал такого конца, когда заиграл рожок, как сигнал к битве, люди ничего не поняли. 28 гробов, раненным нет числа, два залпа сотен солдат. И я понял тогда, насколько неотразима сила аффекта, под давлением которого совершаются убийства. О, в какой бессмысленной ярости я метался, тогда в своей тюремной клетке, как бился головой о тюремную стену, как бессильно ломал руки, которые не могли сокрушить тюремных решеток, и как горько, какими унизительными горькими слезами я плакал, я молил судьбу: о, если бы мне теперь воля! Зато, когда я узнал, что палач златоустовцев погиб, как свободно полной грудью я вздохнул! Боже мой, да будут вечно благословлены те люди, которые сделали, что должно было сделать. Богданович должен был погибнуть. Эта гибель чувствовалась в воздухе. Как гроза, она нависла и все, тяжело притаив дыхание, только ждали, когда же она разразиться. Один Богданович не ждал. Заручившись одобрением главного палача Плеве, он чувствовал себя спокойно и спокойно навещал свою любовницу, спокойно прогуливался в парке, наслаждаясь весной и жизнью.
Да, правительство сделало из меня, человека мирного, революционера. Целый ряд убийств и других преступлений, содеянных министрами и их агентами, заставил меня сначала оправдать, затем признать и ввести в программу террористические акты. Почему именно я перешел от теории к практике, потому что ведь все социалисты-революционеры решаются на выступление с оружием, на это ответить могу. Видно перст Божий отметил меня.
Когда я бежал из Сибири, я чувствовал, что за моей спиной стоят кровавые призраки, которые не оставляли меня ни днем, ни ночью и шептали: ты должен, ты должен пойти на Плеве. Когда я узнал, что творится министрами в России, я чувствовал себя не вправе пользоваться благоденствием и мирным житием. Мирная деятельность лично для меня уже не возможна.
Убивая министра Плеве, я совершил только то, чего требовала моя совесть. Очень жалею, что с министром погиб его кучер и что серьезной опасности подвергся капитан Цвецинский».
Зимний дворец не очень переживал по поводу убийства Плеве, но террористов испугался всерьез. Самодержавие решило изменить внутреннюю политику, но только декоративно. Монархию тревожили усиливавшиеся и усиливающиеся протестные настроения в державе, раздраженной невменяемо ведущейся японской войной. Для начала Зимний решил сменить в Петербурге градоначальника, и вся империя в очередной нескончаемый раз смеялась над тем, почему и как это было сделано. Жандарм Спиридович писал: «Генерал-адъютант Клейгельс был выдающимся градоначальником в смысле полицейском. Он любил полицейское дело, интересовался им, умел подбирать исполнительных офицеров и умел использовать их таланты. Сын его давнишнего приятеля, блестящий гвардейский кавалерист, тратил большие суммы на очаровавшую весь кутящий Петербург француженку. Отец офицера, обеспокоенный за состояние своего сына, просил Клейгельса помочь ему, и тот потребовал выезда француженки из Петербурга. Но она была очень популярна и имела хороших защитников. Кавалерист пожаловался командиру полка, тот доложил выше – и так дошло до командующего войсками гвардии великого князя Владимира Александровича, который вступился за офицера и при первой же встрече с Клейгельсом наговорил ему много резкого и нехорошего. Престиж градоначальника был подорван, оставаться в Петербурге ему было неудобно, и как выход из положения, генералу Клейгельсу было предложено киевское генерал-губернаторство».
Пока Зимний дворец разбирался, кто для него важнее и нужнее – заслуженный сановник или элегантная к…рва, все члены Боевой Организации в Женеве обсуждали план террористической работы. Реформ хотели не только революционеры и вся оппозиция, но и либералы и даже часть соображавшего чиновничества. 26 августа 1904 года Николай II вместо взорванного Плеве назначил нового министра внутренних дел. Князь П. Святополк-Мирский служил пензенским и Екатеринославским губернатором, в 1900 году был назначен заместителем министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов, через два года стал виленским генерал-губернатором. 16 сентября Святополк-Мирский выступил с речью перед обществом, в которой говорил о «весне и доверии во внутренней политике» и обещал с этим доверием относиться не только к сословным учреждениям, но и ко всем подданным, которых он сходу назвал населением. Революционеры тут же написали в своих многочисленных нелегальных изданиях, что новый главный министр «является представителем того слоя помещичьего класса, который считает необходимым с либеральной улыбкой на устах и немного более мягкими манерами проводить политику эксплуатации масс и подавления всякого выступления рабочего класса». Святополк-Мирский правил целых четыре месяца, в начале января 1905 года не принял меры к недопущению Кровавого воскресенья и 18 января получил царскую отставку. В сентябре же 1904 года общество с надеждой ждало перемен.
Созданный в 1903 году за границей представителями интеллигенции во главе с Петром Струве «Союз Освобождения» объявил о сборе и конференции в Париже в сентябре 1904 года всех революционеров, оппозиционеров и либералов. Еще в 1894 году Струве выпустил раскритикованную В. Ульяновым-Лениным работу, в которой с помощью марксизма боролся с народническим движением, противопоставляя ему идеологию промышленного капитала. Струве утверждал, что государство надклассово и успешно редактировал печатный орган «Союза Освобождения», пользовавшийся популярностью у обеспеченных интеллигентов. «Союз Освобождения» распространял идею парламентского правительства в империи с двухпалатной системой и всеобщим избирательным правом. К началу 1905 года представители профессиональной и разночинной интеллигенции объединились с левыми земцами-конституционистами и создали партию кадетов, конституционных демократов. Департамент полиции, само собой, тут же донес в Зимний дворец, что якобы проводимая Святополком-Мирским политическая весна доверия власти к обществу дает возможность и ведет к развитию широкого общественного проправительственного движения, которое обязательно, почему-то, вот-вот сольется с революционным. За липовый доклад полицейским премии и чины в этот раз не дали, но о нем тут же узнали кадеты, и идея об объединении оппозиции им понравилась.