К Азефу в Париж из многих городов, в которых действовали его боевики, летели десятки донесений о готовящемся революционном взрыве, и он добросовестно передавал их в Департамент полиции, прекрасно понимая, что не в коня корм. «Суровый революционер, непреклонный террорист и азартный игрок человеческими головами» прекрасно понимал, что происходит в империи. Донесения его террористов из всех сфер общества были точны и всеобъемлющи, а потому ужасали.
В обществе уже совершенно открыто говорили, что Николай II с трудом терпит людей, которых он считает выше себя в умственном и нравственном отношении, и использует их только в случаях крайней необходимости. Ему нравятся только люди, менее даровитые, чем царь. Император молчаливо всем говорил: «Моему нраву не препятствуй!», а в обществе мог вслух заявить: «А мне какое дело до общественного мнения». Везде говорили, что «царь, не имеющий царского характера, не может дать счастья стране», а «императрица Александра Федоровна руководит волей и склонностями государя и больше всего виновата в том, что царствование Николая II так несчастно для него и для России». Даже министры говорили, что правительство и общество находятся в противоположных лагерях, и это давно произошло по вине самодержавия, которое с размаху и со всей дури влетело в позорно проигрываемую войну с маленькой Японией, и, конечно, государство в таком несусветном положении существовать не может. Либералы, инакомыслящие и столпы самодержавия говорили, что ближайшим последствием «ребяческого» правления многомиллионной революцией будет революция, давно «подготовленная полицейско-дворянским режимом, или, вернее, полицейско-дворцово-камарильным режимом».
Председатель Комитета министров Сергей Витте писал о Николае II, который страстно хотел получить эти бумаги и навсегда оставить их в одном экземпляре: «Бедный и несчастный государь! Что он получил и что оставит? И ведь хороший и неглупый человек, но безвольный, и на этой черте его характера развивались его государственные пороки, да еще какого самодержавного и неограниченного». Николай II на государственных советах мог легко сказать, что «я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо я его считаю вредным для вверенного мне богом народа». В обществе сразу же заговорили, что тот государь, который царствует неограниченно, не должен допускать безумных ошибок, и в любом случае должен их признавать, а не прощать своему народу несуществующие вину. О Николае II говорили, что когда он совершает очередную глупость, то тут же заявляет, что он неограниченный государь и отвечает только перед богом, а когда его глупости убивали его подданных, то все его сотрудники-сановники вдруг оказывались в этом виноваты, конечно, все, кроме самодержавного величества, которого подвели и обманули. В империи начала ХХ века эти благоглупости в крови уже не воспринимались обществом, которое в десятках газет заявляло: «Неограниченный монарх сам и лично отвечает за все, происходящее в империи, а его сановники ответственны только за неисполнение царских приказаний. Если императору нравится перекладывать свой отрицательный профессионализм на своих министров, то его власть должна стать ограниченной.
Дворцовая камарилья почему-то думала, что все в империи должно делаться только через нее, и, само собой, для нее. Политические невежды, заботящиеся только о набитии собственных карманов бюджетными деньгами, не понимали, что когда весь народ требует экономических и социальных реформ, а самодержавие ему в этом грубо-хамски отказывает, то народ выставляет уже политические требования, с помощью которых сам добьется экономических и социальных преобразований. Когда монархия начинает упираться, то начинается революция, в империи традиционно чрезвычайно кровавая. Если напряженная монархия душит революцию и продолжает вести себя в том же духе, в державе водворяется анархия. Зимнему дворцу было все равно, что революции происходили оттого, что монархия не удовлетворяет народные потребности, и из-за этого происходят революции, всегда сменяющиеся анархиями. Царю десятки раз говорили даже люди из ближайшего окружения, что он губит себя, свой дом и ранит империю, но царь продолжал качаться на политических качелях, забывая, что активно раскачивает всю империю, и это было совершенное проявление его натуры. В 1907 году Святополк-Мирский сказал Витте, что произошедшая кровавая революция, эти несчастья основаны на характере государя, которому ни в чем нельзя верить, ибо то, что сегодня он одобряет, завтра от этого отказывался и поэтому установить в империи спокойствие невозможно. Три отряда террористов в Киеве, Москве и Петербурге активно готовились на практике подтвердить эти высказывания.
У посланных в Киев трех боевиков, включая женщину, была очень трудная задача. Давид Боришанский, рабочий из Белостока и метальщик в убийстве Плеве, вынужденно обратился за помощью в местную эсеровскую группу и тут же попал в сферу наблюдения Киевского охранного отделения во главе с ротмистром Спиридовичем. Боришанский докладывал Азефу, что с самого начала работы в Киеве его группу преследовала неудача за неудачей. Все его попытки наладить политическое убийство раз за разом наталкивались на непредвиденные препятствия. Он высказал Азефу предположение, что полиция была предупреждена. Азеф здесь был не причем, это была работа местного провокатора. Спиридович вспоминал:
«Так как Боришанский обратился к некоторым из местных деятелей, то это дошло и до меня. Надо было расстроить предприятие и уберечь генерал-губернатора. Начали действовать. В комитет была брошена мысль, что убийство генерала Клейгельса явится абсурдом. Приводились доказательства, что поведение генерал-губернатора не подает никакого повода к его убийству. Эта агитация была пущена в киевский комитет эсеров и на тех, кого Боришанский мог привлечь в качестве исполнителей.
В то же время мы приняли меры наружной охраны генерал-губернатора. Наше наблюдение установило, что с Печерска за генералом ведется проследка двумя рабочими. Эту проследку мы демонстративно спугнули, показав этим усиленную охрану генерал-губернатора.
Все это я донес Департаменту полиции и сообщил ему, что если только в подготовке покушения будет участвовать местная организация, то я гарантирую его предупреждение. Если же за дело возьмется центр и будет действовать без участия местных сил, то тогда моя агентура окажется в стороне и покушение может легко совершиться. В этом случае мерой предупреждения может служить лишь учреждение личной охраны генерал-губернатора, на которую у отделения нет денег.
Департамент полиции в средствах на охрану отказал и лишь порекомендовал усилить агентурное освещение, разъяснив, что в нем вся сила. Директор Макаров вторично открыл Америку. Наша агитация против убийства и филерство на Печерске сделали свое дело. Те, кого подговаривал Боришанский, не согласились идти на убийство, отказался от него и сам Боришанский».
Азеф перевел Боришанского в Петербург, в отряд Швейцера, готовивший убийства Великого князя Владимира Александровича и Трепова. Поведение киевской охранки трудно объяснимо с точки зрения здравого смысла, но совершенно понятно, если смотреть со стороны его выгоды. Спиридович с помощью провокации легко мог арестовать всех киевских эсеров и очистить город от самых опасных для самодержавия революционеров-террористов. То, что улик не хватало, монархию не волновало со времен Павла I и по административной ссылке в Сибирь ежегодно отправлялись сотни и тысячи людей. Просто, если бы Спиридович арестовал всех эсеров сразу, он и награду бы получил одну, а потом жди год, когда Центральный Комитет восстановит свою киевскую группу. Охранке было выгодно арестовывать революционеров несколько раз в год, чтобы несколько раз в год получать чины, премии и ордена. То, что революционеры подтачивали устои империи, полицию интересовало лишь с точки зрения получения прибыли. Арест представителя эсеровского Центрального Комитета по каким-то причинам не заинтересовал Спиридовича, возможно он хотел дождаться более крупной революционной фигуры. Спиридович любил революционный размах, и за позднейшее липовое покушение на Николая II получил вне очереди полковника, а его подельник и по совместительству начальник Петербургского охранного отделения полковник Герасимов – даже генерала. Впрочем, активно приближали кровавую революцию все охранные отделения и жандармские управления империи. В конце апреля 1905 года киевская охранка арестовала на квартире студента Политехнического института Константина Скляренко «мастерскую взрывчатых снарядов» и, само собой, было награждено.
В Петербурге эсеровскому боевому отряду было также очень сложно работать. Двадцатипятилетний Михаил Швейцер, сын смоленского купца, входивший в тройку руководителей Боевой Организации, вскоре после приезда нарвался на провокатора, местного эсера Табарова, агента Центрального Комитета, пользовавшегося его полным доверием. Михаил Швейцер, он же Артур – генри Мак-Кулон, он же «Павел», мастер-взрывник с холодным и острым умом даже среди членов Боевой Организации отличался удивительным бесстрашием, особенно в самых опасных ситуациях. Эти черты характера внушали к нему у товарищей по партии «чувство почтительного удивления и нежной бережливости». Работавшая с ним в Петербурге П. Ивановская вспоминала: «Красивая, английского типа наружность, чистое безусое лицо, ясные синие детской чистоты глаза, сильно молодившие его лицо, разлитая интеллигентность во всех чертах его наружности резко выделяли его везде. Но в его движениях, словах, в манере передавать свою мысль, в обсуждении исполнения работы сразу чувствовался человек большой деловитости и характера. Твердая походка, твердое пожатие руки, спокойная, неторопливая речь, без многословия, глубокая обдуманность в мыслях старили его на много лет. Из немногих слов становилось ясным, что слабость, слюнтяйство он выносил с трудом. Работникам-новичкам его отношения были полны бережности и внимания, но пощады от него было ждать трудно».
В Петербурге эсеровскому боевому отряду было также очень сложно работать. Двадцатипятилетний Михаил Швейцер, сын смоленского купца, входивший в тройку руководителей Боевой Организации, вскоре после приезда нарвался на провокатора, местного эсера Табарова, агента Центрального Комитета, пользовавшегося его полным доверием. Михаил Швейцер, он же Артур – генри Мак-Кулон, он же «Павел», мастер-взрывник с холодным и острым умом даже среди членов Боевой Организации отличался удивительным бесстрашием, особенно в самых опасных ситуациях. Эти черты характера внушали к нему у товарищей по партии «чувство почтительного удивления и нежной бережливости». Работавшая с ним в Петербурге П. Ивановская вспоминала: «Красивая, английского типа наружность, чистое безусое лицо, ясные синие детской чистоты глаза, сильно молодившие его лицо, разлитая интеллигентность во всех чертах его наружности резко выделяли его везде. Но в его движениях, словах, в манере передавать свою мысль, в обсуждении исполнения работы сразу чувствовался человек большой деловитости и характера. Твердая походка, твердое пожатие руки, спокойная, неторопливая речь, без многословия, глубокая обдуманность в мыслях старили его на много лет. Из немногих слов становилось ясным, что слабость, слюнтяйство он выносил с трудом. Работникам-новичкам его отношения были полны бережности и внимания, но пощады от него было ждать трудно».
Через день статского советника Татьяну Леонтьеву, вращавшуюся в высшем свете и принятую в доме петербургского генерал-губернатора Д. Трепова, Швейцер узнал, что 1 марта 1905 года на панихиду по взорванному «Народной волей» императора Александра II в Петропавловскую крепость приедут Великий князь Владимир, Трепов, министр внутренних дел А. Булыгин и его заместитель П. Дурново. Швейцер решил взорвать их на улице при подъезде к крепости. Все сановники вроде бы должны были приехать на панихиду по Троицкому мосту. Проблема была в том, что больше двух метальщиков мост визуально не выдерживал, а Швейцер хотел, чтобы их было двадцать. Нужно было изучать весь маршрут к Петропавловской крепости от штаба гвардии, дома губернатора и МВД. В террористах нехватки не было. Ивановская писала: «Успешно оконченное дело Плеве вызвало общий подъем, сразу принесший много новых работников, вошедших и желавших вступить в Боевую Организацию. Эти малоизвестные искренние люди, девушки и юноши, в огромном строительстве будущего желали быть, в лучшем случае, простыми каменотесами для возведения свободного и нового царства любви и братства. Они по силе своих способностей стремились ускорить выход вольный, правдой и любовью обвеянный свет, сдвинуть общими дружными усилиями давящую каменную глыбу, так долго и беспощадно приглушавшую в стране все яркое. Правительство, как желтая лихорадка или чума, сотни лет опустошало нашу скорчившуюся страну. При виде этого чудовищного людоедства, глумления над совестью, чье сердце не дрожало мстительной злобой против этой шайки убийц, укрепленных законом и человеческой глупостью. Казалось, еще небольшое усилие, еще удар, сильный, громовой, – и народ проснется и выпрямится, как растение в лучах солнца».
Десять боевиков под видом посыльных, извозчиков, уличных торговцев занимались выслеживанием сановных маршрутов весь световой и несветовой день. Наружным наблюдением руководил старый эсер Сергей Барыков, впервые арестованный еще в 1901 году в томской типографии. Швейцер в меблированных комнатах «Бристоль» готовил почти двадцать бомб и анализировал поступавшую информацию, бесперебойно поступавшую на угол Большой Морской улицы и Вознесенского проспекта. Татьяна Леонтьева забирала и хранила уже готовые бомбы и всю конспиративную переписку. Она докладывала Швейцеру все новости о заседаниях Комитета и Совета Министров, привычках Зимнего дворца, маршрутах сановников. Боевики жили в ужасных условиях петербургской бедноты, что вызывалось жестокими условиями конспирации. Ивановская писала об убийце уфимского губернатора Богдановича и участника убийства Плеве, своем старом товарище Егоре Дулебове, в январе 1905 года извозчике Петре Агапове:
«Он был еще молод, силен физически, смел и упрямо настойчив в принятой на себя обязанности тянуть лямку извозчика. Коренастый, плотно сбитый, со «смекалистым» лицом крестьянина, прямой и бесхитростный, Петр как-то болезненно переживал потерю старых друзей-братьев, спаянных верой и единой опасностью.
Жил он, подобно всем нелегальным извозчикам того времени, тревожно. Мы ехали куда-нибудь далеко на окраину города, в пустынное место. Он оборачивался ко мне и делился своими переживаниями, всеми сомнениями, наблюдениями, успехами, конфликтами с полицейскими, указывал чересчур «шпиковские» районы: «Вот тут как будто черт их тащил в решете, да и рассыпал в изобилии».
Петр работал дольше других, но никогда не жаловался на действительно пакостную, прямо собачью жизнь, полную скверноты. Извозчичьи квартиры грязные, тесные, за много десятков лет отложившие на полу и стенах всю нечисть, вносимую ногами, одеждой и потными телами. Жилища эти неописуемы, их надо видеть. Спя на голом полу вповалку, не раздетые, они вынуждены порой тут же просушивать мокрые принадлежности своего туалета. Ночные извозчики, находя дневных еще спящими, одолеваемые сном, усталостью, валятся без разбору на спящих, сдавливая их, как поленья дров, толкая, давя. Дневной подымается, ночной торопится во всем своем одеянии втиснуться в свободную трещину. Для полноты этой «проклятущей жизни» надо прибавить еще неумолкаемый гомон, сутолоку, ругань раздраженных теснотой, ночные вставанья, чтобы задать корм лошадям и другие прелести бытия.
Совершенно в таких же условиях жили и наши извозчики, с прибавлением еще тревоги выдать себя невзначай высказанным мнением или поступком, несвойственным этой среде. Под конец стало заметно, что силы крепкого Петра падают. Несколько раз, проездивши с заряженными бомбами в экипаже, при любом толчке могшими взорваться, Петр возвращался неузнаваем, с осунувшимся лицом, с глубоко запавшими глазами.
Совсем накануне ареста он сказал: «Мы в кольце шпиков, нас, видимо, выследили, нужно как можно скорее кончать, или же я один со всем этим управлюсь». Арестованный 17 марта, Петр сидел в Петропавловской крепости и там сошел с ума. И в больнице святого Николая в 1908 году потухла эта молодая, хорошая, на редкость чистая жизнь».
Все было готово к взрыву на Троицком мосту утром 1 марта 1905 года. Всю ночь Швейцер вставлял запалы в двадцать бомб в гостиничном номере и думал, не упустил ли он чего-нибудь в расстановке террористов, на пути сановников к Петропавловской крепости. Это совмещение было свыше сил обычного и даже революционного человека. На какой-то бомбе Швейцер сломал хрупкую стеклянную трубочку взрывателя и взорвался. Номер 27 и все номера вокруг разнесло, включая нижний этаж с рестораном. В гостинице и доме напротив вылетели все стекла в тридцати шести окнах, тротуар и мостовая Вознесенского проспекта у «Бристоля» были завалены досками, обломками перекрытий и мебели. В сквере перед Исаакиевским собором вырвало решетку на расстоянии в двадцать метров, там же в нескольких местах лежал труп Швейцера.
Слух в взрыве мгновенно облетел Петербург. Полицейские эксперты без труда установили, что взорвалось огромное количество динамита. Департаменту полиции стало ясно, что в имперской столице готовился крупнейший террористический акт, и он бросил на расследование случившегося лучших сыщиков. Руководство петербургским боевым отрядом перешло к Борису Моисеенко, который решил ждать приезда в Петербург Бориса Савинкова, приходившего в себя после удачного взрыва в Москве Великого князя Сергея Александровича. Петербургское охранное отделение потребовало у местных провокаторов выдать боевиков, но после смерти Швейцера все связи оказались потерянными, а террористы успели сменить адреса. Фамилии в паспортах, по которым они жили, были известны только их обладателям.
Департамент полиции срочно вызвал в Петербург из Иркутска Николая Татарова, за участие в студенческих беспорядках давно высланного в Восточную Сибирь. В ссылке Татаров быстро сошелся со многими народовольцами и там же вступил в партию социалистов-революционеров. На первых порах он даже организовал в Иркутске тайную типографию, не раскрытую полицией и стал известен в революционных кругах как опытный конспиратор и идейный борец с монархией.
Ссыльно-безнадежная и бесперспективная жизнь на задворках империи за несколько лет сломала Татарова и генерал-губернатор Восточной Сибири жандармский генерал Кутайсов, хорошо знавший отца ссыльного, легко сделал его секретным сотрудником охранки с очень большим жалованьем. С конца февраля 1905 года Татаров, отпущенный из Сибири проведать больного отца, появился в Петербурге с массой писем и приветов от ссыльных народовольцев. Эсеры и бывшие народовольцы Г. Фриденсон и Н. Тютчев ввели его в курс партийных дел и дали адрес Ивановской, для которой было много писем, прекрасно зная, что она член Боевой Организации. За ней после взрыва Швейцера в «Бристоле» стали следить десятки лучших филеров Медникова. Вскоре весь петербургский отряд, безнадежно ждавший так и не приехавшего Савинкова, за две недели был выслежен. Ивановская писала: «В последние предарестные дни темной, подавляющей тучей опустилась над нами какая-то сила, обволакивающая паутина, и невидимый, смутно ощущаемый туман замыкал все вокруг, а из всего этого выдвигались порой скользкие, неясные типы, про которых покойный Щедрин говорил: «Скажи, скажи, гадина, сколько тебе дадено?» образовалось тягостное окружение, вырваться из которого не представлялось возможным. Бросить все и кинуться всем врассыпную – мы не могли и не имели права. Мы ждали, должны были ждать, в кое-кто из нас продолжал надеяться окончить то, на что было ухлопано изрядно сил и средств. Боевая Организация осталась без испытанного кормчего, терялась сплоченность, единство действия, приобретенное столькими жертвами. Надо было ждать. Каждый день мы ожидали возвращения уехавших за границу Савинкова и Азефа. Вопрос о ликвидации поднимался всеми, но большинство говорило, что мы сами решить его не можем, не имеем права снять с мест наблюдателей. Более твердые настаивали на более быстром окончании с выслеженными уже Треповым и Булыгиным. Было и в самом деле жаль бросить доведенную до конца работу, а главное – не было полномочий на ликвидацию. Большую дезорганизацию внесло то, что начал прибывать из разных мест народ, предлагавший свои силы на активную борьбу. Из Киева приехала целая группа, следившая за Клейгельсом. Приходилось со всеми иметь свидания, объясняться, давать советы. Сохранение всей организации стало трудной задачей. Татаров через Фриденсона знал мой и других адреса в Столярном переулке и в Петербурге. С ним Фриденсон вел конспиративного характера разговоры о доставке партии динамита. С 15 на 16 марта поздно вечером, за полночь, жившей со мной на одном этаже акушерке Ф. Кац, намеревавшейся стать хозяйкой конспиративной квартиры, явилась незнакомая дама и торопливо передала ей, что по телефону получено предупреждение о повальном «заражении» «Столярных номеров». По запоздалости оно для Боевой Организации уже не имело ни какого значения. Всюду уже появились юркие типы и доносился едкий запах охранки.