Был канун Нового года. Я сидела у окна и смотрела на покрытую снегом улицу. Одна только мысль была в моем мозгу: он должен умереть. Все сомнения исчезли. Я знала, я чувствовала, что это случиться.
В полночь я зарядила бомбу, положила почти двухкилограммовый жестяной ящик в хорошенький, специально для этого купленный ручной мешочек. Потом легла спать.
Солнце ярко светило в мое окно. Вдруг мимо дома промчались казаки, за ними карета. Я узнала ее. Я поспешно оделась, взяла свою ручную сумочку и вышла на улицу. Недалеко от моего дома был мост, на котором стоял городовой. Держа в руке мою сумочку, я прошла мимо него. Я вернулась и стала ходить взад и вперед недалеко от моего дома. Издали я увидела товарища Шпайзмана, идущего медленными, размеренными шагами ко мне, с ящиком в руках, перевязанным красной лентой. Это была бомба. Он прошел по мосту и остановился в восьмидесяти шагах от меня.
Улица по-прежнему была пуста. Вдруг показались казаки верхом на лошадях и между ними карета. Товарищ Шпайзман немедленно сошел с тротуара. В этот момент карета поравнялась с ним. Он поднял руку и бросил бомбу к карете.
Бомба упала на снег и не разорвалась. Полицейский чиновник, который ехал впереди губернатора, прыгнул к товарищу Шпайзману, и я услышала револьверный выстрел. Карета на момент остановилась, но, очевидно, поняв положение, кучер начал стегать лошадей и пустил их галопом ко мне навстречу.
Я сошла на середину мостовой и бросила бомбу в окно кареты. Страшный удар оглушил меня. Я почувствовала, что поднимаюсь на воздух».
Через две недели, 14 января член Летучего отряда Северо-Западной области Иван Пулихов бросил бомбу, предварительно разряженную провокатором и тайным агентом охранки Зинаидой Жученко, в минского губернатора П.Г.Курлова. Через месяц Пулихова повесили. В этот же день член Летучего боевого отряда дочь генерала Александра Измайлович промахнулась в минского полицмейстера Д.Норова и пошла на каторгу.
Через две недели ее сестра член Летучего боевого отряда Екатерина Измайлович ранила командующего Черноморским флотом адмирала Г.П.Чухнина и через три минуты расстреляна во дворе его севастопольской дачи. 16 января член боевой дружины конторщица Мария Спиридонова по решению тамбовского комитета партии эсеров, застрелила губернского советника и черносотенца Г.Н.Луженовского, приговорена к смертной казни, изнасилована на допросе следователями-жандармами и отправлена на двадцатилетнюю каторгу. Насилие над будущей руководительницей левых эсеров Марией Спиридоновой вызвало колоссальный резонанс в обществе, возбудило новый виток ненависти к монархии. Эсеровские боевики быстро пристрелили садистов-следователей и взорвали казанское охранное отделение. В империи во всю шли выборы в Первую Государственную Думу и действовал Манифест 17 октября, обещавший свободу и неприкосновенность личности, гласность и все то, чего после Петра и Екатерины Великих никогда не было и уже не будет в умиравшей монархии.
Азеф выдал информацию своему полицейскому начальству о подготовленных им покушениях на семеновцев генерала Мина и полковника Римана. Два студента, переодетые офицерами, должны были застрелить карателей у них дома и были взяты перед убийствами. Руководившего акцией Боевой Организации В.М.Зензинова Азеф не назвал, понимая, что этот арест скомпрометирует его в глазах партии. В связи с возникшими подозрениями о центральной провокации также было решено установить демонстративную охрану для Дурново, чтобы избежать ареста боевиков, что бросило бы тень на Азефа. Террористов взяли по одному в разных местах Петербурга. О готовящемся в Москве покушении на адмирала Дубасова секретный агент охранки не рассказал.
Дубасов жил в генерал-губернаторском доме на Тверской площади и очень редко выезжал в Кремль, с эскортом драгун, иногда в другие места, только с адъютантом. Выезды всегда были не регулярны. Руководивший московским покушением Борис Савинков решил взрывать адмирала-губернатора по дороге с Николаевского вокзала на Тверскую – Дубасов часто ездил в Петербург с докладами. В Териоки был послан приказ Льву Зильбербергу привезти бомбы. Валентина Попова вспоминала:
«Уже в Териоках я села во второй класс утреннего поезда, шедшего из Гельсингфорса. Мои вещи в Белоострове таможенный чиновник совсем не осматривал. Остаток дня я провела в Петербурге, в каком-то скромном отеле на Невском.
Скорые поезда в Москву отправлялись в девять и десять вечера. В одном из них я заняла место в дамском купе второго класса. Дорога для меня оказалась тяжелой. Динамит я везла на себе и у меня к вечеру началась мигрень.
По приезду в Москву, я отправилась в гостиницу «Боярский двор», одну из самых больших и дорогих в Москве. Гостиницами «Боярский двор» и «Деловой двор» боевики охотно пользовались. В этот же день часов в двенадцать утра я явилась в условленное кафе на свидание с «Павлом Ивановичем», Савинковым. Он сказал мне, что завтра в девять часов утра я должна приготовить снаряд, сдать его, покинуть отель и снова отправиться в Гельсингфорс. К «Ивану Николаевичу», Азефу. Миссия моя, не отличавшаяся, таким образом, никакой сложностью, однако, вызвала много затруднений.
Приступить к работе днем, в номере гостиницы, было крайне неудобно. То лакей зайдет за паспортом, то является горничная с предложением что-нибудь прибрать или подать. Развернуть при таких условиях мастерскую невозможно. Я ждала вечера, часа, когда утихнет дневная сутолока. Днем, тщательно себя проверив, я закупила все необходимое, чтобы ночью ничто не могло остановить моей спешной работы.
Часов с одиннадцати, когда все стихло, я принялась за снаряд. Все меня настраивало тревожно. Как ни старайся работать осторожно, все-таки выходит чересчур шумно. Я нарочно выбрала номер с маленькой передней, отделявшей комнату от коридора: все же не так слышен шум. Жесть при резке и сгибании позвякивает и трещит, спиртовка, которую пришлось жечь буквально до света, по временам угрожающе шипит. Парафиновая бумага поднимает шум, так и кажется – он слышен в коридоре. Я оставила ключ в замочной скважине, чтобы не могли подсматривать из коридора, несколько раз осторожно подкрадывалась к двери, прислушивалась.
Только перед утром снаряд был закончен. Он имел вид толстой книги. Я упаковала его наподобие коробки конфет в красивую оберточную бумагу и перевязала крепкой узкой ленточкой.
Только побывав сама в такой нервной обстановке, я поняла, каким случайностям подвергались техники в самые острые моменты работы, при спешной сборке уже готового снаряда, и как легко было тут, в нервном напряжении, прислушиваясь к каждому шороху, сделать неосторожное движение, погубив все дело и самого себя. Мне потом часто приходило на память, что так, очевидно, и погибли даже такие опытные техники, как Швейцер и Покотилов, один – в «Северной гостинице» против Николаевского вокзала, а другой – в «Бристоле» на Морской.
Утром в номер ко мне пришел «Семен Семенович» и взял снаряд».
Савинков хотел взорвать Дубасова 1 марта 1906 года – в день двадцатипятилетия Александра II, но адмирал накануне вечером был вызван в Петербург, на правительственную панихиду по убитому императору в Петропавловской крепости. Боевики встречали его на обратном пути из столицы, Шилеров на Каланчевской, Вноровский на Домниковской улицах, но Дубасов на Тверскую проехал другим маршрутом. Следующий раз Дубасов был вызван в Петербург в конце марта и боевики Савинкова 24,25 и 26 марта ждали его возвращения на Домниковской, Мясницкой, Каланчевской, Большой Спасской улицах и Уланском переулке. Адмирал неожиданно задержался в столице надолго, и террористов на четвертый день пришлось снять с маршрутов, чтобы они не примелькались полиции. Савинков в 1909 году вспоминал: «Борису Вноровскому принадлежала наиболее трудная и ответственная роль. Он становился на самые опасные места, именно на те, где по всем вероятиям должен был проехать Дубасов. Для него было бесповоротно решено, что именно он убьет генерал-губернатора, и, конечно, у него не могло быть сомнения, что смерть Дубасова неизбежно будет и его смертью. Каждое утро 24,25, и 26 марта он прощался со мною, брал с собой тяжелую почти трехкилограммовую бомбу, завернутую в бумагу из-под конфет, и шел своей легкой походкой к назначенному месту, обычно на Домниковскую улицу. Часа через два он возвращался так же спокойна, как уходил. Я видел хладнокровие Швейцера, знал сосредоточенную решимость Зильберберга, убедился в холодной отваге Назарова, но полное отсутствие аффектации, чрезвычайная простота Бориса Вноровского, даже после этих примеров, удивляли меня. Кто не участвовал в терроре, тому трудно представить себе ту тревогу и напряженность, которые овладели нами после ряда наших неудачных попыток. Тем значительнее были неизменное спокойствие и решимость Бориса Вноровского».
Филеры все-таки обратили внимание на боевиков Савинкова, три дня ходивших по одним и тем же улицам. Если у агентов наружного наблюдения не было конкретных заданий от охранного отделения, они просто целый день ходили по улицам, подслушивали, подглядывали, опознавали революционеров по приметам. Савинков обнаружил наблюдение, и вся его группа на своих извозчиках ушла от погони, бросив вещи, паспорта и динамит в гостиницах и квартирах.
На совещании в Гельсингфорсе Азеф и Савинков решили закончить дело и взорвать Дубасова в конце апреля, в страстную субботу, когда адмирал-губернатор обязательно должен был присутствовать на торжественном богослужении в Кремле. Террористы должны были встретить его у Никольских, Троицких и Боровицких ворот и у дома на Тверской. В середине апреля группа боевиков во главе с Азефом и Савинковым уехали в Москву.
Утром 23 апреля 1906 года Борис Вноровский с бомбой в форме флотского лейтенанта вышел на Тверскую улицу от Никольских ворот Кремля до Тверской площади. Его брат Владимир Вноровский встал у Троицких ворот, на углу Воздвиженки и Неглинной улицы, Шиллеров – у Боровицких ворот, на Знаменке. Свободным только остался невероятный маршрут от Спасских ворот на Никольскую, Большую Дмитровку и Козьмодемьянский переулок к дому генерал-губернатора. У Бориса Савинкова, по настоянию Азефа, лично руководившего покушением из кафе-булочной Филиппова на тверской улице, удаленного из Москвы, находились прощальные бумаги Бориса Вноровского к родителям и товарищам по партии:
«Мои дорогие! Я приношу свою жизнь в жертву для того, чтобы улучшить, насколько это в моих силах, положение отчизны. Мне и самому страшно и тяжело, что я становлюсь убийцей, но иначе нельзя. Невыразимое спокойствие и надежда на успех наполняют меня, на казнь я пойду с ясным лицом, с улыбкой на устах. Жизнь я приношу трудящейся России, как дар моей любви к правде и справедливости.
Если бы возлюбленная стала удерживать меня, я сказал бы ей: «Я прокляну тебя, если опоздаю к товарищам». Я не чувствую призвания убивать людей, но я сумею умереть, как честный солдат. Между моим согласием вступить в Боевую Организацию и тем моментом, когда меня поставили на подготовительную работу, прошло около месяца. Это время я употребил на переживание моего нового положения. Перед лицом своей совести, перед лицом смерти, навстречу которой я сейчас иду, я могу сказать, что совершенно победил страх смерти, я хладнокровно застрелю себя, если мой снаряд не взорвется. Не побледнев я взойду на эшафот, в случае успеха. Теперь осталось меньше двух суток до моего выступления. Я спокоен. Я счастлив».
В десять часов утра 23 апреля 1906 года адмирал Дубасов слушал церковную службу в Успенском соборе Кремля. Через два часа в открытой коляске без конвоя, только с одним адъютантом и кучером генерал-губернатор через Троицкие ворота выехал из Кремля и переулками по Большой Никитской поехал к Тверской площади. У Троицких ворот стоял Владимир Вноровский, но бомбы у него не было, не хватило динамита у техников. По Чернышевскому переулку коляска подъехала к дому генерал-губернатора, почему-то не въехала во двор, и мимо многочисленной охраны вдруг выехала на тверскую площадь, к центральному входу. Ходивший по улице Борис Вноровский увидел вдруг экипаж Дубасова сзади себя, когда он уже поворачивал из переулка, совсем с другой стороны, чем он рассчитывал. Флотский лейтенант с коробкой конфет бросился бежать к коляске Дубасова среди растерявшихся филеров, достал и бросил бомбу, сделав это не совсем так, как нужно, чтобы взрыв наверняка разорвал экипаж: «когда лошади с коляской губернатора поворачивали из Чернышевского переулка на Тверскую, от дома Варгина какой-то человек в форме флотского офицера, пересекавший площадь по панели против дома, бросил в экипаж на расстоянии нескольких шагов обеими руками конфетную коробку, перевязанную ленточкой с воткнутым цветком, не то левкоем, не то ландышем. Упав под коляску коробка, произвела оглушительный взрыв, поднявший густое облако дыма, и вызвавший настолько сильное сотрясение воздуха, что в соседних домах полопались стекла».
Дубасова силой взрыва выбросило на мостовую, но он отделался только ссадинами и ушибами. Кучер был ранен, адъютант убит. Вноровскому снесло верхнюю часть черепа и он мучился около двадцати минут. Дубасова подняли филеры и под руки быстро увели в подъезд дома. Коляска, с бешено мчавшимися лошадьми, сшибшими несколько городовых, была остановлена у Кисельного переулка. Адмирал Дубасов долго лечился и на службу больше не вернулся, получив место в Государственном совете. Охранное отделение в Петербурге через секретного сотрудника Зинаиду Жученко быстро узнало, что покушением руководил их Азеф, но шума поднимать, конечно, не стало: вот-вот открывалась первая Государственная Дума и скандал с центральной провокацией потряс бы всю империю и вызвал бурю возмущения против полиции, играющей с террористическими организациями. Две столицы и многие губернские города были заклеены тысячами листовок:
«Партия социалистов-революционеров «В борьбе обретешь ты право свое!»
23 апреля в 12 часов 20 минут по приговору Боевой Организации Партии социалистов-революционеров была брошена бомба в экипаж московского генерал-губернатора вице-адмирала Дубасова, у самого генерал-губернаторского дома, на углу Тверской улицы. Приговор Боевой Организации явился выражением общественного суда над организатором кровавых дней в Москве. Покушение, твердо направленное и выполненное смелой рукой, не привело к желаемым результатам из-за роковой случайности, не раз спасавшей врагов народа. Дубасов еще жив, но о неудаче покушения говорить не приходится. Оно удалось уже потому, что выполненное в центре Москвы и в таком месте, где охрана всех видов, казалось, не допускала об этом и мысли. Оно удалось потому, что при одной вести о нем вырвался вздох облегчения и радости из тысячи грудей, и молва упорно считает генерал-губернатора убитым.
Пусть это ликование будет утешением погибшему товарищу, сделавшему все, что было в его силах.
Боевая Организация Партии социалистов-революционеров.
Типография Московского комитета».
Покушение на Дубасова стало последним перед открытием первой Государственной Думы, но только в Москве и Петербурге, а не в империи. Теперь этот террористический процесс не зависел от Азефа и шел сам по себе. Слишком много горячих революционеров, вдохновленных убийствами Сипягина, Плеве и великого князя Сергея Александровича схватились за бомбы и револьверы.
Полицейские руководители Азефа вице-директор Департамента полиции Рачковский и начальник Петербургского охранного отделения Герасимов прямо предупредили Азефа – или он работает только на монархию, или его повесят. Азеф прекратил двойную игру и начал выдавать полиции все, что знал. Валентина Попова вспоминала в своей книге «Динамитные мастерские 1906–1907 годов и провокатор Азеф»:
«Наружность этого господина меня сразу озадачила. Она резко не соответствовала обычному пииту революционеров. Плотный, слегка сутулый, с короткой шеей брюнет, с толстыми губами, низким лбом. Какое-то широкое, каменное, точно налитое лицо. Внешность ростовщика, биржевого дельца. Сколько ни всматривайся, не найдешь ни одной черты, свойственной русскому интеллигенту.
Постепенно первое отталкивающее впечатление сгладилось, а доверие к нему общим отношением окружающих товарищей. Кроме того, и работа с ним шла как-то гладко и плавно, свои обещания он в точности выполнял. Препятствия им устранялись как-то легко. В годы с 1902 по 1905 он искусно вел свою двойную игру, далеко не раскрывая всех своих карт перед охранкой. Департамент полиции тогда еще не знал его истинной роли среди революционеров. Может быть, такая игра Азефа с охранкой и революционерами продолжалась бы долго, если бы в марте 1906 года Азефа не арестовал Герасимов, поставив ему ультиматум: «служить только охранке или виселица». Само собой, он предпочел первое.
Теперь для нас, несомненно, что именно с момента своего ареста Герасимовым Азеф старался всякими способами расстроить им же самим подготовлявшиеся покушения. При этом он старался действовать так, чтобы не доводить организацию до больших провалов, которые могли бы пошатнуть доверие к нему. Азеф проявлял в этом отношении огромное искусство и находчивость. Иногда, чтобы прикрыть себя, добивался безнаказанности тех из нас, кто случайно попадал в руки полиции».
Азеф говорил полиции, что Боевую Организацию возглавлял Борис Савинков, и Рачковский с Герасимовым потребовали его выдачи. Чтобы подозрение не упало на Азефа, он отправил Савинкова организовывать покушение на адмирала Чухнина, подавлявшего революцию на Черноморском флоте. Захват Савинкова с боевиками в Севастополе снимал бы вину за это с Азефа, и давал бы ордена, чины и премии якобы спасшим командующего полицейским. Первый раз у Азефа провокация не получилась – Савинков смог спастись от приготовленной для него начальником виселицы.