Согласно подобной логике, если судья зачитывает нам обвинение, он замешан в заговоре. А если он вынесет оправдательный приговор (или прекратит дело за сроком давности), он честен и неподкупен. Все равно что сказать (и до этого дойдем?): «Экономист» — мусор, потому что осуждает Берлускони, а «Таймс» — образец великолепной журналистики, потому что отзывается о Берлускони более снисходительно. Чем могут кончиться проявления столь неописуемого варварства?
Литература, конечно, — не одно и то же с политикой. Но я в жизни своей не слышал от писателя (сколь угодно тщеславного), что раз его роман разругали в литературном приложении к «Нью-Йорк Таймс», то это авторитетнейшее издание — не что иное как мусорный листок. Или что против него соткан заговор (в случае «Нью-Йорк Таймс») демоплутожидовствующими критиками. Если бы он сказал такое, мы решили бы, что его «эго» поражено элефантиазом.
Разумеется, существуют государства, в которых, стоит иностранному журналу дурно отозваться об их правительстве, как продажа этого журнала запрещается, а из местных газет вычеркивают самомельчайшие намеки на эту полемику. Но те как раз и суть страны под диктатурой, а некоторые из них — банановые республики. Да кстати, коль на то пошло, нужно ли так уж сильно презирать их за «банановость»? У них правительства, с которыми договариваться, должно быть, приятно, поскольку мы видим, что солидные и богатые господа, имен которых называть не будем, заключают с ними хорошие коммерческие сделки и переводят на банановые берега (в оффшоры) свои солидные капиталы.
Гребет или табанит?[224]Еще когда мы не знали исхода выборов, представители зарубежной прессы выражали озабоченность не исключенной победой Берлускони, а у нас кое-кто жаловался на иностранное вмешательство, что, мол, Италию воспринимают как банановую республику. По окончании выборов, газеты на разных языках в разных странах стали громить нашего предсовмина за опрометчивые его сентенции насчет превосходства Запада над Востоком, за удивительные законы, которые эти варвары (носители диких, непостижимых языков) истолковывали в том духе, что новое правительство извлекает личную выгоду из служебного положения. На это опять-таки Берлускони довольно резко огрызался. Линия поведения, избранная им и его соратниками, была следующей: газеты во всем мире все сплошь левацкие, вся пресса пляшет под дудку левых интеллигентов, поэтому публикует всякую диффамацию в адрес нашей с вами возлюбленной Италии. Таким образом нарисовалась усердно тиражируемая картинка: Д'Алема, Фассино или Рутелли[225] берутся за телефон, набирают главного редактора испанской, французской или, допустим, британской газеты (не исключая и газет консервативных) и велят им публиковать статьи против синьора Берлускони. Те щелкают каблуками, отвечают «Есть!», напитывают ядом перья и наперебой кропают гадости про шельмуемого (или уже ошельмованного) нашего председателя совета министров.
Эта картинка отражает достаточно мафиозное представление о международной печати. И вдобавок, наверно, лишь сегодня мы в полной мере отдаем себе отчет, до чего в этой картинке ярко видит себя сам наш достопочтенный предсовмина Берлускони. Только сегодня, когда он, со своей стороны, открыто потребовал от административного совета гостелевидения уволить нескольких журналистов, упорно ему не льстивших.
Ну, я согласен влезть в его шкуру. Может, заговор, обличаемый Берлускони, существовал? И до сих пор существует? Иностранные спецкоры в Италии — рабы наших итальянских левых? Но тогда, если Рутелли, Фассино и Д'Алема имеют власть над крупнейшими газетами всего мира, независимо от политической ориентации этих газет — дабы поднять международный престиж Италии, следовало бы передать им быстро, и даже немедленно, всю власть в нашем государстве.
Дальше в лес — больше дров. В какой бы форме ни высказывались суждения зарубежных оппонентов, совершенно очевидно, что Жоспен[226] и Ширак в ходе своей избирательной кампании кивали на Берлускони и на итальянскую ситуацию как на отрицательный пример, которым можно только отпугивать.
Чтоб собрать голоса французов, они всемерно обещали с трибуны: выбирайте нас, мы не будем действовать так, как действует Берлускони.
Для политиков этот прием не новость. Многие избирательные кампании строились на обещаниях не делать как советские руководители. Не поступать как Хайдер. Не следовать примеру нацистов. Не повторять методы Сталина. Многие кандидаты клялись не доводить страну до разрухи, до которой были доведены страны под управлением Иди Амина Дада, Франсуа Дювалье[227], Саддама Хуссейна и прочих, иже с ними. Хорошо. Видя, что Жоспен, социалист, бывший троцкист и протестант, употребляет имя Берлускони в качестве ужасного жупела, мы не удивляемся. Жоспен ведь приспешник (с точки зрения «Полюса итальянских свобод») международной клики коммунистов. Но видя, что к тому же хору присоединяется и голос Ширака, самого заядлого после Тэтчер представителя европейских правых, слыша, как Ширак говорит своим французам: «Голосуйте за правый фронт. Мы совсем не похожи на Берлускони», — поневоле мы призадумываемся. Тут уж вероятность, будто Д'Алема, Рутелли и Фассино взяли трубку и напели в уши Шираку, что он должен поддержать их игру, — мне кажется малоправдоподобной.
Возникает сомнение. Надеюсь, оно возникнет и у многих сторонников «Полюса». Что если часом наш любимый предсовмина делает все, чего ни один председатель Совмина, ни в одной стране, ни одной веры, ни одного цвета кожи, не имеет права делать? Все мы с вами — каждый в своей области — кто в промышленной, кто в коммерческой, кто в культурной — налегаем на весла, чтобы повысился престиж нашей Италии во всем мире. А что делает с веслами наш премьер-министр? Он гребет или табанит?
Легко сказать[228]Сейчас как раз начинается дискуссия по поводу того, что американцы вчера объявили спокойнейшим образом, что Италия примет участие вместе с ними в войне в Ираке. Тут у нас в Италии все обалдели, не исключая премьер-министра, который что-то залепетал оправдательное на эту тему (еще бы — начнем с того, что подобное решение может принимать только парламент). Каверза Буша, дабы подстегнуть Италию к действию? Конечно, нет. Вопрос культурной антропологии.
Что такое американцы — трудно сказать. Их нация складывалась из пионеров — англосаксов/белых/протестантов, из евреев, итальянцев, ирландцев, поляков, пуэрториканцев и еще кого угодно. Чтоб из этого всего смогла составиться нация, нужно было, чтобы во всеобщем сознании укоренился основной принцип, который потом при случае предоставляет и основу для патриотического самоопределения. Принцип крайне прост. Я — часть страны, позволяющей мне жить и позволяющей, если я сумею, даже разбогатеть. Но я должен принять здешние правила общежития. Я не говорю «соблюдать законы», ибо и в США обитают люди вне закона, гангстеры, мошенники, беспризорные, бездомные, бесприютные, те, кто живет в канализации. Но они тоже, хотя и всемерно нарушают закон, пытаются все-таки соблюдать правила общежития.
Например, все — на вокзалах, в супермаркетах — уважают очередь. Просто невообразимо, чтобы кто-то не уважал. Очередь — святое. Стоящий перед нами может занудствовать и занимать работника чуть ли не час. В очереди злятся, но не протестуют. Он занял место раньше, он имеет право на что ему заблагорассудится.
Помню, когда-то я прилетел со Среднего Запада в аэропорт Ла-Гуардиа, и у меня было времени в обрез — как раз сесть в такси и доехать до аэропорта Кеннеди, чтобы успеть на рейс в Италию. А на такси была жуткая очередь и я понял, что ни за что на свете не успею. Тогда в отчаянии я пошел в начало очереди и сказал первому ждущему: «У меня остались считанные минуты, чтоб доехать до аэропорта Кеннеди и улететь в Европу по срочному поводу. Вы не будете ли так любезны и не пропустите ли меня сейчас без очереди?»
Никогда не видел таких растерянных лиц. Видно, в первый раз в жизни к ним обратились с подобными предложениями. Они были так потрясены, что первые десять человек показали руками — пожалуйста. Они, верно, подумали, бедные, что у меня горит дом, а в доме дети. Я прыгнул в первое подошедшее такси, сказал «спасибо», и только в машине понял, что отколол такое, против чего им было протестовать непредставимо… Настолько очередь в США священна.
Второе правило — говорить правду. Всегда предполагается, что все говорят правду. Если от вас просят любезности, а вы на это: «Sorry, I am busy», — извиняются и больше ни о чем уже не просят. Но если вы пообещали прийти или сделать, а потом не исполнили — ужас. Это непоправимо. Налоговым инспекторам говорят правду. Помните, что Аль Капоне[229] сел за решетку не потому, что застрелил кучу народу, а потому, что солгал про доходы?
Второе правило — говорить правду. Всегда предполагается, что все говорят правду. Если от вас просят любезности, а вы на это: «Sorry, I am busy», — извиняются и больше ни о чем уже не просят. Но если вы пообещали прийти или сделать, а потом не исполнили — ужас. Это непоправимо. Налоговым инспекторам говорят правду. Помните, что Аль Капоне[229] сел за решетку не потому, что застрелил кучу народу, а потому, что солгал про доходы?
Никсон[230] потерял президентский пост из-за того, что солгал. Правдивость (довольно часто вплоть до наивности) американцев в массовом масштабе бывает гротескной. Я потерял кредитную карточку. Так как я не знал, кому звонить, один мой друг, живущий в Америке и опытный, сам дозвонился до кредитной компании. Телефонистка спросила — он ли и есть мистер Эко. Он ответил, что нет, не он. Служащая на это сказала, что заменить карту она может только в одном случае — если попросит лично ее владелец. После чего друг передал мне трубку. Задав мне вопрос, служащая получила от меня заверение, что я и есть «Mister Eco in person». Служащая удовлетворилась, и назавтра мне прислали карту. Естественно, у телефона на моем месте мог быть кто угодно, но в Америке это нереально — служащая ни на секунду не допустила, что я способен ее обманывать.
Это, думаю, проясняет ситуацию с Бушем. Наш предсовмина, как обычно, щедрый на посулы, видимо, набормотал ему чего-то вроде: «Будь спокоен. Как-нибудь я все улажу. Не волнуйся». Ну, Буш поверил. Не то чтобы сам Буш не умел вешать лапшу на уши своих сограждан. Буш по телевизору способен на все. Но иное дело телевизор, массовые коммуникации, скроенные по рекламному шаблону: в рекламе допускается врать. В случае же взаимных обязательств, или перед государственными чиновниками — врать нельзя. Буш не знает, что у нас говорят из вежливости: «Ну, звони. Приятно будет повидаться», или: «Будешь в наших краях — заезжай прямо ко мне»; и все это в случаях, когда люди не имеют ни малейшего намерения заходить друг к другу в гости и тем более принимать гостей. Берлускони наболтал Бушу с три короба, Буш поверил, а наш президент просто так сказал. Он уповал на пословицу, что verba volant[231]. Поэтому я и комментирую этот казус в ключе культурной антропологии. Даже политикам следует знать, что на чужом поле бывают правила не такие, как на их собственном.
Мы в Техасе, красавчик![232]Я читал, что в Америке был конкурс на лучшую (самую памятную) фразу из фильма. Ясно, американского. Выиграла фраза: «По правде, дружочек, мне плевать» («Frankly, my dear, I don't give a damn»), которую Кларк Гейбл говорит Вивьен Ли в финале «Унесенных ветром». Поддерживаю. И считаю, что в списке еще должны обязательно быть некоторые реплики из «Касабланки» и некоторые из «Янки-Дудль денди», где Джеймс Кэгни сыграл самую потрясающую роль в своей жизни и прощается со сцены словами: «Му mother thanks you. My father thanks you. My sister thanks you. And I thank you»[233]. Что ни говори, от припоминания подобной фразы культового фильма легкий огонь пробегает по жилам.
Я удивляюсь, что в этом списке, кроме того, отсутствуют еще две фразы. Одна — из фильма «Крайний срок — США» (Deadline USA). Это фильм о свободе печати. Отвечая тем, кто запугивал его по телефону, требуя, чтоб материал не вышел, Хэмфри Богарт подносит трубку к ротационной машине, дает послушать ее скрежет и цедит в трубку: «That's the power of the press, baby, the power of the press. And there's nothing you can do about it»[234]. В пятидесятые годы это был славный урок демократии. Каждый день я молюсь, чтобы эта фраза звучала всегда и везде, и особенно у нас в стране.
Я, как все знают, неравнодушен к «Касабланке» и к Хэмфри Богарту и не могу не привести еще одну цитату. В Американском кафе «Рикс» Богарт отбивается от попреков Ивонны, доступной девицы, с которой он по сюжету фильма имел интрижку: «— Where were you last night? — It's so long ago, I don't remember. — Will I see you tonight? — I never make plans that far ahead»[235].
Считаю этот диалог шедевральным, и не желаю объяснять, по какой причине, поскольку если кто не понимает, тому бессмысленно растолковывать (моя грамматика — это пример конструкции анаколуфа[236]).
Но разве только фразы из фильмов бессмертны? Когда провалился референдум о разрешении в Италии исследований на эмбрионах, а также о разрешении проводить оплодотворение от незнакомых доноров, я был в Соединенных Штатах и там меня настигло известие, что Рокко Буттильоне[237] высказался об этом следующим образом: «Италия доказала, что она ближе к Техасу, чем к Массачусетсу». Американские друзья (среди которых есть техасцы), изумляясь, предполагали во всем этом шутку, или же делали вывод, что неизвестный господин Буттильоне брошенной фразой хотел заклеймить свою родную страну. Да нет, отвечал друзьям я, это он о том, что в Италии стало лучше.
Тут я припомнил другую чудесную реплику. В Милане, в 1950-е годы, в университете шел конгресс по философии, с дискуссией философов-аналитиков и идеалистов-джентилианцев[238], диалог неверующих и верующих. Говорил один из последних рыцарей издыхающей идеалистической философии, и с изрядной долей риторики возносил хвалы трансцендентному «Я» («тому Я, что образуется, посредствуясь, и, образуясь, создает Историю», и так далее, и так далее). Вдруг встает из публики еще один недобитый идеалист и громко кричит «Да здравствует Я!» (вызывая в памяти героев Джованни Моска, которые в сюртуке, цилиндре, при раздвоенной бороде, слышат голос Стаффардского аббата)[239]. Оратор бледнеет и дрожа голосом и губами, отвечает: «Коллега, если ваша милость желает поднять на смех те материи, которым я отдал без остатка всю жизнь…» — На что другой, с рыданьем в голосе: «Нет, нет! Я совершенно серьезно!». И тут оратор (и от Джованни Моска мы плавно переходим к Де Амичису[240]) с открытыми объятиями возглашает: «Сюда, ко мне на грудь!». И обнимаются, а глумливые слушатели конвульсивно кашляют в кулаки.
История с Буттильоне, похоже, из этой же оперы. Наверно, кое-кто из читателей, купивший этот номер «Эспрессо» в качестве поездного чтива, задаст вопрос, так ли уж плохо быть ближе к Техасу, чем к Массачусетсу. Тогда еще раз анаколуф: не имею намерения отвечать на его вопрос, потому что кто не понимает, тому бессмысленно растолковывать.
Поработаем ревизионистами
Воспоминания моей фашистской юности[241]Все время пишут о разных уступках фашизму со стороны многочисленных, славнейших интеллектуалов-антифашистов. В наше время стало модно говорить. «Значит, тогда не было героев». Перечитывая историю, мы видим, что кто-то отправлялся в ссылку, кто-то давал слабину. Но все огульные оценки исходят из абстрактной шкалы моральных ценностей и выводят за скобки наблюдения социологии.
Я, будучи рожден в 1932 году, жил при фашизме первые тринадцать лет. Никак не хватит, чтобы активно участвовать, но безусловно хватит, чтоб многого поднабраться. А это ведь было время, когда мы в десять лет были вынуждены сами, вопреки всему слышанному от взрослых, догадываться, что дети берутся из живота отрицающей это мамы.
Повсюду витало ленивое соглашательство с тогдашним деспотизмом. Я слышал об умных людях почтенной старой либеральной формации, которые после похода Муссолини на Рим, разводя руками, говорили: «Может, в конце концов хоть ему удастся навести хоть немного порядка в нашей раздрызганной стране». В школе мы изучали «фашистскую революцию», но впоследствии мне стало совершенно понятно, что фашизм не свалился как снег на голову или как советские танки на Будапешт и Прагу, а утверждался плавным ползучим ходом. Даже дело Маттеотти (при тогдашней малоподвижной информации) дошло только до узкого круга и только этим кругом было правильно понято.
Когда кузен моего отца, кипучий социалист, бывал у нас в гостях жаркими летними вечерами, мама бежала закрывать окна, чтоб с улицы не слышали тех колоссальных продерзостей, которые он выпаливал. Прочие члены семьи были умереннее; они говорили, что Муссолини, надо надеяться, действует из добрых побуждений, хотя и «неотесан». Думаю, что и тот двоюродный брат, если б ему занадобилось «пропихнуть» бумаги для пенсии, преспокойно написал бы обходительное прошение компетентным властям. Потому что так поступали и диссидентствующие.
Кто-то храбро шел в ссылку, кто-то шел в рабочие. Таких было немного. Не оттого, что остальных всех запугали. Просто это было другое время. В 1970-80 годы двадцатилетние террористы, когда за них принималась полиция, добирались из Рима до Валь-д-Аосты, на границе давали тысячу долларов охране и спокойно переходили в Швейцарию. Спросим же себя, почему во времена Муссолини антифашисты соглашались на многолетнюю ссылку и не пытались уйти в Швейцарию. Ответ — это было другое время, Италия была провинциальной страной, добраться даже до Аосты из Рима — и то было непросто, тысячи долларов (или эквивалента этой суммы) ни у кого не было, языков никто не знал, никто не ездил до того за границу и не имел в Швейцарии друзей, и не то чтобы за несколько жетонов из автомата на углу можно было дозвониться до Цюриха и договориться, чтоб ждали на границе.