Антифашисты попадали в ссылку не потому, что не желали уехать куда-то, а потому, что побег рисовался гомерически трудным делом. Диссиденты полагали диктатуру судьбой, и неизбежным представлялось соглашение с властями. Считалось, что несильная двойственность жизни соответствует необходимому и законному налогу, выплачиваемому за выживание.
Это вроде того как если бы ныне вдруг обнаружилось, что некто, впоследствии отсидевший десять лет в сталинском ГУЛАГе, до посадки написал заявление в поселковый совет с просьбой о выдаче пособия. Ну и что, судить его моральным судом? В сталинской России все писали подобные заявления. Это не значит, что человек пособничал сталинизму. Этические судилища всегда должны вершиться с учетом исторической ситуации.
Очевидное-потаенное[242]Дискуссия эта не нова, но, естественно, теперь, когда правые у нас у власти, она вспыхнула с обновленной силой, поскольку, как справедливо было сказано, «историю пишут победители»[243]. Поэтому не проходит дня, чтобы мы не получали приглашений пересмотреть события последних шестидесяти лет, которые доминирующая культура якобы от нас утаивала.
Любой историк обязан заново пересматривать документы по своему вопросу, будь этот вопрос даже столь изученным, как битва при Пуатье[244]. Может, он прочтет документы и докажет, что данная битва не столь уж важна для истории, как принято думать. Однако если историк вдруг заявит, что пересматривать события необходимо по той причине, что доминировавшая культура злонамеренно таила от человечества реальную картину битвы, — мы ответим: ну, это вряд ли…
В 1945 году, в конце войны, мне было тринадцать с половиной лет. Тогда я понимал не сильно много, но смог понять, что такое диктатура, и что следует прыгать в ров, когда над головой свистят пули (перестреливаются фашисты с партизанами). Я разбирался, кто были «маро» из «Десятой МАЗ»[245], которые считались хорошими ребятами, но немножко чересчур романтичными, и кто были молодчики из «Черных бригад»[246], от которых все разбегались кто куда. Я отличал партизан-бадольянцев с голубыми повязками от партизан-гарибальдийцев, чьи повязки были красного цвета[247].
Потом мне стало известно, что сбросили атомную бомбу на Хиросиму и что обнаружили нацистские лагеря смерти; что добровольцев Сало посадили в Кольтано[248] и вскоре выпустили, что был убит философ Джентиле, что расстреляли братьев Черви[249], что Эзру Паунда арестовали за коллаборационизм и что, по окончании военных действий, бывшие партизаны стали превращаться в грабителей с большой дороги.
Поскольку я в общем и целом шевелил мозгами и внимательно читал газеты и журналы, я довольно быстро стал знать и о Кефалонии, и об истрианских фойбах, и о сталинских репрессиях, а позднее, читая письма приговоренных к смерти участников Сопротивления, я уяснил, что среди них были и марксисты, и католики, и монархисты, умиравшие за короля[250]. После войны марксистская историография довольно сильно педалировала роль коммунистов в борьбе за освобождение Италии. Но память Сопротивления сложилась из многих компонентов, и складывали ее не только марксисты. Только на этой памяти Сопротивления смогло воздвигнуться демократическое государство. Больше ведь не на чем было: всем подспудно известна истина, которую Ренцо Де Феличе[251] впервые высказал громко и ясно. Истина эта — что Италия, как ни крути, принимала и поощряла фашистов. После Освобождения имели место кое-какие чистки. Однако в самые краткие сроки тысячи людей, побывавшие фашистами, но лично никого не убившие, вернулись на рабочие места. В бюрократическом аппарате сохранились те же люди, которые были при фашизме, и они — то в шутку, то всерьез — иногда поборматывали, что «было лучше, когда было хуже». В 1946 году, через год после гибели фашизма, я увидел на стенах первые плакаты Итальянского социального движения[252]. В те же годы многие читали не «Унита», а «Боргезе» и «Кандидо»[253]. По государственному телевидению начали упоминать Сопротивление лишь когда президент Сарагат[254] (то есть уже в 1960-е годы) взял привычку оканчивать свои речи словами «Да здравствует Италия! Да здравствует Республика!» и казалось, он кого-то на что-то провоцирует.
Так что многие «замалчивавшиеся» имена и факты, как только что было продемонстрировано, я знал в самом зеленом возрасте и как раз потому, что их никто не думал замалчивать. Иначе как я мог знать их? Неужто в тринадцать лет один я и только я оказался, во всей Италии, допущен к важнейшим государственным секретным сведениям?
Гегемония левизны в культуре[255]В начале 70-х годов Мариза Бонацци организовала в Реджо Эмилия выставку «Учебники для начальных школ». Затем, в 1972 году, мы с Маризой Бонацци вместе обработали материалы выставки и опубликовали в издательстве «Гуаральди» книгу под названием «Лживые листы» (I pampini bugiardi). В книге воспроизводились выдержки из учебников с нашими ироническими подписями. «От нас» были вставлены и краткие предисловия к разделам (бедные; работа; родина; расы; гражданское воспитание; история; наука; деньги и проч.). Остальное — сами тексты. На страницах нашего издания представали выдержки из школьных книг, где не только повторялись клише фашистских учебников, но использовалось и более ветхое старье даннунцианского пошиба[256].
Приведу только два примера. Курсив мой. Портрет Назарио Сауро[257], выстроенный по канонам муссолиниевской скульптурности:.
Мощное тело полнится свежей живою кровью, крупная сильная голова, решительный взгляд: ему передался бессмертный дух, витающий над нашими долами, над нашими горами, над нашими итальянскими морями. Духом этим сильна Италия, наша Родина, краше всех других на сеете родин.
Второй пример — это абзац о военном параде 2 июня, в день государственного праздника Итальянской республики:
…течет стальной поток, развеваются знамена, сияет оружие, идут воины боевыми порядками… Колоссальные танки и бронетранспортеры, годные для продвижения войск даже через облако ядерного взрыва… Артиллерийские орудия… Легкие и подвижные наступательные машины…
Без всякого сомнения, тексты, внушающие невинным детям, что наши танки, будто стальные кони, дружно мчат сквозь легкие облака ядерного взрыва, — это недобросовестные тексты. Книга, составленная нами, получила неплохой резонанс и внесла посильный вклад, наряду с другими выступлениями (в предисловии я цитировал тематический номер журнала «Рендиконти»), в обновление — на общенациональном уровне — текстов школьных учебных пособий. Ни один министерский работник не высказался на эту тему, не была создана никакая комиссия, не была назначена никакая проверка. Как бывает в области культуры, изменение ситуации совершилось самопроизвольно благодаря свободной критике.
Думаю, это и есть норма для цивилизованной страны. Не стану отзываться об учебниках, вызвавших филиппику Стораче[258], потому что я их не читал. Вполне готов признать априори, что некоторые места в этих учебниках спорны. В свободной стране спорные мнения оспариваются. Оспариваются — не цензурируются. А если суждено вспыхнуть дискуссии, то пускай она вспыхивает сама. Естественно, критикующему пристало быть достаточно заслуженным в культурном и в моральном смысле, чтоб его критика звучала авторитетно. Но подобные регалии зарабатываются на поле боя.
Не скажу вам ничего нового, напоминая, что школьники должны осваивать свои учебники, и хорошие и плохие, под руководством преподавателя и с сильной поправкой на информацию, поступающую (особенно в нынешнюю эпоху) по другим каналам. У нас в лицее философию учили по Ламанна, серьезному, но неподъемному, пронизанному идеализмом. Джакомо Марино, преподаватель философии, человек религиозный, великолепный лектор (он объяснял нам даже Фрейда, рекомендуя в качестве литературы по Фрейду цикл «Врачевание и психика», «Die Heilung durch den Geist» Стефана Цвейга[259]) не любил Ламанна и прочел нам совершенно другой, оригинальный курс истории философии.
Потом я стал философом, специалистом, но многое в моей науке я помню со времени лицея именно в том виде, в каком это мне излагал профессор Марино.
Однажды я спросил у Марино, какой журнал по вопросам культуры он может мне рекомендовать дополнительно к уже известному мне «Фьера Леттерария» (в те времена имевшему сугубо религиозное направление, хотя рассказывалось в нем о чем угодно). Он посоветовал мне еще один серьезный и не менее религиозный журнал, «Гуманитас». Эту рекомендацию я хотел бы рассмотреть сейчас в свете пресловутого вопроса о «культурном засилии левых».
Потом я стал философом, специалистом, но многое в моей науке я помню со времени лицея именно в том виде, в каком это мне излагал профессор Марино.
Однажды я спросил у Марино, какой журнал по вопросам культуры он может мне рекомендовать дополнительно к уже известному мне «Фьера Леттерария» (в те времена имевшему сугубо религиозное направление, хотя рассказывалось в нем о чем угодно). Он посоветовал мне еще один серьезный и не менее религиозный журнал, «Гуманитас». Эту рекомендацию я хотел бы рассмотреть сейчас в свете пресловутого вопроса о «культурном засилии левых».
Сегодня юноша, который, как водится, не много знает об Италии прошлых лет, читая газеты и слушая политиков (если уж он читает и слушает), вынесет только одно впечатление: что со времен окончания войны и вплоть до «Чистых рук»[260] Италией рулили исключительно левые интеллигенты, которые, владея всеми рычагами власти, установили повсюду свою культурную гегемонию, грустные результаты чего мы наблюдаем и по сей день. Я хотел бы возразить этим юношам, что со времен окончания войны нашей страной управляла христианско-демократическая партия, крепко державшая контроль над министерством образования, и что существовали солидные религиозные издательства («Морчеллиана», «СЕИ», «Студиум», «Аве»), а также что имелось специальное христианско-демократическое издательство «Чинкве Луне». «Риццоли» было прибежищем консерватизма, и не было ничего левого в таких издательствах, как «Мондадори», «Бомпиани», «Гардзанти». Школьные учебники издавались в «Ле Монье», «Принчипато», «Валларди» — весьма далеких от коммунистов. Марксизм не подходил и близко к таким популярным еженедельникам, как «Доменика дель Коррьере», «Оджи», «Темпо». Не существовало больших газет левой ориентации, не считая «Униты», но «Униту» покупали только те, кто голосовал за коммунистов. Проще всего сказать так без учета издательства компартии («Универсале дель Кангуро»), единственным по-настоящему левым издательством было «Эйнауди». Да и то, когда они в 1948 году опубликовали первую книгу по советскому диалектическому материализму, это была книга автора-иезуита. «Фельтринелли»[261] родилось на свет позже. Главными хитами «Фельтринелли» были «Леопард» Джузеппе Томази ди Лампедузы и «Доктор Живаго» Бориса Пастернака; ни ту, ни другую вещь не назовешь ослепительными проявлениями марксизма.
Так что речь идет не о марксизме, а скорее о «левой мысли». Когда походя говорят о «левой мысли», имеют в виду мысль светскую, либеральную, деятельную, можно даже сказать — крочеанскую[262]. Вообще же в университетах власть и места на конкурсах делились между двумя главными группами: группой католиков и группой некатоликов. Группа некатоликов вмещала в себя всех, в том числе и немногих имевшихся профессоров марксистской складки.
Как же смогла установиться гегемония левых в культуре? Ведь она в конце концов постепенно установилась? И почему правящие христианские демократы не заняли оборону и не вознесли Диего Фаббри превыше Бертольта Брехта[263]?
Объяснение не в том, что, как кое-кто утверждает ныне, правящая партия проявила широкую и безмятежную терпимость. Это частично справедливо, однако в 50-е годы, я помню, некоторым коллегам отказывались оформлять трудовую книжку на телевидении, говоря в лицо, что коммунистов не берут. Перечитаем прессу того времени и увидим, какие бушевали споры, сколько было нетерпимых и резких выпадов — ныне такое непредставимо. Однако справедлив и общий вывод. Да, действительно — правящая партия заняла твердую позицию: отдайте нам контроль над экономикой, над министерствами и ведомствами, а в культурную деятельность мы, так и быть, не будем совать свой нос.
Тем не менее этим объясняется не все. Лицеи не рекомендовали некоторых авторов, и даже, разумеется, их замалчивали. А молодые люди все-таки читали Грамши и Маритена[264]. По крайней мере, молодые люди католической ориентации точно читали Маритена; полагаю, что и Грамши с Гобетти. Почему это?
Потому что дух дышит где хочет. Католические философы 50-х и 60-х годов делились, если не считать редчайших исключений, вроде христианского экзистенциализма, на неотомистов и на спиритуалистов джентилианского извода — примерно на этом все и оканчивалось, а внерелигиозная (светская) философия изучала меньше всего тексты Маркса, а больше всего — тексты логического неопозитивизма, экзистенциализма, Хайдеггера, Сартра[265] и Ясперса, феноменологию, Витгенштейна, Дьюи[266], и эти же тексты читали католики. Понимаю, что мои обобщения грубоваты, потому что я узнал о главных светских философах от профессоров-католиков, а не только от светских мыслителей вроде Аббаньяно[267] (который, кстати, мыслил по-светски, но безусловно не по-марксистски, и вообще не в духе левых), а главные тексты внерелигиозных мыслителей я прочитал в книжных сериях, издававшихся под редакцией католиков.
Светская культура утвердилась в борьбе с крочеанским идеализмом: это не было борьбой марксизма с христианством (многие марксисты даже оставались крочеанцами). Утвердившись, светская культура заняла главенствующее положение и притянула к себе и профессоров и студентов. Когда устанавливаются подобные гегемонии, декретами их не уничтожишь.
Христианские демократы просчитались из-за того, что они всегда слабо верили в силу идей. Они думали, что важнее контролировать телепрограммы, а авангардистские журналы не играют никакой роли. В результате через четверть века полного политического господства с полным контролем над носителем самой массовой информации — телевидением, христианские демократы обнаружили у себя перед носом поколение 68-го года. Тогда христианские демократы избрали стратегию выжидания. Сесть на берегу реки и ждать, пока по ней проплывет труп врага. Ждать, пока через годков двадцать бунтари набушуются и причалят или к «Комунионе э Либерационе» или к Сильвио Берлускони. Точно, этим дело и кончилось.
Верно и то, что культура левой интеллигенции превратилась в гегемонную под воздействием оглушительного идейного шантажа («ты не думаешь как мы — значит, ты отстал; о, позорно заниматься искусством, не поклоняясь надстройке и базису!»). Это верно. Коммунистическая партия, в отличие от христианских демократов, не щадила сил и средств на культурную борьбу. Конечно, и при бесконечной промывке мозгов некоторым удалось отстоять свою линию мышления — это доказывают великолепные критические статьи Норберто Боббио, полемичные по отношению к «гегемонии». Все мы, когда читали в «Ринашита» или в «Контемпоранео» хвалы социалистическому реализму и обвинения в недостатке идейности в адрес даже «Метелло» Пратолини или «Чувства» Висконти[268], относились к критике внимательно, но никто, кроме коммунистов с партбилетами (да и они тоже вряд ли) не принимал ее за чистую монету. Все образованные люди понимали, что Жданов[269] — чугунная голова. Вдобавок, если моя реконструкция справедлива, пресловутая гегемония левизны медленно устанавливалась именно в тот исторический период (от Венгрии до Чехословакии), когда сталинизм, реалистический социализм и диамат себя вконец скомпрометировали, даже в глазах воинствующих социал-коммунистов. А следовательно, речь уже не шла о гегемонии марксистской мысли, или не только о ней. В серьезной степени речь шла о гегемонии критической мысли.
Благодаря какой поруке люди, мыслившие в критическом плане (светском или религиозном) смогли внедриться в издательства, на телевидение, в газеты? Достаточное ли объяснение — то, что партия христианских демократов открыла некоторым представителям оппозиции возможности работы на правительство, с целью вселить раскол в лагерь левых, что, кстати, в общем-то удалось? Одни стали «подтягиваться» к другим — поправевшие к поправевшим, левые к левым, колеблющиеся к левым, — в надежде на широкие возможности, которые открывала работа во влиятельных оппозиционных структурах или при правительстве? Так же как ныне колеблющиеся подтягиваются к правым, все по той же причине? Не думаю.
Во второй половине века «левая», критически ориентированная культура стала чувствительней к духу времени, разыграла несколько выигрышных комбинаций и подготовила самые квалифицированные кадры. Эти кадры пополнялись за счет роста снизу, а не «спуска» сверху. Рост был естественным, не происходило никаких торгов между партиями. В процессе принимали участие представители самых разных партий и групп — от коммунистов до республиканцев, от либералов до социалистов и даже продвинутые католики.
Я понимаю, что Стораче злится, видя, что школьные учебники интерпретируют историю не в том свете, как ему хочется. Но тут я задаюсь вопросом: а почему Стораче не задействует собственных авторитетных писателей? Почему не объявляет, что отныне, да будет всем известно, гегемонию олицетворяют правые? Ведь любимых правыми классиков литературы сегодня, как мы видим, беспрестанно славят на страницах газет и журналов. Современную историю то и дело переписывают. В каталогах издательств кишмя кишат не только крупные писатели консервативного направления, но и самые несущественные книжонки, напитанные духом реакционного оккультизма, который так мил духовным наставникам Стораче.