Если б культурную гегемонию определяли по удельному весу, я бы пришел даже к выводу, что главенствующая культура сегодняшнего дня — мистическая, традиционалистская, неоспиритуальная, new age[270], ревизионистская. По-моему, государственное телевидение уделяет больше внимания Папе, чем Джордано Бруно, больше занято Фатимой, чем Марцаботто, и преподобным Пием, нежели Розой Люксембург[271]. На страницах нашей печати тамплиеры своей численностью многократно превосходят численность партизан.
Так почему же, имея столько издательств, газет, культурных полос, еженедельников правого направления, Стораче до сих пор окружен неприятелями со всех сторон? Возможно ли, что по ликвидации ортодоксального марксизма самим ходом истории, последние марксисты все еще преобладают среди учителей средних школ?
Почему Берлускони (полностью разделяющий опасения Стораче), при безграничной медийной власти, которая у него в руках, поддается обаянию «гегемонов»-левых и каждый год печатает великолепно подготовленные издания «Коммунистического манифеста» и иные протокоммунистические тексты, вроде «Города Солнца» Кампанеллы или «Новой Атлантиды» Фрэнсиса Бэкона? Уж не хочется ли ему произвести впечатление на представителей светской культуры, перед которыми он, несмотря ни на что, заискивает? Почему бы ему не сделать свой собственный сборник «Лживые листы»? Мы все эти листы прочтем, ища материал для нашей острой критики. Ведь культурную гегемонию завоевывают только книгами.
Было ли лучше, когда было хуже?[272]
Не хочу отбивать хлеб у сатириков, но и у меня тут подсобралось несколько сюжетов на прекрасные темы. Миланский папаша наорал на двенадцатилетнего сына — тот пришел почти в полночь, — и в ответ юноша от обиды повесился на чердаке; отца посадили в тюрьму за доведение до самоубийства. Нападающий «Фульгора» бил пенальти и застал совсем врасплох вратаря «Сенектуса», репутация вратаря вдребезги — его считали неуязвимым. У вратаря инфаркт, он умирает, и федерация футбола вводит новое правило, согласно которому бить по воротам можно только после уведомления о намерениях, с указанием намеченной траектории мяча (похоже на скетч о дуэли у Петролини[273] — дуэлянт протестовал, что противник все время вертится и не дает себя достать). Профессор Гиппократа открыто говорит синьору Невезуччи, что у того рак простаты. Невезуччи возвращается домой и в состоянии аффекта убивает жену и семерых детей, затем бросается с балкона. Ввести государственный закон, чтобы врачи не говорили пациентам ничего, что может негативно подействовать на их чувства.
Все это парадоксальные казусы, ни в одном случае не принималось в соображение, что существуют ситуации конфликтные априори, в них свои правила игры, согласно которым щадить чувства другой стороны незаконно, законно же — критиковать, спорить, повышать голос, даже лягаться и говорить нечто весьма неприятное. Такая ситуация — политический диспут. Он полемичен в этимологическом значении термина[274]. Эти диспуты описываются военными и спортивными метафорами (занять оборону, вступить в схватку, атаковать правительство). А как же иначе?
Иначе бывает. Но «иначе» бывает при диктатурах и в неполноценных демократиях, там где запрещена критика и где газеты, не пощадившие чувств высокого начальства, подвергаются закрытию. Неполноценная демократия не поджигает редакции газет, не ссылает редакторов. Гораздо проще — неполноценная демократия пускает слух по поводу любой не слишком выдержанной критики, что она — на руку фанатикам. В стандартной диктатуре всякий раз закрывают оппозиционные газеты после покушения фанатиков на главу правительства (при этом ставится знак равенства между оппозиционностью и соучастием в преступлении). Супер-диктатуры вообще сами организуют покушение фанатиков, и после этого громят оппозицию.
Соблазн разыграть такие козыри нередко возникает в дни трагедий. Родственники чиновника, умершего от горя после увольнения, нередко убеждают себя и всех, что эта смерть на совести непосредственного начальства. Точно так, когда убили Биаджи, кто-то припомнил, что Кофферати[275] нелицеприятно раскритиковал проект Биаджи. Стали говорить: видите, Кофферати разжег ненависть к Биаджи.
Это было несправедливо. Кофферати критиковал Биаджи, когда Биаджи был жив; Кофферати имел право высказывать несогласие. Хотя понятно, что после смерти все это смотрится иначе. Тоже по-человечески объяснимо. И все-таки настораживает, что по этой логике выходит — «не смей ругать меня, потому что если потом со мной что случится, будешь ты виноват». Это попросту шантаж (и вдобавок, грубо говоря, как бы не накаркали…) Выходит, нельзя критиковать политического противника только из-за того, что, не приведи бог, какой-нибудь маньяк, параноидально перетолковав пункты ваших расхождений, на него потом кинется?
По этой и по другим причинам представляется столь угрожающей атмосфера, которая создалась вокруг одной недавней дрязги. «Унита» высмеяла Джулиано Феррару[276] за то, что тот ужинал с Берлускони. Кстати, факт сам по себе мало кого может удивить: думаю, они видятся не столь уж редко. Но Феррара отреагировал заявлением, что-де «Унита» науськивает на него вероятных террористов. Заявление Феррары имело естественное развитие — кое-кто прокричал, что надо-де закрывать «Униту».
Думаю, люди, избирающие такие формы полемики, принимают на себя серьезную политическую ответственность, о которой, надеюсь, не станут писать будущие учебники истории… в смысле, что я надеюсь — их взбрыкивания не приведут ни к каким судьбоносным ужасным последствиям.
Ограничусь тем, что напомню: «Унита» в 1940-60-е годы не была детсадовской стенгазетой. Гуарески изображал «Униту» как орган кровожадных коммунистов-людоедов. «Унита» гвоздила, клеймила и бичевала правящую христианско-демократическую партию, однако никто из власть имущих в ответ на пинки и побои не требовал закрыть газету. Так что же — было лучше, когда было хуже?
Макароны «Кунигунда»[277]
В принципе не противоречит конституции такое явление: политический блок, получивший большинство на выборах, рассаживает своих людей во все учреждения и организации, в том числе на телевидение. Это называется spoils system и приметается во многих странах. Конечно, победители могли бы дать хороший пример fair play[278], если бы учли мнение меньшинства, которое эквивалентно почти половине избирателей. Но одно дело — приличное воспитание и демократическая корректность, совсем другое — бесцеремонное проявление силы, утвердившейся законным путем. Ладно. Множество лет все три канала государственного телевидения контролировались христианскими демократами, там мерили сантиметром женские юбки — не слишком ли высоко срезаны, и декольте — не слишком ли низко. Но страну все же они подмять не сумели, более того, при деспотичном ханжеском телевидении выросло поколение, самое бунтарское за весь век.
Единственное неудобство состоит в том, что наш предсовмина владеет еще и своими собственными каналами, и вместо spoils system в стране создается практически единовластный контроль над информацией. Такое положение необычно, оно непохоже на ситуацию в других демократических странах, не соответствует духу конституций, которые писались, когда подобные обстоятельства никак нельзя было себе представить. Это новое и без всякого сомнения скандальное положение требует нового ответа со стороны оппозиционно настроенного электората. Организуются «хороводы», организуются публичные шествия, но мы убедились, что и те и другие не решают проблему. То есть они решают часть проблем: возвращают ощущение единства этой нашей разбредшейся оппозиции. Но на следующей стадии (если единство действительно ощутится) потребуется дальнейшая работа. В частности потому, что, технически выражаясь, правительству на хороводы начихать, и хороводы не убедят проправительственный электорат, что он просчитался. Есть ли по-настоящему действенный протест? Как должна себя вести половина итальянцев, — те, кто знает, что берлускониевское телевидение — не для них? Таких итальянцев очень много, и несколько миллионов уже выразили свое несогласие, а другие в общем готовы это несогласие выразить, им только нужны место и способ. Отказаться смотреть телевидение, переключиться на радио? Это слишком большая жертва, в частности потому что: (i) вполне законно желание посмотреть вечерком хороший фильм, а кто ходит в кино, обычно никогда не разведывает, каковы политические взгляды директора кинотеатра; (ii) полезно слышать мнение противника и видеть, как преподносит новости правящая партия; (iii) наконец, если даже половина, голосовавшая за оппозицию, перестанет смотреть телевидение, от этого не изменится поведение правительства и не уменьшится проправительственный электорат.
Так какой элективной силой располагает Италия, несогласная с монополизацией телевидения? О, в ее руках серьезнейшая экономическая пружина. Достаточно всем, кто не приемлет монополию телевидения, решить, что «Медиасет» должен быть наказан. Достаточно всем сразу отказаться приобретать бренды, рекламируемые «Медиасетом».
Трудновыполнимо? А что трудного? Держите под рукой бумагу и карандаш. Они прорекламировали рыбные палочки «Альдебаран»? С завтрашнего дня вы берете только палочки «Андромеда». Лекарство «Буб» с ацетилсалициловой кислотой? Требуйте в аптеке ацетилсалициловую кислоту (аспирин) без всякого «Буба». Еще и сэкономите.
Учтите, товаров наделали столько, что совершенно без затруднения, только проявив немножко внимания, можно перейти на стиральное средство «Улет» и на макароны «Радегунда» (чьей рекламы по берлускониевскому ТВ не крутят) вместо моющего средства «Отпад» и макарон «Кунигунда».
Думаю, что если к этому решению придут даже всего-навсего несколько миллионов наших сограждан, через несколько месяцев фирмы-производители заметят падение продаж и поведут себя соответственно. Ежели ничего не делать, ничего и не получится. Надо немного напрячься, совсем нечувствительно. Не соглашаетесь с ползучим захватом информации? Проявляйте несогласие поактивнее.
Собирайте на улицах подписи тех, кто за эту кампанию. Кто готов подписаться — долой из кастрюль макароны «Кунигунда»! Подумаешь — усилие. Стоит, можно сказать, только руку протянуть. То есть, пардон, не протягивать. Правительство-фирма плевать хотело на знамена и на идеи, так мы его ущучим в самых нежных местах — по части денег. Если правительство-фирма отреагирует на этот вид воспитания, то и поддерживающий электорат увидит, что перед ним попросту фирма. Фирма, а не правительство. Вдобавок фирма, жизнеспособная лишь до определенной поры — покуда главный владелец продолжает обогащаться. Новой экономической реальности — новый вид политической реакции! Вот что я, господа, называю порядочной оппозицией.
Привесочек о дерьме[279]После моей статьи о макаронах «Кунигунда» возникло движение в поддержку и даже интернет-сайт, о котором, в свою очередь, написали газеты и журналы. После этого я получил бандероль на адрес газеты «Репубблика». Обратный адрес: Караманья, милое место в провинции Салуццо (в Пьемонте).
Открываю. Обнаруживаю первым делом — фотокопию из районной газеты с пересказом моей статьи, на полях приписано «Как аукнется… так и откликнется…» (Chi la fa… l'aspetti…). Я оценил изящество писавшего: в несложное высказывание было введено целых шесть дополнительных точечек.
Подпись являла собой каракулю. В общем, анонимная посылка. Как аукнется? Я с опасением заглянул в пакет, предполагая увидеть там добрую дозу сибирской язвы. Но нет, там лежал экземпляр моей старой книги «Определение искусства», выходившей первым изданием в издательстве «Мурсия» в 1968 г. и переизданной «Гардзанти» в 1978 г. На обложке было крупно написано «дерьмо» красным фломастером, надпись двукратно подчеркнута. Открыв книгу, я нашел, что начиная с первой страницы и вплоть до четвертой стороны обложки (следует указать, что в книге 308 страниц) присутствует надпись «дерьмо», всякий раз выполненная красным фломастером и с подчеркиваньем. Но так как она нанесена только на нечетные страницы, дерьма не 308 единиц, а 154, вернее 156, ибо к страницам книжного блока следует приплюсовать еще два дерьма, на первой стороне обложки и на четвертой.
Делаю вывод, что этот господин (галантно примем за данность, что господин, а не дама) шел по такой логической цепочке. Я совершил нечто ему не угодное? Тогда он нанесет мне один из тех ударов, что валят наземь противника, «я так его пугну, что он не пикнет даже», выражаясь заодно с виконтом де Вальвером[280]. Вальвер был зациклен на носах. Мой собеседник — на противоположной носу части человеческого организма. Вальвер имел отвагу выступить с открытым забралом (носом) и с носом и остался (как всякий помнит — «в конце посылки»). Мой корреспондент, снаряжая свою посылку — «посылку», обратите внимание! — оказался способен лишь на «дерьмо». Камбронн[281] учит нас — дерьмо достаточно назвать один раз, сохранив при этом лицо (нос). Но корреспондент из своего инкогнито носа не высунул.
Сто пятьдесят шесть раз пролаять «дерьмо» в уединении провинциального сортира в Караманья — доблести мало, готовности пачкаться — много. Каков психотип и социальный портрет такой личности? Что до психики, психоанализа не требуется — разве что анализ кала. Что же до социального портрета — интересно, была у него моя книга дома или он купил ее целевым назначением, или украл? Если у него была книга дома (может, нашел у сына или дочери) — это указывало бы на благопочитаемый социальный статус, то есть история стала бы еще непонятней. Мог ли украсть? Кража книг, мы помним, — одна из форм классовой борьбы, но это методы крайне левых. Думаю, перед нами совсем не тот случай. Последний вариант — купил? Потратил деньги, вдобавок к почтовым расходам? Рассчитал, что покупкой не слишком способствует моему заработку (учитывая, сколь жалкий процент нам выплачивают за книги в мягкой обложке)? Но он, ха-ха, не учел, какой превосходный гонорар мне причитается за эту публикацию, которая сейчас перед вами.
Можно было бы думать, что отправитель — какой-то коллега. Он порицает мое направление мыслей. Но нет, коллега бы подписался. Иначе вся дикая возня — составление «маргиналий» к совсем не маленькому тексту — оказывается напрасна без атрибуции автора.
Что сказать? Навевает печаль не столько скудость выражения инакомыслия (видали мы и похуже), а бессильная, детская злость, выражаемая этим текстом. По беспомощности протеста можем судить о культурном уровне их (многочисленного) электората. Представляю себе, как мой неведомый корреспондент решает возбранить подобным же образом того судью, из-за которого мы вылетели в чемпионате 2002 года в матче против Южной Кореи. Как он, должно быть, скрежещет зубами, не находя ни венка сонетов, ни трактата по метафизике, ни монографии по ядерному синтезу, написанных этим футбольным арбитром.
Шедевр этого неведомого творца — даже не трэш-арт и даже не дерьм-арт: баночки с экскрементами входят в набор творческих новаций покойного Пьеро Мандзони, но у Мандзони баночки[282] были запечатаны, предназначались для хранения. Неизвестный же наш герой желал, можно сказать, ощутить аромат своей деятельности. По Д'Аннунцио: я «вкушаю свой собственный дар»[283].
Хроники последнего периода империи[284]
Возможно, скоро забудется заявление нашего премьер-министра, сделанное в официальной международной обстановке, относительно его семейных проблем. Должен сказать, что пресса всех направлений повела себя тут очень деликатно, отметив и откомментировав слова Берлускони в первый день, но больше не возвращаясь к теме, дабы не растравлять его (наши?) раны. Я решил напомнить эту историю не от дурновкусия, а потому что указанный эпизод станут изучать в будущие эпохи на занятиях по истории коммуникации, а интересы науки для меня превыше частных.
Ну так вот поскольку миновало уже две недели, и все об этой истории, надеюсь, забыли, кратко напоминаю: принимая премьер-министра иностранного государства, наш предсовмина выпалил несколько сентенций, которые затрагивали предполагаемую (муссировавшуюся в разных слухах) сердечную склонность собственной мадам к некоему господину, применив к своей супруге определение «эта несчастная». Наутро следующего дня, судя по реакции газет, распространились две различные интерпретации случившегося. Первый вариант: наш премьер, пребывая в раздражении, излил чрезвычайно личные чувства при всем честном народе. Второй вариант: будучи Великим Докой Коммуникации, председатель совета наших министров, узнав, что о его жене гуляет пикантная сплетня, решил разделаться с болтунами решительно и бесповоротно и превратил сюжет в публичный и развлекательный, лишив его привкуса запретности. Ясно, что в первой вышеизложенной интерпретации «эта несчастная» звучало оскорбительно для затронутой дамы, во второй же — оскорбительно, но для третьего лица в треугольнике (вроде, «несчастной» дама оказалась бы, будь история подлинной, но она, как понимаете, не подлинная, в том числе по той причине, что сам муж над ней публично подшучивает).
Если бы первая интерпретация, которую хотелось бы исключить, оказалась справедливой, случай относился бы к компетенции скорее психиатров, нежели политологов. Поэтому изберем вторую интерпретацию, как рабочий вариант. Именно она, вторая, заслуживает стать предметом обсуждения не только на семинарах по теории коммуникации, но и на семинарах по истории.