Мы с ним еще немного потрепались, после чего Славик стал собираться домой. Уходя, он заметил.
— Странный ты сегодня какой-то.
— Почему? — обеспокоился я.
— Не помнишь того, что было несколько дней назад. Разговариваешь как-то не так, не с той интонацией, как обычно. Держишь себя как-то по-взрослому. Как будто тебя подменили. Как будто тело твое, а внутри совершенно другой человек.
— Не говори ерунды, — отмахнулся я. — Это, наверное, от температуры. Ты, когда температуришь, разве не чувствуешь себя как-то не так?
— Вообще-то, чувствую, — согласился Славик, и по его лицу я понял, что он мне поверил. — Ну, давай, выздоравливай.
Я закрыл за ним дверь, вернулся в комнату, сел на диван и вздохнул. Эх, Славик, Славик! Ты даже не представляешь, насколько ты прав. Ты даже не подозреваешь, насколько ты проницателен.
За своим поведением нужно будет внимательно следить. Чтобы несоответствие моей внешней оболочки с изменившимся внутренним содержанием как-то поменьше бросалось в глаза. Как это, все-таки, тяжело, имея сознание и разум взрослого человека, изображать из себя тринадцатилетнего пацана.
Глава вторая
На следующее утро я оделся в школьную форму, перекинул сумку через плечо, и пошел в школу.
Мне очень сложно описать свои чувства в этот момент. Они были какими-то необычными. И в этом не было ничего удивительного. Разве можно считать обыденным, когда вдруг оказываешься в далеком прошлом, снова становишься ребенком, снова видишь своих знакомых такими, какими они были раньше, и при этом знаешь их дальнейшую судьбу? Я до сих пор не мог окончательно поверить, что все это происходит наяву, и что все это мне не снится.
Самым трудным для меня оказалось настроиться на то время, в которое я переместился. Воспринимать его не как далекое прошлое, а как настоящее. Все утро я пытался внушить себе, что я как жил, так до сих пор и живу в 1977 году. Что никакого возвращения в прошлое у меня не было, и что вся моя прежняя жизнь — это всего-навсего сон. Увы, но мой разум плохо поддавался такому аутотренингу.
Как я ни старался по дороге в школу не смотреть по сторонам, однако все же не удержался от того, чтобы не бросать взгляды на встречавшихся мне людей. Среди них было столько знакомых лиц! Кого-то из них я видел лишь в детстве, а после уже не встречал. А кто-то, наоборот, отложился в моей памяти уже в более зрелом возрасте. Я даже не предполагал, что мог встречать их раньше. Вот, например, эта девочка с красным бантом и косичкой очень напоминала мне операционистку отделения Сбербанка, куда я заходил оплачивать коммунальные услуги. Она работала там уже лет десять, и успела мне примелькаться. Неужели это она в детстве? А вон тот высокий парень, старшеклассник, станет преподавателем в сельскохозяйственном институте, где я учился. Студенты его не любили. Он был очень вредный, въедливый и занудистый. Не зря же ему дали кличку "Червяк".
Как это, все-таки, странно, вспоминать о людях в прошедшем времени, когда для них самих оно не прошлое, а только будущее.
Смотреть на знакомые лица было до того занимательно, что я забыл о всякой осторожности, и не скрывал своего пристального взгляда. Некоторые его ощущали и оборачивались. Девочка с косичкой, та самая будущая операционистка банка, посмотрев на меня, прыснула. Видимо, она восприняла мой интерес к своей персоне как-то по-своему, и чем-то иным, нежели простое любопытство.
Нет, так привлекать к себе внимание нельзя. Нужно себя сдерживать. Я стиснул зубы, опустил глаза вниз, и, старательно не глядя по сторонам, зашагал дальше.
А вот и школа. Она еще покрашена в желтый цвет. Позже ее перекрасили в синий. Сделали это потому, что школу в обиходе стали называть "желтым домом", как обычно именуют психушки. И учителей это, почему-то, нервировало.
— Где работаешь?
— В двадцать первой школе.
— А-а-а, в "желтом доме"!…
Я бодро взбежал по ступенькам и прошел внутрь. Какая знакомая обстановка! Какой знакомый школьный запах! Длинный коридор с вешалками, на каждой из которых висит табличка с названием класса: 1-й "А", 1-й "Б"… 2-й "А", 2-й "Б", и так далее. Переходя из класса в класс, мы автоматически меняли и вешалки, на которых, приходя в школу, оставляли свою верхнюю одежду. Позже, в начале девяностых, эти вешалки убрали. Одежду стали часто воровать, и оставлять ее без присмотра стало небезопасно. А тогда, в 1977 году, пропажа куртки или пальто была из ряда вон выходящим явлением. Деньги из кармана вытащить могли. Но чтобы унести чужую одежду — такого никогда. Тогда воровство так не процветало, как стало процветать потом. Да и наша техничка тетя Зина за этим строго следила. Это была маленькая, щупленькая старушка с неприятным скрипучим голосом, которую прозвали "Старуха Шапокляк". Как мы все ее боялись! О, а вот и она! Сидит на своем стуле, и внимательно за всеми наблюдает. Тетя Зина выполняла и другую важную работу. Наверное, самую важную для любого школьника. Она еще давала звонки с урока и на урок. Если звонка с урока долго не было, мы обычно ворчали между собой: что там, наша Шапокляк, заснула, что ли? Я только по окончании школы узнал, что в годы Великой Отечественной войны наша тетя Зина была героиней. Сражалась в партизанском отряде, дошла до Берлина, имела множество орденов и медалей. Но в школе она, почему-то, об этом никогда не рассказывала.
Пройдя коридор, я стал подниматься по лестнице на четвертый этаж. Первыми уроками у нас стояли русский язык и литература, а они проходили именно там. Номер классной комнаты, конечно, уже выветрился из моей памяти, но я отчетливо помнил, что она располагалась как раз напротив выхода на лестничную клетку.
Чем выше я поднимался, тем сильнее у меня билось сердце. Причиной этому были не физические нагрузки, а волнение. Сейчас я снова увижу своих одноклассников, с которыми проучился десять лет. Увижу своих учителей, почти все из которых уже умерли. Увижу их такими, какими они были тридцать с лишним лет назад. Кстати, а как звали… точнее, как зовут нашу учительницу по русскому языку и литературе? Имя я помнил. Зоя. А вот отчество напрочь вылетело из моей головы. Зоя Ивановна? Зоя Петровна? Зоя Федоровна?
Поднявшись на четвертый этаж, я остановился и глубоко вдохнул, чтобы хоть немного унять разыгравшееся во мне волнение. Из открытой двери класса доносились шум и голоса. Чтобы не привлекать к себе внимание, я должен войти так, как всегда входил раньше: быстро, ни на кого не глядя, чуть опустив голову. Собравшись с духом, я уже хотел переступить через порог, и тут ощутил легкий шлепок по спине.
— Ну, что, больной, выздоровел?
Я обернулся и увидел Коренева. На его лице играла ироничная улыбка.
— Чем болел? Воспалением хитрости?
— Ага, — улыбнулся я, и мы вместе вошли в класс.
Все-таки не удержавшись от того, чтобы хоть мельком не окинуть взглядом знакомые лица, я стремительно прошел к своей предпоследней парте, стоявшей в крайнем ряду возле окна, уселся за нее, и стал неспеша доставать из сумки учебные принадлежности.
Положив учебник, тетрадку и ручку на парту, я посмотрел на часы. Ровно восемь тридцать. Сейчас должен прозвенеть звонок. Да, спустя тридцать с лишним лет, я снова окунусь в атмосферу школьного урока. Я снова стал учеником. Кстати, за своими наручными часами нужно будет присмотреть. По-моему, у меня их украли именно в седьмом классе. После этого я долгое время ходил без часов. У матери не было денег, чтобы купить мне новые. Те часы, которые висели сейчас на моей руке, являлись своего рода раритетом. Они были очень старые, и принадлежали еще моему отцу. Я случайно наткнулся на них, когда рылся в коробке со старыми вещами, которую нашел в кладовой. Попробовал завести — часы затикали, и моему восторгу не было предела. Я был одним из первых в классе, у кого на руке появились часы, и на первых порах во время уроков меня чуть ли не все спрашивали, через сколько минут звонок. Я очень гордился своими часами, и чувствовал себя весьма значимой персоной. Правда, затем постепенно часы появились абсолютно у всех, и моя значимость поубавилась. А украли их у меня на уроке физкультуры. Кто-то во время урока тайком пробрался в нашу раздевалку, и хорошенько пошуровал в наших карманах. У одних, как и у меня, пропали часы, у других деньги, у третьих что-то другое. Как мне тогда было обидно! Ведь эти часы были одним из очень немногого, чем я мог похвастать перед ровесниками. Да, не самые приятные воспоминания. Но в этот раз часы у меня не уведут. Теперь уж я не оставлю их в кармане пиджака, как тогда.
Зазвенел звонок. Я вздрогнул. Мои уши уже давно отвыкли от него. Все рассредоточились по своим партам. Только после этого я позволил себе поднять голову, и стал украдкой водить глазами по сторонам. Вон Гребенюк, вон Андреев, вон Игнатов, вон Рукавицын, вон Маховец. А вон и Славик. Он сидит за второй партой третьего ряда, вместе с Мошкиной. Обернулся, подмигнул. Я подмигнул в ответ.
В класс вошла наша "литераторша". Зоя Вячеславовна, вот как ее зовут, наконец вспомнил я. Все встали. Я тоже встал. Правда, с некоторым опозданием. Забыл, что в школах ученики при появлении взрослых, должны подниматься. Зоя Вячеславовна закрыла за собой дверь и прошла к учительскому столу.
— Садитесь, — сказала она.
Мы сели. Урок начался. Зоя Вячеславовна открыла классный журнал и провела перекличку. Я снова вспомнил фамилии своих одноклассников в алфавитном порядке. После окончания школы они еще долго сохранялись в моей памяти. За десять лет учебы этот список твердо отложился у меня в голове.
Отметив отсутствующих, Зоя Вячеславовна объявила тему сегодняшнего урока. "Творчество Некрасова" — написала она крупными буквами мелом на доске.
Я продолжал украдкой оглядывать своих одноклассников, попутно вспоминая все, что знал о каждом из них.
Максим Игнатов. Говорили, что он поступил в какой-то московский институт. Больше о нем мне ничего не известно. После школы я ни разу его не видел. А может, видел, но не узнавал. Все может быть. С возрастом люди, порой, сильно меняются.
Коля Маховец. Это будущий чиновник. Тяга к власти стала проявляться у него еще в школе. Когда мы избрали его комсоргом, он сразу почувствовал вкус к этому делу. После института он станет работать в райкоме комсомола, затем в райкоме партии, райисполкоме. До крупного чиновника он не дорос, но жизнь свою устроил вполне благополучно. Во всяком случае, лучше, чем я.
Настя Мошкина. Чем-то сродни Маховцу. На следующий год мы изберем ее старостой. Она тоже станет очень активно проявлять себя в общественных делах. Где она, что с ней — я не знаю. В десятом классе, перед выпускными экзаменами, когда мы делились друг с другом своими намерениями, она говорила, что собирается поступать в юридический институт. Поступила она туда, или нет — мне неизвестно. После школы я ее тоже ни разу не видел.
А кто же у нас староста сейчас? По-моему, Рукавицын. Вон он, сидит за первой партой в среднем ряду. Сергей Рукавицын. Посмотрев на него, я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Через четыре года он погибнет в Афганистане. Он станет одним из первых, кого направят туда выполнять, так называемый, "интернациональный долг". Он об этом еще не знает. Хороший, спокойный парень. Спортсмен. Занимался борьбой. Рано женился. Кстати, его женой станет Аня Романцова. Она сидит передо мной. Сейчас они даже не смотрят друг на друга. Их роман вспыхнет в десятом классе…
— Если вы почитаете стихи Некрасова, — ворвался в мои уши голос Зои Вячеславовны, — но именно почитаете, а не просто механически пробежите глазами, вы почувствуете, как ярко, и с какой душой Некрасов описывает жизнь простых крестьян. Вершиной его творчества является поэма "Кому на Руси жить хорошо"…
Зоя Вячеславовна умела рассказывать. Она делала это интересно и завораживающе. А ведь раньше я этого не замечал. На уроках я ее практически не слушал. Думал всегда о чем-то своем. Так же, как и многие другие. Литература казалась мне нудным и бесполезным предметом. И вот сейчас я вдруг ощутил интерес к ее рассказу. Что бы это значило? Просто соскучился? Или, может быть, повзрослел? В юном возрасте человек не способен ощутить всю красоту литературы. И зачем школьников заставляют читать книги, которые они еще не в состоянии осмыслить? Я часто задавался этим вопросом. А задаваться им я стал после того, как сам, по доброй воле, прочитал "Преступление и наказание" Достоевского. Разве можно в подростковом возрасте познать всю глубину заложенной в этом романе философии? Так зачем же насильно пичкать им детей?
Зоя Вячеславовна тем временем негромко, но выразительно, читала отрывок из некрасовской поэмы. Этот отрывок был мне хорошо знаком. Я раньше учил его наизусть, и, несмотря на то, что это было очень давно, он хорошо сохранился в моей памяти. По-моему, задание выучить его наизусть мы получим как раз сегодня. Хорошие стихи. Я снова оглядел своих одноклассников. Неужели никто не чувствует их красоту? Неужели это никому не интересно? Ведь невооруженным глазом видно, что Зою Вячеславовну никто не слушает. Все витают в каких-то облаках. Даже у Славика сонный вид. А, собственно, чего это я на всех пеняю? Ведь сам был таким же.
Я перевел взгляд на окно. Какая хорошая погода! Весна. Яркое солнце. Чистое небо. В такую погоду тянет на улицу. Наша учительница, наверное, это понимает. Она, конечно, замечает, что ее никто не слушает. Замечает, но виду не подает. Да, только в зрелом возрасте начинаешь чувствовать, насколько тяжел и неблагодарен труд школьного педагога…
— Вот. А сейчас Смирнов повторит нам то, что я только что рассказывала, — ворвался в мои уши голос Зои Вячеславовны.
Я вздрогнул и отвел глаза от окна. Зоя Вячеславовна смотрела на меня. Тут в моей памяти вдруг открылся еще один потаенный уголок. Конечно, именно так в этот день и было! Зоя Вячеславовна на уроке подняла меня с места и попросила все повторить. А я не смог этого сделать. Ведь я ее не слушал. Я лишь тупо молчал, уставившись в пол. После этого она вписала в мой дневник замечание "Не слушал на уроке", и поставила в журнал напротив моей фамилии точку, пообещав спросить меня в следующий раз. Вот почему я так усердно и вызубрил этот отрывок из поэмы. Так усердно, что даже помнил его и сейчас.
Я нерешительно поднялся с места. В классе послышались смешки.
— Смирнов так внимательно меня слушал, что ему не составит никакого труда пересказать тему сегодняшнего урока, — иронично произнесла Зоя Вячеславовна. — Ну, Смирнов, мы ждем.
В классе снова раздались смешки. Некоторых явно забавлял мой конфуз. Меня это только раззадорило. Нет, дорогие мои одноклассники, в этот раз моего конфуза вам не видать.
— Вы рассказывали о творчестве Некрасова, — начал я. — Вы говорили, что его стихотворения посвящены простым людям, крестьянам, и что они ярко отражают их нелегкую жизнь. Вершиной творчества Некрасова считается поэма "Кому на Руси жить хорошо", отрывок из которой Вы нам только что прочитали.
И я уверенно, без запинки, продекламировал некрасовские строки.
Все удивленно смотрели на меня. И в первую очередь Зоя Вячеславовна. Она явно от меня такого не ожидала.
— Смирнов, ты что, раньше учил это стихотворение?
— Нет, — соврал я. — Ведь мы Некрасова еще не проходили.
— Ты хочешь сказать, что запомнил его с моих слов?
— Получается, что так, — пожал плечами я. — Хорошие стихи всегда легко запоминаются.
— Хм, никогда не замечала в тебе признаков феноменальной памяти. Что ж, молодец. Садись. Пять.
Кто-то изумленно присвистнул.
— Этот отрывок из поэмы будет вашим домашним заданием. К следующему уроку вы должны выучить его наизусть.
Раздался звонок. Зоя Вячеславовна взяла журнал и вышла из класса. Все потянулись на перемену в коридор. Я решил никуда не выходить, рассудив, что мне пока лучше побыть одному. Я еще недостаточно свыкся с атмосферой прошлого.
Я старался держаться в стороне до самого конца уроков. Я вел себя скромно и тихо. Но не обратить снова на себя внимание мне не удалось. Произошло это на уроке труда. Наш учитель Николай Савельевич, как обычно, дал нам задание сколачивать деревянные ящики. Мы делали их для своих заводских шефов. В те времена существовала такая практика, когда каждое предприятие брало шефство над какой-нибудь школой. Нашим шефом был метизный завод. И вот именно для него мы и делали тару.
Увы, но в детстве я совершенно не умел обходиться с молотком и гвоздями. Так что сколачивание ящиков у меня всегда проходило через пень-колоду. Они постоянно получались у меня какими-то кривыми и кособокими. Николай Савельевич неизменно ворчал, что у меня руки растут не оттуда, откуда следует, и никогда не ставил мне выше "тройки". Но позже, за те пятнадцать лет, что я провел в заключении, я так поднаторел в этом деле, что никаких проблем молоток и гвозди у меня уже не вызывали. В общем, я до того увлекся, что, сам того не заметив, сколотил ящик где-то минут за двадцать, хотя на это отводилось два урока. Бросив взгляд на часы, а затем по сторонам, я понял, что перестарался. Мои одноклассники возились еще только с первой стороной. Я стал мучительно соображать, как бы мне прикрыть свою работу, чтобы ее пока никто не увидел, но зоркий глаз Николая Савельевича не оставил без внимания мою прыть.
— А ну-ка, ну-ка, покажи, — произнес он, подойдя ко мне.
Оглядев ящик со всех сторон, он хмыкнул:
— Ну, братец, от тебя я такого не ожидал. Ты прямо, как заправский плотник. Я тебя сегодня просто не узнаю. Ведь можешь, когда захочешь.
В мастерской стало тихо. Мои одноклассники прервали работу и удивленно смотрели на меня. Мне даже стало как-то неловко.
— Кх-кх-кх, — смущенно кашлянул я, соображая, как бы мне оправдать свой трудовой подвиг. — Сам не знаю, как это получилось. Вдохновение какое-то нашло.