Я говорю:
– Гордость фраера сгубила.
Он говорит:
– Я знаю. Только мне непонятно – кто такой «фраер».
– А это – много будешь знать, скоро состаришься. Тебе еще долго сидеть? Мы правда опаздываем.
– Пятнадцать минут.
– Ну, сиди. Только, смотрите, пепел там на пол не сыпьте! Наталья, может, снимешь пальто и пройдешь сюда?
– Мне здесь нормально.
Я думаю: «Ну, подожди. Сейчас этот шибздик уйдет».
Они еще покурили молча, и потом Наталья ему говорит:
– Ладно, я поняла… Это у вас ритуал какой-то… Рыцари плаща и кинжала… Вы, типа, масоны, что ли? Последние из могикан… Чук и Гек… Или как там его? Чингачгук?
– Да нет, что вы, – говорит он. – Все далеко не так поэтично. Виноваты перчатки Леонида Ильича Брежнева.
– Чьи перчатки?
У Натальи от удивления даже голос чуть-чуть изменился. А, может, она просто затянулась сигаретой в этот момент. Так бывает. И голос сразу становится такой ватный.
– Генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров.
Она помолчала и потом говорит:
– Не поняла.
А он:
– Да в этом нет ничего интересного.
Но Наталья – человек любопытный.
– Нет, нет, подождите! Как это – ничего интересного? При чем здесь Брежнев? Я не понимаю. И перчатки его при чем?
Я думаю: «Расскажет или не расскажет? Мемуарист долбаный».
Он помялся и все-таки рассказал:
– Я в середине семидесятых работал в одном институте. Занимал должность доцента. И к нам приехал Брежнев зачем-то. Ректора, кажется, награждать. И он там ходил по коридорам, кашлял и заглядывал в аудитории. А потом вдруг начал всем пожимать руки. Даже студентам. Но перчаток не снял. В перчатках со всеми здоровался. Может, ему холодно было, я не знаю… А на следующий день я в деканате пошутил по этому поводу. Сказал голосом Брежнева: «Нас голыми руками не возьмешь». Передразнил… То есть, ну, глупость совершенная… Просто за язык потянуло… Мне даже в голову не могло прийти, что это крамола. К тому же я был уверен, что вокруг только друзья… Десять лет уже там отработал… Начиная с лаборанта. Но кто-то куда надо написал письмо, и очень скоро в институте появился ваш… я имею в виду – Николай Михайлович. Он был тогда еще молод и, кажется, в чине старшего лейтенанта.
– Капитана! – крикнул я.
– Ну, капитана, – согласился Кузнецов.
– Слушай, может, закончим вечер воспоминаний?
– Нет, мне интересно, – сказала Наталья. – Рассказывайте, что было потом.
– Да ничего особенного, – ответил он. – Обычная в таких случаях рутина. Для Николая Михайловича, я уверен, это дело вообще было ужасно скучным. Не надо ни за кем бегать, ни в кого не надо целиться из револьвера.
– Револьверами не пользуются уже давно! – крикнул я.
– Ну, из автомата… Из чего там вы целитесь?.. Вот… После этого меня уволили, а потом не брали на работу уже никуда… Только в ЖЭК и в котельную. И еще я подметал. Пробовал писать докторскую, но ни один совет не соглашался назначить научного консультанта. Не бывает дворников докторов наук… А когда началась перестройка, я стал приходить сюда. Раз в год. В тот самый день, когда к нам в институт приезжал Брежнев. У меня он помечен в календаре.
– Зачем? – сказала Наталья.
– Не уверен, что знаю… Но, мне кажется, простой шутки – к тому же не очень удачной – все-таки мало, чтобы испортить человеку всю его жизнь. Для этого нужны какие-то более веские причины. Я ведь всего-навсего обыватель. Никакой не борец. Я имею в виду – не Вера, там, скажем, Засулич… Какой смысл был в том, чтобы смешивать меня с грязью?
– Был бы смысл, мы бы тебя вообще закатали на Колыму, – крикнул я. – Хлебнул бы мурцовки. Ты же кандидат наук. Законы физики должен вроде бы понимать. Знаешь ведь, что бывает с тем, кто ссыт против ветра.
– Это ты о категории страха?
– Нет, это я о том, у кого нет мозгов.
Он не сразу ответил. Я даже подумал – обиделся.
– Ты знаешь, – сказал он, – я долго размышлял на эту тему и понял, что бояться не надо.
– Смотря чего.
– Нет, вообще ничего. Просто ничего бояться не надо.
– Сам придумал?
– Я же говорю тебе – долго размышлял.
– Молодец. У тебя работа такая.
– Нет, у меня работа подметать двор.
– Никто тебя, между прочим, не заставлял дискредитировать первое лицо государства.
– Никто. Только над ним теперь смеются по всем телевизионным каналам. И никому не страшно. И ты не страшный… Раньше я тебя очень боялся. Даже спать иногда не мог. А теперь – ничего. Нормально. Посижу у тебя и пойду в магазин. Хлеба надо купить. Я по дороге в булочную к тебе зашел. Всего две станции на метро. Крюк совсем небольшой.
– Да. Я вижу – ты стал очень смелый. С авоськой ко мне пришел.
– Можешь иронизировать, но мне это правда досталось не так легко… Я просто подумал… Понимаешь, больше всего на свете человек боится смерти. Остальные страхи второстепенны. Их можно преодолеть. А тут – как об стену. Умрешь – и на этом все… Но я вдруг подумал, что жизнь и смерть, как явные противоположности, должны обладать сходными параметрами. А жизнь ведь конечна… В этом ее главное свойство… И это знает каждый дурак… Каждый идиот знает… Так, значит, и смерть… То есть она тоже кончится… И тогда – бояться, получается, нечего. Ты понимаешь? Совсем нечего.
Я посмотрел на часы.
– Понятно. Спасибо, что объяснил. Только твои пятнадцать минут закончились. Наталья, убери за ним табурет. И окурки положи в пепельницу.
Когда входная дверь хлопнула, я вышел в прихожую. Наталья стояла на том же месте с новой сигаретой в руках.
– Ну, у тебя и работа, – сказала она, сделав губы трубочкой и выпуская дым. – Может, на пенсию выйдешь?
– Мысль неплохая… Только, знаешь…
Я хотел наехать на нее пожестче за все эти выкрутасы в прихожей, но потом вспомнил про ресторан и про то, что генерал уже наверняка на месте. Пора было выдвигаться. К тому же с такой красивой задницей она имела право на некоторые вольности. Будем считать их подарком судьбы.
От нашего стола – вашему.
«А то вдруг вечером не захочет. Телевизор, что ли, сидеть и смотреть?»
– Что? – сказала она.
– Да нет, ничего. Всякая чепуха. Мы идем или нет?
– Ты меня спрашиваешь?
Рахиль
Часть третья
Николай назначил мне встречу в Александровском саду. По телефону он говорил весьма сдержанно и без особой приветливости, однако раздражения на мою просьбу увидеться я в его ответе не уловил. Выслушав меня, он просто попросил перезвонить, но через полчаса сам позвонил мне на кафедру.
– Увидимся в два пятнадцать, – сказал он. – Ты можешь там быть ровно в пятнадцать минут третьего?
– Могу, – сказал я. – А к чему такая точность?
– Потом объясню. Не опаздывай, а то ты меня подведешь.
Я не хотел никого подводить, поэтому вошел в Александровский сад без пяти два. Когда я звонил Николаю, во мне теплилась смутная надежда на то, что он пригласит меня к себе домой, и я хотя бы мельком смогу увидеться там с Натальей. Расхаживая теперь по заснеженной аллее, я немного грустил оттого, что этим надеждам не суждено было сбыться, однако в то же самое время испытывал странное облегчение, поскольку увидеть ее, вписанной в мир, который построил для себя другой мужчина, было бы для меня, скорее всего, еще мучительней, чем не увидеть ее совсем. Перемена контекста всегда губительнее простой утраты. Исчезновение Моны Лизы с полотна Леонардо, пожалуй, еще можно перенести, и, в принципе, даже привыкнуть к нелепой пустоте в центре осиротевшего пейзажа, но если бы пропавшая дама вдруг улыбнулась с какой-нибудь другой картины – вот это был бы уже караул.
Я присел на одну из скамеек и вспомнил, как рыдал в детстве, случайно увидев свой украденный велосипед под чьей-то промчавшейся мимо меня чужой отвратительной задницей. Самым обидным казалось то, что велосипед этой заднице совершенно не подходил. Он был ей абсолютно чужим, и я мог поклясться, что в считаные секунды, когда он пронесся мимо меня, я успел отчетливо ощутить тот ужасающий дискомфорт, от которого он страдал под неправильным игом чужих ягодиц.
Так или иначе, но слезы мои были гораздо крупнее, обильнее и, кажется, даже более соленые на вкус, чем за месяц до этого, когда, собственно, и произошла утрата. Точнее, мировоззренческая дефлорация, поскольку девственная вера в человечество после этого происшествия в моей душе, разумеется, не восстановилась уже никогда. Физиология есть физиология. Впрочем, это был далеко не единственный случай в моей жизни, когда процесс потери оказался необратимым.
– Здорово, профессор, – жизнерадостно сказал Николай, подходя к моей скамейке. – Мерзнешь? Чего так оделся легко? Новый год скоро, а ты в плаще.
– Он на меховой подстежке. К тому же по радио обещали потепление.
– А ты все ждешь, когда тебе чего-нибудь пообещают? Хочешь, я тебе денег дам? В долг. Потом вернешь, когда будут. Купи себе пальтецо.
– Нет, спасибо. Я хотел о другом поговорить…
– Сейчас, подожди! – он остановил меня властным жестом. – Достань сигареты и дай мне закурить. Быстро!
Его тон изменился так неожиданно, что я опешил и на мгновение оцепенел.
– Давай, давай, – сдавленным голосом прошипел он. – Не сиди как истукан. Шевелись!
Я запустил руку в карман плаща и вынул оттуда мятую пачку.
– У меня «Беломор»…
– Неважно, – сказал он и нагнулся ко мне, чтобы прикурить. – Прошли?
– Что? – Я был абсолютно сбит с толку его поведением.
– Двое сзади меня. Один в такой дутой оранжевой куртке. Прошли или нет?
Я повернул голову вслед удаляющейся паре.
– Прошли. А кто это?
– Неважно. Как только сядут на скамейку в дальнем конце аллеи, скажешь мне. Понял?
– Да.
Он продолжал стоять, склонившись ко мне, как будто что-то мне говорил, а я косил глазами в сторону, чтобы, во-первых, уследить за оранжевой курткой, а во-вторых, не смотреть в его зрачки, которые весело блестели прямо перед моим лицом.
– Давай, давай, профессор, помогай Родине.
Я не был уверен, что он это сказал, но в тот момент мне так показалось. Хотя губы его оставались практически неподвижны.
– Сели, – сказал я примерно через двадцать секунд, сдерживая дыхание.
– Отлично.
Он наконец выпрямился, затянулся папиросой поглубже, подмигнул, сел на скамейку рядом со мной и ласково обнял меня за плечи.
– Вот так и сидим, – негромко сказал он.
– Что происходит?
– Работаем, профессор. Ловим шпионов. А ты как хотел? Середина рабочего дня. Ты что, думал, я ради тебя отложу работу? Радуйся, что я к тебе домой с ней не пришел. Ты, кстати, где живешь? Мои ребята пробили – тебя нигде нет. Квартиру твой сын продал. В бомжи, что ли, решил податься?
– Это мое дело. Где хочу, там и живу.
– Ладно, профессор, не ерепенься. Я просто так спросил. Живи, где хочешь.
Мы посидели так еще пять минут, не говоря друг другу ни слова. Ситуация все больше напоминала дурной сон. Причем снился этот сон явно не мне. Каким-то образом я угодил в одно из сновидений Николая. Впрочем, если это все снилось ему, тогда сон, возможно, был не такой уж дурной. Кто его знает, к чему он привык на своей работе.
– Сейчас этот в оранжевой куртке уйдет, – сказал Николай. – Ему надо позвонить жене.
– Да? Откуда ты знаешь?
– Это мой человек. Мы пришли за вторым. Нас интересует высокий в пальто. Вот видишь, оранжевый встал и пошел. Сейчас подойдет дама.
– Она тоже твой человек?
– Нет, ей надо с кем-нибудь переспать.
– Понятно, – сказал я, хотя все это мне было совершенно непонятно.
– Я имею в виду – за деньги.
– Ага, – кивнул я, как будто мысль насчет денег многое проясняла. – Интересно, но если она не твой человек, откуда ты знаешь, что она подойдет?
Николай впервые оторвал взгляд от мужчины в темно-синем пальто и посмотрел на меня.
– Подойдет, куда она денется? Они всегда здесь подходят. Это такая скамейка. Богатые стервы покупают себе мужиков. Хочешь заработать – сам можешь попробовать. Сейчас мы его заберем, а ты потом сядь туда и подожди пять минут. Может, на свои лекции после этого ходить не захочешь.
– Да ты что? Правда бывают такие скамейки?
– Я тебе больше скажу – бывают такие бабы. Ну ты даешь, профессор. Совсем в своем институте мхом оброс. А жизнь тем временем идет мимо. Рыночные отношения на дворе. За полчаса на этой скамейке заработаешь три своих профессорских оклада. Как минимум. Хотя не знаю – сумеешь ли? Для местной публики, наверное, староват. Надо тебе подумать над своим маркетингом. Внимание!
К мужчине в синем пальто подошла женщина, о чем-то спросила его и пошла дальше, покачивая голубым пластиковым пакетом с огромной латинской буквой «L».
– Отбой, – сказал Николай. – Ложная тревога.
– А зачем его арестовывать именно так? Подойди к нему и надень наручники, или что вы там обычно при этом делаете… Выкрути руки…
– Злой ты, профессор, – усмехнулся он. – А работа у нас, между прочим, полезная. И даже иногда опасная. Просто на этого у меня ничего нет. А он сегодня улетит к себе в Осло. Пробовали подсылать ему проституток, он им отказывал. Наркотики не подбросишь – не тот персонаж. Тоже, как ты, профессор. Норвежский консул будет просто смеяться нам в лицо. А мне надо-то задержать его в России всего на семьдесят два часа. Понимаешь? Поэтому и сидим здесь. Сейчас дамочка подойдет, а потом ты включаешься в дело.
На мгновение мне показалось, что я ослышался. Рядом громко кричали какие-то дети с цветными лопатками и зеленым ведром.
– Понял? – сказал Николай. – Как только она дает ему деньги, мы с тобой подходим и ты говоришь ему, что он задержан.
– Подожди, подожди? – Я почувствовал, как у меня все похолодело внутри. – Кто говорит, что он задержан?
– Профессор, сейчас не до этого. Она может подойти в любую секунду. Будь начеку.
– Ты что, совсем обалдел? – Я смотрел на него не в силах найти других слов. – Ты спятил?
– А кто будет с ним говорить? Я что ли? Я языков не знаю. Ты же у нас профессор. Наталья сказала, что ты чешешь на пяти или на шести.
– Постой, ты с ней это обсуждал?
– Ну да, а с кем же еще? Она мне тебя и предложила. У меня переводчиков больше нет. Не могу же я своего человека светить. Он потому и ушел – тот в оранжевой куртке. Нам знаешь как сократили штаты. Не платят уже никому. Офицер получает меньше, чем дворник…
– Да плевать я хотел на твои штаты!
– Не кипятись! Люди смотрят. Наталья сказала, чтобы я тебе заплатил. На вот, держи.
Он вложил мне в руку несколько смятых купюр. Я хотел бросить их под скамейку, но он вдруг схватил меня за локоть и потянул по аллее.
– Все, профессор! Пошли! Вот она! Давай, давай, быстрее!
Хватка была настолько сильной, что я едва не застонал от боли. В ушах как колокол грохотало сердце.
– Давай, давай, профессор! Надо успеть!
Когда мы подбежали к этой злосчастной скамейке, по обе стороны от норвежца уже сидели сотрудники КГБ. Оба они были одеты в черные кожаные куртки и сосредоточенно держали перепуганного иностранца под локти. Еще один стоял рядом с ошарашенной дамой в норковой шубе и держал ее за руку, из которой торчала купюра достоинством в сто долларов.
Как в странном сне, который – это было ясно теперь – снится отнюдь не Николаю, или как в романе Кафки, я вдруг некстати подумал, что этих денег мне действительно на кафедре не заработать – во всяком случае, не за такой короткий срок.
Я посмотрел на свою свободную руку – не ту, за которую меня все еще крепко держал Николай, – и с удивлением понял, что его деньги по-прежнему зажаты у меня в кулаке. Я так и не выпустил их, пока он тащил меня через всю аллею. На глазах переставших размахивать лопатками притихших детей.
– Короче, давай, профессор! Удиви его! – сказал Николай, слегка задыхаясь от бега.
Я перевел взгляд на норвежца. Из-за тонких очков на меня смотрели глаза, полные непонимания, беспомощности и страха.
– Скажи ему, что он задержан. Говори! Чего ты молчишь?
Я разжал левую руку и смотрел, как из нее на снег падают деньги.
– Так, быстро все подобрал! – Он на мгновение отпустил меня, чтобы я мог собрать купюры.
Но я, почувствовав неожиданную свободу, развернулся и медленно, как во сне, побежал к выходу из аллеи. Тротуар под ногами скользил, прохожие расступались, дети открывали рты, но я не слышал, что они мне кричат. Все звуки заглушал грохот сердца.
Николай догнал меня у ворот. Железные створки были едва приоткрыты, и мне пришлось остановиться, чтобы протиснуться сквозь них. Он добежал до ворот раньше, чем мне удалось это сделать. Просунув руки через литую решетку, он схватил меня за плащ и изо всех сил притянул к воротам с другой стороны. Я стукнулся головой, и некоторое время мы так и стояли, разделенные высокой решеткой. Я не видел его, но чувствовал горячее дыхание у себя на левой щеке. Потом я его услышал.
– Ну ты даешь, профессор… А говорил – спортом не занимаешься… Еле тебя догнал… Устроил тут мне тараканьи бега… Сказал бы сразу, что по-норвежски не понимаешь… От тебя студенты тоже так бегают, когда не готовы к экзамену?
– Я… не буду тебе переводить, – задыхаясь, сказал я.
– Да я уже понял… Догадливый… Ты о чем хотел поговорить-то со мной?..
* * *Много говоришь с людьми или мало, но с годами выясняется, что конструкция всякого разговора предполагает почти абсолютную невозможность взаимного понимания. Диалоги Платона замечательны в этом смысле именно тем, что не только запутавшиеся собеседники не понимают Сократа, но и Сократ, в общем-то, не понимает их. Все эти споры об истине, добродетели и конечном торжестве справедливости красноречиво говорят лишь об одном – мир создан так неповторимо прекрасно, что мы не в силах поведать друг другу об этой удивительной красоте. Ее неповторимость разделяет нас так же неизбежно, как стенки материнского чрева отделяют плод под сердцем одной женщины от точно такого же не родившегося еще младенца в утробе другой. Пусть даже обе будущие мамы сидят бок о бок в приемной врача и ведут, как им кажется, чрезвычайно близкий их сердцам разговор. В любом случае и та и другая говорят о своем. Им не понять друг друга. Каждый из нас рождается в условиях и по законам той единственной красоты, о которой нам не суждено поведать миру. И мир, похоже, благодарен нам всем за это. Нет, Платон писал не диалоги. Он написал поэтическую драму непонимания.