Ло уже начал играть и петь.
Слух и голос у него были удивительные. По временам он торжествующе вскидывал глазенки на Сережу. Кончив, он быстро, никого не удостаивая взглядом, прошел прямо к террасе.
Ему никто не мешал, но когда дверь оказалась запертой, - он на мгновение замер. А мать сурово сказала:
- Хозяин дома видел, как ты ходил по крыше, пришел и запер дверь.
Ло слушал, стоя спиной ко всем, но в следующее мгновение, прежде чем кто-либо успел помешать, вспрыгнул на окно, а оттуда на террасу. Но сейчас же тем же путем полетел туда Сережа, а в растворившиеся двери - все.
Ло барахтался в руках Сережи. Смеялся Сережа, смеялся Ло, смеялись все.
- Вот так огонь! - говорил Сережа.
- Постойте, я с ним поговорю! - сказала Аглаида Васильевна. - На каждого ребенка надо смотреть как на совершенно взрослого и - действовать только логикой.
Аглаида Васильевна занялась с Ло, а Зина начала рассказывать Тёме о своем житье-бытье, о том, какой несносный человек стал ее муж, как между ними не стало ничего общего.
- Последнее наше столкновение началось тем, что он, напившись пьяным, в таком виде полез было ко мне. Этого еще никогда не бывало. Когда я ему крикнула "вон", он грубо схватил меня за левую руку и стал кричать: "Да ты что себе думаешь, да я тебя изобью". Я правой рукой как размахнусь и изо всей силы его ударила по лицу. Он растерялся, выпустил мою руку; тогда я бросилась, схватила револьвер, направила на него и сказала: "Я считаю до трех, и если вы не уйдете, я вас убью". Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами и, ничего не сказав, шатаясь, вышел. Я сейчас же дверь на замок, а на другой день выехала с детьми сюда. Утром было объяснение; я настаивала, чтоб он дал мне двухгодичный заграничный паспорт и две тысячи денег.
Уже было известно, что Зина оставляет детей у Аглаиды Васильевны и едет за границу, может, через Константинополь.
- В общем, ты что же решила?
- Я ничего не решила, ничего еще не знаю. Знаю только, что так жить нельзя. Я убью и его и себя; мне противно все, я хочу прежде всего успокоиться немного, забыться.
Расстройство нервной системы и раздражение Зины бросалось сразу в глаза и тяжелее всего отзывалось на детях. Неровность обращения взвинчивала и детей, делала их несчастными, в даже уравновешенная маленькая Маруся на руках у матери, как только та раздраженно скажет: "Ах, да сиди же ты спокойно, Маруся!" - начинает обиженно собирать губки, а затем кричать, заливаясь слезами.
- Дай ее! - скажет кто-нибудь.
- Ах, да берите - убирайся, гадкая, капризная девочка!
И на руках у других Маруся мгновенно успокаивалась. Личико ее сияло счастьем, глазенки радостно, блаженно смотрели, а слезки сверкали, как роса на солнце.
Пришли Евгения и Аделаида Борисовны.
Обе были в восторге от деток.
- Каждый из них, - авторитетно говорила Евгения Борисовна, - красавец в своем роде: Май - это Андрей Бульба, Ло - Остап, Маруся - красавица паненка.
Аделаида Борисовна только нежно смотрела на детей, хотела поцеловать их и не решалась, пока Маруся сама не забралась к ней на колени и начала ее обнимать и целовать.
Когда Аделаида Борисовна заиграла, Зина, сама хорошая музыкантша, пришла в восторг и упрашивала ее играть еще и еще.
Потом заставили и Зину играть.
Игра Зины была грустная до слез, нежная и глубокая.
- Как это чудно! - прошептала Аделаида Борисовна. - Что это?
- Так, мое! - нехотя ответила Зина и заиграла новое.
Вопрос застыл в глазах, во всей напряженной фигурке Аделаиды Борисовны; так и сидела она пораженная, слушая удивительную игру Зины.
Это была действительно какая-то особенная игра. Казалось, что пела невиданная красавица, вся усыпанная драгоценными камнями. И горели на ней голубыми и всеми огнями эти камни, и сверкала она вся неземной красотой, но столько бесконечной грусти и тоски было в этой красавице, в ее красоте, в камнях драгоценных, в ее пении, что хотелось плакать, так хотелось плакать. Аделаида Борисовна, едва успев вынуть платок, уткнулась в него и заплакала. И она была такая беспомощная, одинокая, так вздрагивало ее худое тело.
Когда Зина заметила наконец, какое впечатление произвела ее музыка, она бросилась к Аделаиде Борисовне, а та, в свою очередь, обняв ее, еще горше разрыдалась. Она шептала, всхлипывая, Зине:
- Мне так совестно, так совестно, так жалко вас стало... и не знаю почему... Вы такая красавица... Дети ваши так прекрасны... А я... я... я так некрасива.
Она камнем прижалась к Зине, и слезы ее сразу протекли сквозь платье на Зинину грудь.
Все остальные вышли на террасу.
- Милая моя, дорогая девочка, - ласкала плакавшую Зина, - разве в этом счастье? Что может быть лучше, прекраснее весны, ее аромата, а вы - весна, и такая же нежная, и такая же прекрасная. Вы не красивы? Я не знаю, что такое красота, но прекраснее вас я никого еще не видела, и если вы располагаете даром сразу привязывать к себе все сердца, как мое, то что еще вам надо в жизни? И вас будут любить, и вы будете любить и узнаете то счастье, которого у меня никогда не было и не будет.
Зина заплакала.
И долго они обе не показывались. А когда вышли наконец, то точно поделили между собой все, что имели, - красоту, ласку, смирение и даже уверенность.
Взгляд Аделаиды Борисовны был глубже, увереннее, как у человека, который что-то вдруг узнал или познал и многое понял. А у Зины чувствовался покой удовлетворения человека, выплакавшего наконец то, что камнем лежало на душе.
И весь остальной вечер лицо Аделаиды Борисовны точно светилось, когда, робкая, сосредоточенная, она останавливала свой взгляд на Зине.
На следующий день была троица. Все, кроме Тёмы, были в церкви. Служба так затянулась, что Тёма, соскучившись, пошел тоже в монастырь.
Он обогнул церковь и прошел прямо в сад. Народу везде было много. Нарядной, одетой по-летнему толпой была битком набита церковь, притвор, весь подъезд, все дорожки сада.
В открытые окна церкви неслось пение двух женских хоров, струился синий дымок от кадил. Везде был сильный запах увядшей травы.
Карташев углублялся в сад, отыскивая уединения, когда на одной из скамеек увидел Маню Корневу.
Он еще не успел побывать у них и ничего не знал о том, где ее брат, кончивший в прошлом году медицинскую академию. Он смущенно и радостно подошел к Корневой. Она уже не была той распускавшейся девушкой, в которую когда-то он был так влюблен. Но кожа ее была так же бела и нежна, было что-то прежнее в карих глазах, связь прошлого скоро восстановилась, и они весело заговорили между собой.
Карташев совершенно не чувствовал прежнего смущения перед Маней и даже заговорил о прежнем своем чувстве к ней.
- Ведь теперь можно уже говорить, теперь это уже такое прошлое... говорил он.
- Но когда же, когда это было?
- Господи, когда! Да когда вы и Рыльский оба с ума сходили; когда я был вашим поверенным, когда спиной своей закрывал вас, чтобы дать вам возможность поцеловаться.
Маня не потеряла свою прежнюю способность вспыхивать и точно загораться краской. Кожа ее еще нежнее становилась, а глаза сделались мягкие и влажные, и грудь, сквозившая из-под батистового платья, неровно дышала. Она ближе наклонилась и, понижая голос, повторяла:
- Не может быть! Но отчего же вы молчали? Отчего хоть каким-нибудь жестом не дали понять? Хоть так?
Она показала как - мизинцем своей красивой длинной руки - и весело рассмеялась. И смех был тот же - рассыпающегося серебра.
Служба кончилась наконец, и толпа повалила из церкви.
- Ну, надо маму идти искать, - сказала Маня, - слушайте, приходите же!
Она так доверчиво и ласково кивала головой.
- Ах, господи, господи!.. - если б я знала тогда... Слушайте... - Она смущенно рассмеялась. - Ведь сперва я... ну, да ведь прошлое же... ведь я же в вас влюбилась сперва, но вы были так грубы... Ах!
Они шли через толпу и оба были взволнованы, оба были охвачены прошлым. По-прежнему над ними цвела акация, и аромат ее проникал их, и, казалось, ничего не изменилось с тех пор.
Карташев увидел мать, сестер, Аделаиду Борисовну; он раскланялся с ней и пошел дальше с Маней Корневой, отыскивая ее мать.
Аглаида Васильевна сдержанно ответила на поклон Мани.
Когда нашли мать Корневой, та сделала свою любимую пренебрежительную гримасу и сказала:
- О то, бачите, видкиль взялось оно!
А пока Карташев целовал ее руку, она несколько раз поцеловала его в лоб.
- О, самый мой любимый, самый коханый, солнышко мое ясное...
Карташев проводил их до угла и затем нагнал подходивших уже к дому своих.
Зина осталась в монастыре обедать с монахинями. Она возвратилась только под вечер, когда во дворе под музыку трех странствующих музыкантов-чехов одной дамы и двух мужчин - танцевали дети.
Танцевали Оля, Маруся, Роли - маленькая девочка, дочь дворника, и маленький мальчик, сын хозяина.
Семья Карташевых присутствовала тут же, сидя на стульях.
Девочки были в венках из васильков. Оля смешно выставляла свои толстенькие ножки, сохраняя серьезное лицо. Маруся не в такт, но легко перебирала ножками, беспредельно радостно смотря своими светящимися глазками. Роли танцевала, снисходительно сгорбившись. Ло от общих танцев отказался наотрез, заявив, что танцует только казачка.
Еще что-то заиграли и наконец сыграли то, что требовал Ло.
И здесь Ло выступил не сразу, но когда начал танцевать, то привел сразу всех в восторг, так комичен был его танец, так легко и искусно выделывал он ногами па и забирая нога за ногу, и приседая.
Уже самое начало, когда он легким аллюром пошел по кругу с поднятой ручонкой, вызвало бурю аплодисментов.
Танцуя, он все время посматривал со спокойным любопытством, какое впечатление производит его танец.
Торжество его было полное по окончании танца, но лицо его сохраняло по-прежнему презрительно спокойное выражение. Зина подошла в разгар танцев, в обществе нескольких монахинь, во главе с матерью Наталией.
- И красота же какая! - восторгалась мать Наталия на детей в веночках, - как херувимчики. Ай, миленькие, ай хорошенькие!
Резко бросалась в глаза Зина среди этих монахинь, что-то общее появилось у нее с ними.
Несмотря на праздник, она была в таком же черном платье, с черной накидкой сверху, как и монахини. Даже шляпа ее, тоже черная, остроконечная, напоминала не то монашескую камилавку, не то старинный головной убор при шлеме. Лицо Зины становилось еще строже, и еще красивее подчеркивалась ее холодная красота.
- Что это у тебя за шляпа? - спросила Аглаида Васильевна, всматриваясь.
Монахини переглянулись между собою и усмехнулись.
- А вот, - ответила мать Наталия, - пожелала Зинаида Николаевна, и общими трудами погрешили против праздника и смастерили что-то такое на манер нашего...
Аглаида Васильевна недовольно покачала головой.
- Балуете вы мне моих детей! Не идет тебе это!
Затем она встала и пригласила гостей в комнаты.
Там матушек угощали чаем, вареньем, им играли на фортепьяно. Зина пела им церковные мотивы, затем пели хором.
Матушки принесли с собой запах кипариса, ласково улыбались и постоянно кланялись всем, а когда пришел генерал - встали и долго не решались опять сесть.
Мать Наталия иногда глубоко вздыхала и с какой-то тревогой посматривала на Зину. А потом останавливала взгляд на детях и опять вздыхала.
Такая тревога чувствовалась и во взглядах Аделаиды Борисовны.
Когда монахини ушли, оставшиеся почувствовали себя сплоченнее, ближе, и слово за словом по поводу того, что на время отъезда Зины дети зададут хлопот Аглаиде Васильевне, был предложен Сережей проект старшим съездить в деревню. А Маня предложила ехать с ними и Евгении Борисовне и Аделаиде Борисовне.
Евгения Борисовна сперва сделала удивленное лицо, но муж ее неожиданно поддержал это предложение.
- Что ж, поезжайте, - сказал он, - а мы с Аглаидой Васильевной останемся на хозяйстве.
- Но как же так? - возражала Евгения Борисовна. - Я ведь без Оли же не могу ехать!
- Бери и Олю!
- Что для меня, - сказала Аглаида Васильевна, - то я согласна с удовольствием. С радостью я займусь моими дорогими внуками, приведу их и все хозяйство в порядок. Очень рада, поезжайте!
Евгения Борисовна говорила:
- Да как же так сразу?.. Надо обдумать.
Но остальные энергично настаивали, чтоб ехать. Сдалась и она.
- Только одно условие, - сказала Аглаида Васильевна, - во всем слушаться Евгению Борисовну...
- И меня! - перебил Сережа.
- Всю свою власть я передаю Евгении Борисовне.
- И я буду строгая власть, - с обычной авторитетностью объявила Евгения Борисовна.
- Я уже дрожу! - сказал Сережа и стал корчить рожи.
Решено было ехать, проводив Зину. Она уезжала на третий день в два часа дня, а в деревню решено было ехать вечером с почтовым.
Ехали Евгения и Аделаида Борисовны, Тёма, Маня и Сережа.
Аня оставалась, потому что экзамены не кончились у нее.
Зина тоже очень сочувствовала поездке. Она обняла Аделаиду Борисовну и сказала ей:
- Вы увидите чудные места, где прошло все наше детство. Тёма, покажи ей все, все...
- Почему Тёма, а не я? - вступился Сережа.
- Потому что мое детство прошло с ним и Наташей, а не с тобой!
- Ну, а со мной, может быть, пройдет твоя старость!
- Дай бог! - загадочно ответила Зина.
- Ого, ты уже говоришь, как пифия! - подчеркнул Сережа.
Провожать Зину, кроме своих, собрались и несколько монахинь.
- О-хо-хо! - то и дело тяжело вздыхали они.
- Чего эти вороны собрались тут и каркают? - ворчал на ухо брату Сережа. - Давай возьмем дробовики и шуганем их.
Присутствие и, главное, тяжелые вздохи монахинь действовали и на Аглаиду Васильевну; казалось, и в ее глазах был вопрос:
"Что они тут?"
В конце концов создалось какое-то тоскливое настроение.
Сейчас же после завтрака начали одеваться.
Зина уже надела свою остроконечную шапку, опустила вуаль на лицо, когда подошла к роялю со словами:
- Ну, в последний раз!
Она заиграла импровизацию, но эта импровизация была исключительная по силе, по скорби. Местами бурная, страстная, доходящая до вопля души, она закончилась глубокими аккордами этой запершей боли. Столько страдания, столько покорности было в этих звуках! Слышался в них точно отдельный звон и точно сперва удары разбушевавшегося моря, а затем плеск тихого прибоя того же, но уже успокоившегося, точно засыпающего моря. Все сидели, как пригвожденные, на своих местах, после того как кончила Зина.
- Ради бога! научите меня этой мелодии! - прошептала Аделаида Борисовна.
- Идите!
Через четверть часа на месте Зины сидела уже Аделаида Борисовна, и те же звуки полились по клавишам.
Слабее была сила страсти и крики души, но еще нежнее, еще мягче замерли далекий звон и волны смирившегося моря. Зина стояла, и при последних аккордах слезы вдруг с силой брызнули из ее глаз, смочили вуаль и потекли по щекам.
Аделаида Борисовна встала и бросилась к ней: у нее по щекам текли слезы.
- В память обо мне играйте! - шептала Зина и горше плакала.
Плакали все монашки.
Аглаида Васильевна недоумевала, точно угадывая что-то, смотрела, точно желая провидеть будущее, с тревогой и недоверием спросила:
- Ты что это, Зина, точно навек прощаешься?..
Зина быстро вытерла слезы и, смеясь, плачущим голосом ответила:
- Ах, мама, ведь вы знаете, что мои нервы никуда не годны, а глаза у нас, у Карташевых, у всех на мокром месте. А тут еще я вместо Наташи Делю полюбила.
И Зина уже совсем весело обратилась ко всем:
- Деля - можно так вас звать? - моя сестра, и горе тому, кто ее обидит!
На последнем она остановила свой взгляд на Тёме и сказала ему:
- Ну, прощай, и да хранит тебя бог!
Она горячо поцеловалась с ним и прибавила:
- Ох, и твоя жизнь будет все время среди бурь. Бери себе надежного кормчего, - тогда никакая буря не страшна.
- Нет, нет, сперва сядем по обычаю, - сказала Аглаида Васильевна, - а потом уже прощаться.
И все стали рассаживаться. Марусе не хватило стула.
- Иди, дорогая моя, к бабе на колени.
- Ну, теперь пора, - сказала Аглаида Васильевна и начала креститься на образ в углу.
Все стали креститься, и все встали на колени.
- Отчего все это торжественно так сегодня выходит? - спросил Сережа. Уж кого, кого, а не Зину ли мы привыкли провожать чуть не по сто раз в год.
Монахини пошли провожать и на пароход.
Пароход, уже совсем готовый, стоял у самого выхода.
На пароходе было чисто, свежо, ярко. Совершенно спокойное море сверкало лучами, прохладой и манило вдаль.
- Эх, - хорошо бы!.. - говорил Сережа, показывая рукою.
Вот и последний звонок, свисток, последняя команда:
- Отдай кормовой!
И заработал винт, и забрызгал, и заиграла, шипя и сверкая под ним, светлая, яркая бирюзовая полоса.
На корме у борта стояла Зина. Ей махали десятки платков, но она не отвечала, стояла неподвижно, как статуя, широко раскрыв глаза и неподвижно глядя на оставшихся.
VIII
В тот же вечер выехали те, которые предполагали выехать в деревню.
Опять перед глазами сверкала вечно праздничная Высь и вся ее даль с белыми хатками, колокольнями, садиками и камышами с высокими тополями.
Все тот же непередаваемый аромат прозрачного воздуха, цвет голубого неба, печать вечного покоя и красоты.
Та же звонкая и нежная песнь под вечер, те же стройные девчата, всегда независимые и всегда склонные к задору паробки.
Среди них много сверстников Сережиных, но уж никого нет из Тёминых.
Тёмины уже давно поженились, переродились и теперь покорно тянут лямку общественных и супружеских своих обязанностей.
- Ей, панычу, - говорили Тёме из таких остепенившихся, - та вже пора и вам женытыся, бо вже стары становытесь, як бы лихо не зробилось.