Философский камень. Книга 2 - Сергей Сартаков 9 стр.


Вериго это заметил. Поднялся из-за стола, посоветовал и Тимофею немного размяться. Подвел его к окну, из которого открывался вид на узенький переулок, густо припорошенный опавшей с деревьев листвой. Мальчишки ее сгребали в кучи, прыгали на них с разбегу, и сухие листья, словно птички, веселой стайкой взлетали вверх.

— Вот она, счастливая пора жизни человеческой, — вполголоса проговорил Вериго, словно бы обращаясь к самому себе. — А кто может угадать, что этих мальчишек ожидает через десять там или пятнадцать лет? И каждого вообще что ожидает?

— Неделю тому назад я не знал, что меня даже через несколько минут ожидает. Но теперь я знаю, что меня ожидает через десять лет, — сказал Тимофей.

— Это мне нравится. — Вериго быстро повернулся к нему, спросил, как всегда, очень мягко: — Любопытно, что же вас ожидает, Бурмакин?

— Через десять лет я буду командовать полком.

Тимофей это выговорил уже совершенно ровным, спокойным голосом, так убежденно, как он мог бы сказать в обычной обстановке о чем-то совершенно бесспорном своему очень близкому другу. Вериго одобрительно кивнул головой: этот молодой человек, курсант, не хочет и думать о том, что его ведь могут ожидать и десять лет лишения свободы. И сам опять уставился в окно, наблюдая за шумливой возней мальчишек. Так, почти касаясь плечами друг друга и каждый размышляя о своем, они постояли еще некоторое время. Потом Вериго вернулся к столу, позвал Тимофея, предложил ему сесть и закончить свои показания.

Но прежде чём приступить к записи, он поинтересовался еще:

— Бурмакин, вы заявили в начале допроса, что не женаты. Ну, а… невеста у вас есть?

Кровь прилила к щекам Тимофея. Назвать Людмилу? Это, может быть, потом даст ему возможность видеться с нею. Он ей обещал свою поддержку во всем. Теперь, наоборот, ему нужна поддержка. Но он ведь не хотел, не должен впутывать Людмилу! К тому же как можно без ее согласия назвать девушку своей невестой? Хотя на самом деле это так. И он навсегда поклялся перед собственной совестью говорить только правду. Но разве в простых и коротких словах все это объяснишь следователю, у которого при всем его доброжелательстве есть и какие-то свои служебные цели? Все-таки разговор у них складывается далеко не на равных.

Тимофей медлил с ответом.

— Понимаю, — сказал Вериго. Вы не хотите упоминать ее имени. Это ваше право. И я на месте вашей невесты гордился бы таким женихом. Но если свидетельства девушки, следствию пока неизвестной, вам в чем-то могут оказаться полезными, не ожидайте моих напоминаний, Бурмакин, назовите ее сами…

Теперь Тимофею, когда он подошел к подробностям: той страшной ночи, рассказывать стало труднее. Очень тщательно подбирая каждое слово, он все же боялся, что как-то. косвенно может назвать Людмилу. А лгать, было непереносимо…

И это Вериго, по-видимому, хорошо понимал. Он не задавал трудных вопросов, но временами бросал столь испытующие взгляды, что Тимофею делалось, неловко и кровь снова жарко приливала к щекам.

— Все? — спросил Вериго, приподнимая перо над бумагой.

— Да, — подтвердил Тимофей.

И следователь поставил точку.

— Прочитайте внимательно и подпишите каждую страницу, — сказал он.

Записи были сделаны сжато, но точно повторяли рассказ Тимофея. И, более того, саму тональность его рассказа…

Он читал и не находил повода хотя бы для малейшего возражения. Это были показания обвиняемого, который, в свою очередь, обвинял жертву покушения, а не оправдывался. Только одно коробило, и даже оскорбляло Тимофея — это фамилия Петунии, которая везде звучала с оттенком ее подлинности, а фамилия Куцеволов писалась с непременным добавлением «якобы», «по словам» и так далее.

Но спорить по таким частностям сейчас не имело смысла, весь ход следствия должен был стать спором: Петунии или Куцеволов? Тимофей подписал каждую страницу, чувствуя, как страшно он все-таки устал за этот первый долгий день допроса. Неужели их, таких дней, впереди будет много?

Вериго принял от него подписанные листы, вложил в «дело». Потянулся было к кнопке электрического. звонка, чтобы вызвать конвой, но опустил руку.

— Есть вопросы, Бурмакин?

— Вы мне верите?… — Тимофей не мог выговорить «гражданин следователь». Не мог потому, что не привык произносить эти слова, и еще потому, что видел перед собой товарища следователя.:

— Моему сыну было как раз столько лет, сколько и вам, Бурмакин, когда его расстреляли петлюровцы, — сказал Вериго. И лицо его стало строгим, печальным. — Выполняя очень ответственное, опасное поручение штаба нашей армии, он попался к ним в лапы. Пытки, истязания. Но он умер достойно. Не осквернил подлостью своего имени, звания бойца Красной Армии, знамени, под которым сражался. Мне не хочется, чтобы еще один честный юноша был отдан теперь уже теням прошлого. Я вам верю. Но вы, Бурмакин, возможно, боретесь лишь, с тенью. А тени, как известно, неуловимы, они неосязаемы, их не поставишь к стенке и не расстреляешь, как это сделали петлюровцы с моим сыном.

— Расстрелять того, от кого падает тень!

— Вот в этом вы и обвиняетесь, Бурмакин. Читали ли вы «Гамлета»? Датский принц, мысленно воскликнув: «Короля!» — сквозь занавеску шпагой пронзил Полония.

— Я «Гамлета» не читал. Но там, на рельсах, со мной был Куцеволов.

— Хорошо. — Вериго нажал кнопку звонка. — Не знаю, когда я снова вас вызову на допрос. Вероятнее всего, лишь после того, как даст свои показания Петунии. Если он сможет их дать.

И пока конвойные входили, громыхая по каменному полу тяжелыми сапогами, торопливо добавил:

— Постараюсь, Бурмакин, долго вас не держать под замком. Только бы выжил, поправился, обрел дар речи Петунии.

Конвойные встали по бокам Тимофея, и он даже не успел ответить Вериго словами благодарности.

3

Потом началась для него томительная и невыносимо длинная полоса бездейственных дней. Вериго его не вызывал. Тимофей ничего не знал о том, что происходит за стенами камеры. Он надеялся, что, может быть, пробьется к нему на свидание Мардарий Сидорович, и тогда удастся что-нибудь узнать о Людмиле, или придет Никифор Гуськов и расскажет, послал ли он письмо о случившемся комиссару Васенину. Но выяснилось, что на этой стадии следствия всякие свидания запрещены. Запрещена и переписка.

Почему же не вызывает к себе Вериго? Если он действительно расположен к нему, он должен бы понять, как мучительна такая безвестность. Он мог бы вызвать на допрос или не на допрос, как угодно, а мог бы вызвать. Почему Вериго этого не делает? Тимофей терялся в догадках.

Он многого не знал.

Не знал, что Валентина Георгиевна, потрясенная известием о покушении на ее милого Гринчика, кипящая гневом, подняла на ноги всех своих влиятельных друзей и потребовала от них решительного нажима на работников военной прокуратуры, чтобы расследование было проведено со всей строгостью и беспощадностью. Она добилась даже того, что ей неофициально дали прочитать начальные документы следствия: протокол, составленный милиционером на Северном вокзале Москвы, и первые показания Тимофея, записанные Вериго. Прочитала и пришла в еще большую ярость.

— Маньяк! Разве это непонятно из самих его показаний? Плести более чем на десяти страницах какую-то фантастическую историю. Он помнит! Он уверен! И все это, чтобы оправдать свою патологическую подозрительность. Имей он иное социальное происхождение, я предположила бы в этом покушении политическую подкладку: выбить наших людей. Объективно это ведь так. И что это за подход к ведению дела, когда следователь между строк допускает достаточно ясную мысль о том, что мог действительно существовать какой-то Куцеволов, а этот маньяк мог быть введен в добросовестное заблуждение и внешним сходством, и поведением Григория Васильевича? Что он, Вериго, намерен выгородить преступника? Вчитайтесь, вчитайтесь хорошенько, это же показания не обвиняемого, а скорее жертвы покушения!

И сделала все, чтобы немедленно отстранить Вериго от дальнейшего ведения следствия.

Напор Валентины Георгиевны был неотразим не только потому, что она, опытная чекистка, действовала в привычной, профессиональной стихии и всюду встречалась с безграничным доверием к себе со стороны своих друзей и друзей покойного мужа, но и потому главным образом, что ею руководила любовь. Глубокая, страстная любовь.

Валентина Георгиевна в свое время поддалась этому чувству не слепо, не с первого взгляда. Познакомившись с интересным, еще молодым следователем на одном из клубных вечеров и уловив его стремление прочнее закрепить их знакомство, она осторожно навела все необходимые справки не только в Москве, но и в Иркутске. Внимательно прочитала анкету, автобиографию и целую кипу разнообразнейших документов, безоговорочно подтверждающих пролетарское происхождение и честный трудовой путь Григория Васильевича Петунина. Посочувствовала внутренне той драме, которую он пережил в годы падения колчаковщины, найдя в своей будке путевого обходчика заледеневший в крови труп жены. Посочувствовала и тому, что судьба свела его потом с Евдокией Ивановной, женщиной, бабой даже, совсем-совсем не подходящей ему ни по своей внешности, ни по умственному развитию, ни по общественным интересам. При новой жене он остался все-таки по-прежнему вдов. А человек он талантливый, несомненно, с большим будущим. Такие расцветают необыкновенно быстро, стоит только обогреть вниманием, доверием и заботой. Вон он как далеко шагнул за последние только годы! Захотелось помочь человеку и еще крепче стать на ноги. Вспомнилось: ей тоже ведь помогали. Как же иначе? А потом, покоренная душевной открытостью своего Гринчика при их уже интимных встречах, одолеваемая тоской по мужской ласке, она и влюбилась в него по-настоящему

Любовь Валентины Георгиевны оказалась сильнее сопротивления Вериго, пытавшегося защищать правомерность своих действий и сохранить за собой до конца ведение следственного дела.

Навестив своего друга в больнице и придя в ужас при виде какой-то немо лежащей загипсованной мумии, окутанной почти всплошную белыми широкими бинтами, и услышав от врачей малообнадеживающие предсказания, Валентина Георгиевна в душе поклялась, что единственной справедливой мерой возмездия маньяку, погубившему ее Гринчика, может быть только расстрел.

Мысль об этом она старалась внушить каждому, кто имел какое-либо отношение к делу курсанта Бурмакина, и прежде всего Танутрову — вновь назначенному следователю. Валентина Георгиевна, между. прочим, и всегда в личной практике своей полагала, что путь самого сложнейшего расследования прокладывать, надо ни в коем случае не наугад, по мере раскрытия тех или иных обстоятельств, а идя к точно и заранее заданной цели.

Томясь в догадках, почему его так долго не вызывает Вериго, Тимофей ничего этого не знал.

Не знал он и того, что в руках нового следователя дополнительно оказалось несколько документов, сразу бросивших на показания Тимофея иной, невыгодный для него свет.

Это был протокол заседания ячейки ВЛКСМ села Худоеланского, подписанный А. Флегонтовской и когда-то предъявленный Тимофею начальником школы Анталовым, но оставленный им в сейфе без всяких последствий. Тут оказался рапорт Тимофея с объяснениями относительно его знакомства и переписки с Людмилой и другой рапорт в защиту несправедливо обложенного «твердым заданием» дяди Никифора Гуськова. И еще один рапорт о том, что Тимофей случайно увидел едущего на подножке трамвая поручика Куцеволова, виновного в гибели многих людей. Затем был рапорт курсанта Свореня, обличающий любовную связь Тимофея Бурмакина с «белянкой» Рещиковой, и приложенное к нему письмо Людмилы. И наконец, запросы Анталова в надлежащие ведомства относительно судьбы капитана Рещикова и поручика Куцеволова с ответами, из которых можно было сделать вывод, что тот и другой погибли где-то на путях панического бегства каппелевской армии.

К Танутрову все эти документы попали так. Разбуженный среди ночи телефонным звонком дежурного по школе, сообщившего ему о чрезвычайном происшествии аресте военным комендантом курсанта Бурмакина по подозрению в убийстве, Анталов почувствовал себя плохо. Сдавило сердце мучительным приступом. Он вызвал своего заместителя и попросил сделать все неотложные распоряжения по школе. Отдал ключи, в тяжелом забытьи не вспомнив о бумагах, которые хранились у него в сейфе, по существу, без всякой надобности.

Заместитель стал их просматривать и затрепетал. Всё, как на подбор, бумаги в одной из папок связаны с Бурмакиным. И очень похоже, что следствию они помогут.

Вручая их Танутрову, заместитель начальника школы несколько раз подчеркнул: ;

— Поверьте, я никогда и ничего не знал об этих документах. Поверьте, и товарищ Анталов хранил их, вероятно, не с дурной целью. Он позже сам вам объяснит. Но я считаю своим долгом…

Танутров вежливо поблагодарил. А разобравшись в бумагах, понял, что они весьма и весьма подкрепляют проницательную мысль Валентины Георгиевны о необходимости самого строгого и жесткого подхода к делу Бурмакина. Он, оказывается, не просто маньяк, но еще и запутан в любовной связи с какой-то «белянкой» Рещиковой, о чем в своих показаниях умалчивает. Защищал тяготеющего к кулачеству и совершенно постороннего ему дядю курсанта Гуськова. Что за странные симпатии? А рапорт о случайной встрече с каким-то Куцеволовым, разве не мог он быть известной подготовкой к тому, что Бурмакин потом сделал на рельсах? Танутров тут же приступил к розыску и опросу лиц, помянутых в бумагах из сейфа Анталова.

Не знал Тимофей и того, что по повесткам Танутрова у него побывали Никифор Гуськов и Володя Сворень, а Мардарий Сидорович и сам явился, без вызова, узнав от Свореня о случившейся с Тимофеем беде.

Гуськов, сразу почуяв в Танутрове недоброжелателя, отвечал очень осторожно. Он сказал, что с Бурмакиным подружился' только лишь в школе, что это очень хороший, надежный товарищ…

— Аттестацию в этом плане можете ему не давать, — перебил Танутров, — она мне известна из его рапорта, где он вступился за раскулаченного вашего родственника, к нему не имевшего ни малейшего отношения.

— Мой дядя Антон Гуськов не раскулачен, он был незаконно обложен твердым заданием, — возразил Никифор. — Теперь все это исправлено, и он вступил в колхоз. Состоит в партии. А Бурмакин…

— Достаточно. Ясно. Когда вы его видели в последний раз? И что он вам говорил тогда?

— В тот вечер я стоял дневальным в проходной. Бурмакин вернулся из отпуска в город. Во время его отсутствия какая-то девушка оставила записку для него. Я передал ему записку, не читая. В этот момент вышел товарищ Анталов, начальник школы. Он сделал отметку на увольнительной Бурмакина о продлении отпуска. Кроме как о записке, мы с ним ни о чем больше не говорили.

— Кто эта девушка? Она приходила к Бурмакину часто?

— Не знаю. Я ее видел всего один раз.

— Так я вам скажу. Она из Сибири, — и впился взглядом в Гуськова. — Не Людмила ли Рещикова?

Гуськов слегка покраснел. Да, это так, записку он читал, о Людмиле Тимофей тогда же что-то объяснял Анталову. И вообще, по рассказам Тимофея он отлично знает, кто такая Людмила. Но если бы этот следователь хотел добра Бурмакину, с ним можно было бы и пооткровенничать. А так, пока…

— Не знаю.

И, помотав Гуськова еще минут десяток короткими и быстрыми вопросами, но не добившись исчерпывающих ответов, Танутров его отпустил. А на особом листке записал: «Гуськов — ненадежный, тенденциозный свидетель».

Зато Владимир Сворень все разрисовал, как желалось Танутрову. Прокомментировал и свой рапорт Анталову, и письмо Людмилы, приложенное к рапорту. Постарался в подробностях припомнить заезд вместе с Тимофеем в Худоеланское и все разговоры, какие когда-либо велись вокруг фамилий Рещикова и Куцеволова. Речь его лилась неудержимо. Танутров едва успевал записывать главное. «Говорил я Тимке…», «Тимку я предупреждал…» — такими вкраплениями то и дело пересыпал свои показания Сворень. Он не то чтобы стремился слишком уж очернить Тимофея, хотя какое-то чувство злого удовлетворения — в нем и шевелилось, он на этом силился, прежде всего, возвысить себя. Да и отвести на всякий случай возможные предположения о какой-то и его причастности к «делу Бурмакина».

- Но если не вглубь забираться, так Тимка — парень, может быть, и неплохой. Вы это запишите, пожалуйста, — выговорившись полностью, попросил Сворень. Он вдруг спохватился, что его показания когда-нибудь станут же известны Тимофею: А кто его знает, как потом повернется жизнь, какой своей стороной. — Мы ведь с ним всю гражданскую вместе прошли, вместе кровь проливали. Упрямый он очень, товарищ следователь, так это, может, от всех тяжелых переживаний, которые у него были. Переживания Бурмакина я подтверждаю. Это, товарищ следователь, тоже, пожалуйста, запишите.

Мардарий Сидорович начал свой рассказ с дня, когда к их полку прибился Тимофей, заморенный, почерневший от горя.

— Этот самый Куцеволов, про которого теперь прослышал я, говорят, едва не убит Тимофеем, он страшное зло ему. причинил. Было дело такое, долго искал он его…:

— Ах, искал? Значит, внушил себе? Но, к вашему сведению, Мешков, «едва не убитый» — ответственный работник транспортной прокуратуры Петунии. У вас имеются доказательства, что это и есть Куцеволов?

Мешков развел руками.

— Да нет, какие же у меня доказательства! Ни. Куцеволова, ни Петунина этого я в жизни и в глаза-то не видывал. Я пришел к вам потому, что завербовался на Дальний Восток, уезжаю и хочу, чтобы вы все слова мои в пользу человека, прямо скажу, как родного мне, взяли и оставили у себя на бумаге.

— А если оставлю не в пользу? — с легкой иронией спросил Танутров.

— Такого быть не может, — убежденно и с достоинством ответил Мешков. — Не знаю, чего и как там на рельсах у них получилось, но только Тимофея Бурмакина в злодеи вы не зачисляйте. Честнее не знаю я парня. А что сказал я: «Искал Тимофей Куцеволова», — так вы слова мой наоборот не поворачивайте. Искал он его, попервости, может, под горячую руку и пришиб бы, а теперь — только затем, чтобы судить судом народным. Это уж точно я знаю. Годы первую ярость его пригасили, рассудительный стал. Да лучше я по порядку вам все: обскажу.

— Обсказывайте. Но покороче. И факты, факты!

Он некоторое время слушал Мардария Сидоровича, кое-что и записывал, потом недовольно бросил перо.

— Вот что, Мешков, это все беллетристика, жизнеописание благородного рыцаря. Вели хотите, изложите самостоятельно на бумаге. И к делу это не приобщу. Так, поимею в виду. А как свидетель, по существу, вы ничего показать не можете. Например, о нынешних связях Бурмакина с той самой Людмилой, дочерью белогвардейского офицера, вы что-нибудь знаете?

Назад Дальше