Спустились по шатким ступеням с платформы, молча. Мокрый шлак похрустывал под ногами. Милиционер подтолкнул Тимофея: «Иди, показывай дорогу». А сам все вздыхал и, чертыхался, костерил себя, что принесла же его нелегкая как раз в эту ночь на эту платформу.
Шли долго. Впотьмах спотыкались о выступы шпал, с размаху попадали в незримые лужи, и тогда грязь ошметками разлеталась в стороны, словно картечью секла голенища сапог.
Светлые струйки рельсов, на ходу различимые не больше как на десять шагов вперед, представлялись текущими, в бесконечность. И Тимофею стало казаться, что давно, уже миновали то место, где должен бы лежать Куцеволов. Неужели он жив, поднялся и скрылся? А может быть, не было и вообще никакого Куцеволова, не было и схватки с ним у самых колес поезда, летящего мимо, а все это привиделось в каком-то страшном сне?
— Слушай, товарищ военный, — в затылок Тимофею просяще проговорил милиционер, — а ты не того… Не прибавил? Где же он, твой убитый? Вон за поворотом уже пригородный шумит, гудит. Последний ведь сегодня. Как раз успели бы еще добежать до платформы.
— Не знаю, где он, — сказал Тимофей. — Не знаю. Но я ничего не прибавил.
Они остановились. Милиционер топтался в нерешительности. Понятые сердито требовали: «Айда обратно!» И порывались кинуться к платформе бегом.
В сыром воздухе прорезался тонкий свисток паровоза, ровный, легкий гул накатывался из ночной глубины. Потом вдали, за переездом, обозначилось еле заметное желтое пятно.
— Решай! — потребовал милиционер нетерпеливо. — Упустим…
— Пройдем еще, — упрямо сказал Тимофей,
Понятые ругались на чем свет стоит. Прикидывали второпях и так и этак: «Теперь уж, черта с два, никак не добежать… А может, еще и…»
Желтое пятно ширилось, слегка покачиваясь, все надвигалось. Отчетливее стал слышен перестук колес.
Тимофей стиснул зубы: точь-в-точь вот так стучали и «те» колеса, когда…
Дождевая пыль сверкнула радужной расцветкой. Поезд медленно выкатился из-за поворота. Понятые не выдержали, сталкиваясь локтями, помчались к платформе.
— Стой! — закричал Тимофей. — Вот он лежит!
Сквозь редеющую, пробитую лучом света сетку дождя он разглядел приникнувшее лицом к земле тело Куцеволова. Милиционер два раза выстрелил из нагана, останавливая понятых и полагая, что этот сигнал тревоги будет услышан и машинистом.
Пригородный поезд приблизился, сбавляя ход, скрежеща тормозами. Из окна паровозной будки по пояс высунулся машинист, озадаченный выстрелами и непонятной суматохой возле самых колес. Но руку он не снимал с регулятора, готовый с вновь дать полный пар в цилиндры. Мало ли кто ночью на линии может затеять стрельбу!
— Несчастный случай! Стой! — крикнул милиционер вслед медленно проползающему мимо паровозу.
Лязгнули буфера. Ярко-красные колеса паровоза окутались белым, шумным облаком пара. Состав застыл на рельсах. Кто-то в ближнем вагоне изнутри открыл тамбурную дверь.
— Примай, — сказал милиционер.
Он сам, Тимофей и понятые подхватили Куцеволова, еще не одеревеневшего, за руки, за ноги и втолкнули вперед головой в распахнутую дверь.
Потом, оттеснив любопытствующих и заперев дверь на ключ, они тут же, в тамбуре, над телом Куцеволова принялись обсуждать, что делать дальше.
Вагон покачивало на ходу, скрипели рамы в окнах, припахивало раскаленным чугуном, когда на остановках взвизгивали под низом тормозные колодки.
Тимофей предъявил свою увольнительную. Милиционер почесал подбородок.
— Курсант лефортовский. Выходит так, — соображал он, — обязан я тебя сдать властям военным. Могу задержать только до коменданта. Ну это на руку мне. Тогда ты с комендантом по всей истории полностью и объясняйся. Но первый протокол, при понятых, как и чего обнаружено мною, должен все-таки я составить.
Он повеселел. Еще бы: последний пригородный не упустили! И хотя по прибытии в Москву придется еще немало поканителиться, но это уже в тепле, не торчать под дождем всю ночь на открытой платформе, как могло бы получиться.
Не ворчали и понятые. Сочувственно и осуждающе поглядывали на Тимофея: чудак, с какой стати ему нужно было заявлять? Ночь бы все скрыла.
— Так как, говоришь, карателя этого по фамилии кликали? — спросил милиционер. Он пробовал кое-что записывать в потрепанную памятную книжку, но вагон сильно бросало, трясло на стыках рельсов, вместо букв получались непонятные каракули. Пригнулся, рассматривая лежащее навзничь тело и лужицу крови, образовавшуюся на полу близ головы. — А здорово мордой он по земле пропахал. Получилась вполне котлета.
— Его фамилия Куцеволов, — сказал Тимофей. — Он мою мать застрелил. И еще много людей.
— Ишь ты!.. Это когда же?
И Тимофей стал рассказывать. Не очень связно, многое пропуская. Он понимал, что слушают его сейчас просто так, коротая тягучее время, из любопытства, веря и не веря, как это через столько лет мог свести его случай с колчаковским карателем.
Когда же он упомянул, что белый офицер называл себя IIетуниным, старшим следователем прокуратуры, и нарисовал картину тяжелой борьбы с ним на железнодорожном полотне, все как-то сразу насторожились. Совсем уж похоже на байку.
Брезгливо поджимая губы, милиционер засунул руку во внутренний карман кожаной тужурки Куцеволова. Пошарил и вытащил служебное удостоверение в твердой корочке с вытисненными на ней серебряными буквами — «Транспортная прокуратура». Раскрыл, вслух медленно прочитал: «Предъявитель сего, гражданин Петунии Григорий Васильевич, действительно является старшим следователем…» и помычал, размахивая документом, будто он жег ему пальцы.
— Н-да, бывает, — сказал один из понятых.
- По-всякому бывает, — протянул другой. — Тут и любая ошибка могет быть.
— Ошибки нет, — сказал Тимофей. — Но я жалею, что теперь его не будут судить перед всем народом.
— Смотри, тебя бы не засудили! — заметил милиционер. — На вопрос он тебе уже не ответит, а документ его станет работать. Попробуй тогда докажи.
— Докажу.
Тимофей не представлял себе, как это он сделает. Но он знал, что на полу вагона — убийца матери. Убийца, которого он так долго искал, чтобы наказать смертью за смерть. И пусть теперь с ним, с Тимофеем Бурмакиным, поступают судьи как им угодно. Важно только, чтобы они и все люди знали твердо: это лежит не Петунин, это Куцеволов.
В Москве милиционер вызвал свистком подмогу, распорядился, чтобы тело санитары унесли куда следует, и, не отпуская от себя Тимофея и понятых, пошел разыскивать военного коменданта вокзала.
Все скамьи и проходы меж ними в зале ожидания были заняты спящими людьми… Спали, съежившись калачиком, на полу и полусидя, привалясь плечами к стене. Теплый дурманящий запах, бессвязное бормотание кружили Тимофею голову. Он перешагивал через какие-то узлы, корзинки, иногда задевал гремящие под ногами, жестяные чайники. Шел и думал: «А что будет с Людмилой, если…»
Ничто другое его не интересовало.
Дежурный помощник военного коменданта угрюмо выслушал доклад милиционера. Туго повернул голову в сторону Тимофея.
— А вы, курсант, что скажете?
— Подтверждаю…
Помощник коменданта махнул рукой:
: — Милиционер, садитесь пишите, что там сперва по вашей части полагается.
И поднял телефонную трубку. Он долго не мог дождаться отклика центральной станции, с досадой потом выговаривал телефонистке и еще дольше добивался связи с дежурным по Лефортовской школе.
Большие круглые часы на стене показывали уже половину третьего ночи. Тимофей прикидывал: когда же он теперь попадет к себе в казарму? И до его сознания как-то не сразу дошли слова помощника коменданта, продиктованные в телефонную трубку, что курсант Тимофей Павлович Бурмакин арестован по подозрению в убийстве гражданского должностного лица и будет по завершении необходимых формальностей направлен в Дом предварительного заключения. Он это ощутил как обжигающий удар, как пощечину, несколько позже, когда, закончив разговор по телефону, помощник коменданта потребовал, чтобы Тимофей снял ремень, красную эмалевую звездочку с фуражки, выдернул знаки различия из петлиц и отдал все имеющиеся при нем бумаги и документы.
Протокол, составленный милиционером «с места раскрытия преступления», Тимофей подписал устало, с помутненными глазами, с желанием поскорее развязаться. Много мелких неточностей, написано коряво, безграмотно, да чего спорить — главное есть, указано, что о случившемся на рельсах добровольно заявил сам Бурмакин.
Он расчеркнулся, подписались понятые, милиционер. И вдруг Тимофей обомлел. Ведь всюду в протоколе почему-то указана фамилия Петунии!
— Дайте! — сказал он, хватая бумагу.
Он расчеркнулся, подписались понятые, милиционер. И вдруг Тимофей обомлел. Ведь всюду в протоколе почему-то указана фамилия Петунии!
— Дайте! — сказал он, хватая бумагу.
Хотел порвать. Его остановили. Тогда он приписал: «Убил я не Петунина, а Куцеволова». И еще раз поставил свою подпись.
— Вот теперь пусть судят!
— Ну и что же? — разглядывая сделанную Тимофеем приписку, недоуменно и строго сказал помощник коменданта. — Какое это имеет значение? Будут судить.
2
Начались допросы. И сразу же Тимофей понял, что сделанная им приписка действительно не имеет никакого значения. Он говорил: Куцеволов. Ему говорили: Петунии.
Значение имело другое. На обложке уголовного «дела» было начертано: «О покушении на убийство». Так объявил при первой встрече и следователь. Стало быть, Куцеволов остался жив…
Что это, лучше или хуже?
Тимофей не мог разобраться. Он всегда желал смерти Куцеволову, но не хотел быть его убийцей. Он хотел, чтобы судил Куцеволова народ. Но пока что готовился суд народа над ним, над Бурмакиным. Перед глазами возникал мотающийся на быстром ходу вагон пригородного поезда, неподвижно лежащее на полу в сыром, холодном тамбуре тело с лицом, превращенным в кровавое месиво. Казалось, вот полное возмездие. И вообще, конец всему, что связано' с проклятым именем Куцеволова. Но раз тот жив, все меняется круто, и надо все начинать как бы сначала. Сидя вот здесь, в одиночной камере, предъявлять следствию неопровержимые доказательства, что Куцеволов есть Куцеволов. А где он их возьмет, эти доказательства? Чем он располагает, кроме собственной убежденности?
Он думал напряженно. В самом деле, кто может подтвердить его слова? Разве только Людмила? Может быть, одна только Людмила и знает, помнит карателя Куцеволова.
Но тогда, в доме Епифанцева, она его не узнала…
А можно ли и нужно ли вообще называть Людмилу? Еще и ее впутывать в эту тяжкую историю, в то время когда девушка и сама-то на птичьих правах, и неизвестно, как сложится теперь ее собственная судьба? Но что, если она сама, встревоженная его арестом, о чем в конце концов все равно же узнает, и вспомнив его загадочные слова, сказанные при расставании, «если не приду, ты не жди, значит, я ушел с Куцеволовым», переведет эти слова как надо, и сама примется искать, кому бы рассказать о той их встрече в доме Епифанцева?
Это было бы очень желательно, просто необходимо, — ради этого и сказал он тогда Людмиле свои загадочные для нее слова, — необходимо, если бы в ту ночь оказался убитым он, Тимофей, и следствию трудно было бы отыскать его убийцу. Теперь все странно и негаданно перевернулось с ног на голову. Нет, нет, Людмилу называть нельзя! И выходит, вступить в борьбу с Куцеволовым совсем один на один?
Но вскоре же оказалось, не «один на один», а один против многих. Или, вернее, многие против него одного.
Он обвинялся. Фактами, документами, свидетельскими и, странно, даже собственными показаниями. А защититься совсем было нечем.
Первый допрос, за исключением его начальной, формальной части, похож был скорее на дружескую беседу. Вел следствие седой уже военный юрист без знаков различия в петлицах, но, видимо, имеющий довольно высокое звание. Сообщил свою фамилию — Вериго. Разъяснил Тимофею, по какой статье Уголовного кодекса тот привлекается к ответственности и какими правами сейчас обладает. Рассказал он все это сухо, деловито. А потом откинулся на спинку стула, положил обе руки на голову, ладонями слегка поглаживая волосы, и улыбнулся одними глазами, как знак, приглашение Тимофею быть с ним вполне откровенным.
— Ну-с, обвиняемый Бурмакин, — сказал Вериго, по-прежнему лучась дружелюбным взглядом, — а теперь давайте начистоту. Начинайте хоть от Адама, — И, опасаясь, что выражение «от Адама» Тимофею вряд ли знакомо, уточнил: — С любого времени. Хоть с самого раннего своего детства.
— С детства я и стану рассказывать. Только позвольте сперва, товарищ…
— Гражданин следователь, — поправил Вериго.
— …гражданин следователь, задать вам один вопрос.
— Ну-у… Вообще-то, вопросы задаю я, а вы должны отвечать. Но, пожалуйста, задайте один свой вопрос.
— В каком состоянии Куцеволов?
— В каком состоянии Куцеволов, этого я, Бурмакин, не знаю. А вот Петунии Григорий Васильевич в очень тяжелом состоянии. У него несколько переломов костей, сотрясение мозга, сильно повреждены на лице кожные покровы и установлена опасная для жизни кровопотеря. Он без сознания. Почти безнадежен. Поэтому, молите… — он сделал короткую паузу, подбирая нужное слово, — молите свою судьбу, чтобы она сохранила Петунину жизнь, рассудок и память. Покушение на убийство — преступление все же менее тяжкое, чем убийство. А если Петунии скончается в течение следствия, вас будут судить за убийство.
Тимофей потупил голову. И не потому, что трудно было выдержать открытый, светлый взгляд: Вериго, а потому, что он вдруг с холодной ясностью понял: наткнулся на каменную стену. Чем и как ой сможет пробить ее?
И ворохнулось в душе сомнение: может быть, лучше было бы сбежать тогда с насыпи в темный лес?
Но он тут же подавил эту мысль. Как, ты едва только вступил в борьбу и уже сомневаешься! Да если даже ты не сумеешь доказать свою правоту и ты на пути к правде потерпишь поражение в первой схватке, ты будешь чист, совесть твоя будет чиста, потому что ты бился за правду. И разве это нe самое дорогое — чистая совесть? И разве это не самая первейшая обязанность человека — защищать правду?
Сейчас он, Тимофей Бурмакин, оказывается, по сути дела, полностью, как объявил следователь, в воле и в руках Куцеволова. Если тот выживет. И если умрет, все равно тоже — в его мертвых руках. Ну, нет!
Тимофей выпрямился.
— Скажите тогда еще, гражданин следователь, почему я не скрылся, когда мог бы это сделать спокойно? Свидетелей не было. На рельсах мы с Куцеволовым были только вдвоем.
— А это не ваши вопрос, это мой вопрос вам. Но хорошо. Еще раз отвечу, — мягко сказал Вериго. И снял руки с головы, положил их на стол, легонько хлопнув ладонями. — Допустим, может быть, такая версия. Вы были убеждены, что Петунии мертв, и, стало быть, сами вы единственный свидетель. Опровергнуть вас будет некому. А если скрыться, подумалось вам, вдруг все же найдутся потом какие-то следы? А они, между прочим, замечу вам, всегда находятся. Тогда было бы для вас хуже. Это наиболее возможная версия. Точнее все определится в конце следствия. А сейчас все-таки отвечайте на мои вопросы. Так, как считаете нужным.
— Зачем бы я стал убивать ни в чем не повинного человека! Если бы он сам первый не попытался швырнуть меня под поезд, а потом в борьбе, сам не знаю как, оказался там, я бы его живого непременно привел к вам и уж доказал бы тогда, что он Куцеволов.
— Ну, может быть, и не ко мне, а к кому-нибудь другому’ Но это не важно. И неизвестно, привели бы или нет. Не все наши желания исполняются. А убить ни в чем не повинного человека вы могли. Почему не могли бы — это пока тоже лишь версия — под влиянием навязчивой, но, увы! — ложной идей. И такое случается. Но не лучше ли нам все же начать не с конца, а с начала? Говорите, рассказывайте не торопясь, а я буду 'записывать. И Тимофей подчинился.
Вериго его не перебивал. Только иногда, не отрывая взгляда от бумаги, свободной рукой делал предупреждающий знак: «Помедленнее, пореже». Где-то уже на второй половине рассказа Тимофея, исписав добрый десяток страниц, Вериго остановился. Потер виски, размял кисти рук. Перечитал написанное. Сказал задумчиво:
— Да, да, все это очень интересно. И пока совершенно не доказательно. Это годилось бы как некий материал, если бы возбуждалось уголовное дело о злодеяниях белогвардейского карателя Куцеволова и вы, Бурмакин, были главным свидетелем обвинения. Сейчас, по делу, вы обвиняемый. И в вашем рассказе нет еще ничего, что по-настоящему смягчило бы тяжесть вами содеянного. Совет мой: не обвиняйте. Оправдывайтесь! В этом сейчас ваша задача. Вы сами ведь подписали уже один протокол, где точно и недвусмысленно признались в покушении на жизнь Петунина…
— Куцеволова! А не Петунина! — выкрикнул Тимофей. — И не в покушении, а в убийстве. Я ведь думал, что Куцеволова Нет в живых.
— Петунина, — настойчиво повторил Вериго. — Пока, по материалам следствия, Петунина. Так и условимся. Но я возвращаюсь к своей прежней мысли. Итак, вы признались… А когда вы сумеете оправдаться.
— Я буду оправдываться, обвиняя. Иначе я не могу! Иначе я не стану больше ничего рассказывать.
Тимофей старался справиться с собой, понимая, чувствуя, что следователь явно на его стороне, но связан собственной неумолимой логикой. И если можно как-то опровергнуть ее, так только лишь еще более последовательной логикой. И спокойствием. Потому что логика исчезает сразу же, едва человек потеряет спокойствие.