Когда он поравнялся как раз с этим мужичком и уже обошел его, размышляя, не сократить ли прогулку и не взять ли отсюда до дому такси – в куче зеленовато-желтых машин, стоявших здесь в ожидании чумового клиента-северянина (после очередного повышения цен были как раз те два-три дня, когда народ привыкает и не особенно ездит), произошло движение. Одна довольно ободранная «Волга» пробралась в первый ряд, ее пропустили, отъезжая, отворачивая в сторону, сдавая назад по каким-то своим правилам и соображениям о привилегиях. Дверца у шоферского места открылась, вышел таксист. Правую руку чертов водила держал как-то скованно, на отлете…
Ну и ладно, подумал он, надоело мне от них бегать, надоело их убивать, надоело воображать себя сумасшедшим, все надоело! В конце концов, почему это психоз? Я же всегда был уверен, что приключения существуют, что под бессюжетицей быта постоянно разыгрывается боевик… Вот оно и получилось по-моему, чего ж я психую? Ну-ка, руки в карманы – и пошел. Жаль, что «питон» именно сегодня валяется вместе с портфелем дома, самое ему сейчас время бы оказаться под курткой, слева за поясом, чтобы разом выдернуть. Что ж, придется играть с прыжками и разворотами, с прямыми в челюсть и выбиванием монтировки молниеносной пяткой, хотя карате – это не в моем образе, это следующее поколение…
– Куда поедем, батя? – спросил таксист, и он увидел, что никакой это не Сашка Кравцов и вообще не гангстер, а совсем молодой парень, с белобрысыми, слипшимися, длинными волосами по давно забытой везде, кроме эстрады и Мытищ, моде.
– Что с рукой-то? – спросил он, уже подъезжая к дому.
– А с черножопыми в Черемушках дрались, вот плечо и выбили эти суки палкой, – ответил парень весело. – Больничный не возьмешь, ну, зато ребята пропускают на стоянках, уважают… Приехали, отец. Новый тариф знаешь?
– Знаю, знаю, – пробормотал он, выкладывая пару четвертных сверх самого новейшего из новых тарифа борцу за национальную гордость великороссов. – Знаю… Слушай, а ты такого водителя, – он, как мог, описал Сашку, – не знаешь случайно? Я у него в машине… сумку забыл.
– Знаю, а как же, – уверенно сказал особенно разговорчивый после лишнего полтинника парень, – это Митька Жевакин из пятнадцатого парка. Он тоже в Черемушках был, суровый мужик… Знаю, а как же! Он и говорил, что у него какой-то… – тут он немного смутился – …фраерок, значит, сумку фирменную оставил. Понял? Запиши: Митька Жевакин из пятнадцатого. Будь здоров, батя.
Такси отъехало. Он пошел к подъезду. В голове шумело громче, чем когда-либо: перенервничал с таксистом. Под деревьями, на скамейках вокруг доминошного стола, сидели какие-то мужички, слышалось звяканье бутылки о стаканы, вспыхивали самолетными огнями сигареты, доносились отдельные слова…
Он услышал голос Федора Владимировича Плотникова:
– Мне неполный, Леша… Ну, так что же мы будем делать с сектором статистики? Пойдем поименно…
Но теперь он уже твердо решил не обращать внимания на такие глупости – история с таксистом его многому научила и почти полностью успокоила. Он поспешил домой, взял Лельку, сразу от подъезда свернул с нею за дом, миновал пустой асфальтовый пятачок у задней стенки гаражей, причем ничего не почувствовал, и вышел на заросший грязной и клочкастой травой пустырь, где всегда встречалось собачье братство. Но сегодня здесь, на его счастье, было совершенно пусто: уж слишком поздно он выбрался. Он обрадовался, как раз разговаривать с кем бы то ни было ему сейчас и не хотелось.
Через несколько минут он заметил, что в голове все стихло. Будто разошлась, по позднему времени, неугомонная толпа. Наступило спокойствие, и он понял, что уже давно их не боится – перестал бояться, как только стало ясно, чего именно можно от них ждать.
II
Прямо за воротами, ведущими на территорию бывших казарм, начиналась грязь, как в Калуге весной. Стояли почему-то лужи, хотя дождя давно не было, прошлогодние палые листья каким-то образом сохранились в гниющих кучах вместе с другим мусором, разбитый асфальт дорожек прерывался просто черной разъезжающейся глиной. У первой же халупы с забитыми разрисованной фанерой окнами полуголый, татуированный многоцветными гребенчатыми рыбами и пучеглазыми вампирами человек с длинной седой косицей, скользящей при движениях между лопаток, перебрасывал большой лопатой уголь из сваленной у стены горы в темный подвал. Жили здесь, судя по свисающим из выбитых окон тряпкам, в зданиях казарм, ободранных и по кирпичным брандмауэрам расписанных гигантскими червяками граффити, разобрать шрифт которых непосвященный не мог. Но многие обосновались и в пристроенных к основным домам хижинах из железа, фанеры, картона, сплошь покрытых многоцветными картинами – яркие, круглые, розово-зелено-голубые деревья, пузатые коротконогие птицеголовые люди – стиль поздних шестидесятых, великая Yellow submarine. Эти шалаши, напоминавшие, если не считать роспись, самозастройку какой-нибудь Ахтырки, бывали и довольно аккуратными, в окошках светились уютные огоньки, висели вязаные занавесочки. Среди хижин и развалин была фанерная, но с деревянными столбиками колонн вегетарианская столовая. Кое-где попадались лавки, торгующие тем же базарным барахлом, что продают туристам грустные негры и арабы на всех европейских углах: кожаными широкополыми шляпами, ремнями, медными браслетами, мелкими серебряными кольцами, но были и местные особенности – крупными узлами связанные свитера, цветные чулки-гетры и много старых аптечных пузырьков с кривыми горлышками, медных ступок с пестиками, наводящими на мысль о нечаянном убийстве, бронзовых и фарфоровых резервуаров керосиновых ламп без стекол…
Всюду бродили неумытые, вполне цыганского вида, но светлоголовые дети и огромные грязно-белые собаки одной, какой-то специфической здешней породы. Люди попадались навстречу самые разнообразные, но в то же время как бы в униформе. Это могла быть немолодая огромная блондинка в широчайшей арабской джеллабе и кожаных сандалиях; или мелкая, тощая, почти бесплотная брюнетка в черных рейтузах, черных солдатских башмаках и большом мужском черном пиджаке поверх рваной черной майки; лысый толстяк в джинсовом комбинезоне и босиком, собравший на затылке все остатки волос в некий как бы пони-тэйл без пони; или черногривый горбоносый красавец, в серьгах, в коже и бахроме, в серебряных пряжках и бляхах, решительно вдавливающий в грязь косые каблуки богато тисненных сапог, – но все они были похожи друг на друга, как солдаты разных родов войск, но одной армии.
Он слонялся здесь уже полдня, чувство полнейшего отдыха и размягченной доброжелательности наполняло его, как в давние годы, когда Лелька бывала занята и он сам приходил в детский сад за сыном и стоял среди галдящих маленьких людей… Где теперь Лелька и где теперь сын, сменивший, по слухам, даже имя? Может, вот пошел…
Три дня назад, когда после пресс-конференции пришлось уйти из гостиницы, он поселился у немедленно прильнувшего, немедленно перешедшего на «ты» здешнего русского. Уехал в начале семидесятых, что-то здесь пишет, для какого-то журнальца корреспондирует, иногда переводит на русский для какой-то большой торговой фирмы переписку и каталоги, основной же источник существования – пособие… Всю ночь после пресс-конференции сидели на кухне, жена Галя жарила яичницу с колбасой, пили «Столичную», взятую за углом, в окне была чернота – дом стоял напротив огромного кладбища, за высокой стеной невидимо шумевшего деревьями под ветром. Странное кладбище прямо в центре совершенно пустого по ночам, но ярко светящегося города.
– Да, ты совершил поступок, – твердил Костя, совсем по-московски, будто и не прошло двадцати лет, добирая из всех бутылок все остатки, – ты и сам не понимаешь, какой поступок ты совершил… ты же первый такой здесь, с тех пор как у вас там пришли эти… с тех пор как они развалили нашу страну… это была такая страна, суки, что они с ней сделали… а ты – человек, давай за тебя!..
Чокались уже случайно задержавшимся в кухонном шкафу, в пыльной полупустой бутылке, апельсиновым итальянским ликером. Вдруг Костя заговорил довольно трезвым голосом:
– Но все-таки что же это за делишки, которые обделывают здесь твои коллеги и этот кагэбэшник с ними? Как это у вас теперь называют… партийные деньги? Да?..
Совершенно свободно переходя от «у вас» к «нашей стране», к утру Костя его достал. Наконец, с отчаянной гримасой хватаясь за затылок, поправившись «туборгом» и громко его понося по сравнению с «нашим “жигулевским”», хозяин убежал по своим текущим делам. Он тут же попросил у Гали разрешения оставить пока сумку и немедленно смылся с твердым намерением ночевать хоть под мостом, но сегодня не возвращаться, отдохнуть ото всех соотечественников. Пару раз спросив дорогу у не слишком приветливых, не особенно белокурых и не выглядящих полностью сексуально раскрепощенными женщин – их почему-то на улицах было заметно больше мужчин, – он пришел-таки в описанную Валерой Христианию… Как-то там Валера Грушко после наверняка переданной «Свободой», да и нашими расписанной пресс-конференции?..
– Но все-таки что же это за делишки, которые обделывают здесь твои коллеги и этот кагэбэшник с ними? Как это у вас теперь называют… партийные деньги? Да?..
Совершенно свободно переходя от «у вас» к «нашей стране», к утру Костя его достал. Наконец, с отчаянной гримасой хватаясь за затылок, поправившись «туборгом» и громко его понося по сравнению с «нашим “жигулевским”», хозяин убежал по своим текущим делам. Он тут же попросил у Гали разрешения оставить пока сумку и немедленно смылся с твердым намерением ночевать хоть под мостом, но сегодня не возвращаться, отдохнуть ото всех соотечественников. Пару раз спросив дорогу у не слишком приветливых, не особенно белокурых и не выглядящих полностью сексуально раскрепощенными женщин – их почему-то на улицах было заметно больше мужчин, – он пришел-таки в описанную Валерой Христианию… Как-то там Валера Грушко после наверняка переданной «Свободой», да и нашими расписанной пресс-конференции?..
Здесь, среди неприкаянных из принципа, он пробродил несколько часов и вдруг – неприкаянный по необходимости – почувствовал себя более одиноким, чем среди блестящих магазинов, гостиниц и чистенькой публики центра. Он вернулся к воротам и, не доходя до них, слева, обнаружил сарай с дощатым крыльцом – бар, одноименный всему кварталу. Интересно, почему название совпадает с древним именем столицы недалекой страны? Интересно, но спросить не у кого.
В баре было так же грязно, как снаружи, как даже в бреду нельзя представить в любом баре любого другого района города. Бродили те же собаки, дети и костюмированные взрослые, а в довольно мглистом и сыром воздухе стоял сильный, странный запах – через минуту он сообразил, что впервые дышит в атмосфере марихуаны. Немного повело… Вот и славно, подумал он, можно бы и добавить, только по-своему, по-привычному, по-стариковски…
Тут обнаружилось, что в баре, кроме наличия грязи, есть и еще одна особенность: отсутствие чего-либо крепче пива. На его клубный пиджак с галстуком и короткую стрижку никто внимания не обращал, к туристам здесь привыкли и относились, видимо, как к неизбежности и даже необходимости. Но на «уан скотч, плиз» бармен реагировал неприязненно – не глядя, ткнул большим пальцем за себя, где прямо на стене кривыми буквами было изображено: «Никакого алкоголя» на всех языках. Слава богу, хоть пиво они не считают алкоголем, чертовы наркоманы… Он взял бутылочку, какого-то местного, раньше даже не слыхал, горьковатого, прекрасного, и стал в уголке, прислонясь к беленой, но не пачкающейся стене. Подошла собака в половину его роста, понюхала, легла… Защемило сердце, защемило по-настоящему: как же теперь с Лелькой? Милая моя псина, боже мой, как же я теперь буду без тебя…
Из-за одного столика на него уже несколько минут смотрел странного по здешним местам вида господин. Было ему лет сорок, одет он был так, как рекомендовали каталоги в этом летнем сезоне сорокалетним господам: зеленоватый льняной пиджак чуть мешком, шелковая сизая рубашка, шелковый же сильно пестрый галстук и еще более пестрый платочек в нагрудном кармане. Стрижен красиво, и виски, конечно, серебряные… Господин улыбнулся и кивнул на свободный стул рядом с собой – садись, мол, старик, мы здесь должны поддерживать друг друга, среди этого детского сада переростков.
Когда он пересек сарай и сел, господин немедленно полез в карман, вытащил, развернул и торжествующе шлепнул на стол вчерашнюю газету. Так и есть: в череде длинных слов с обилием точек над буквами – его перекошенная фотография.
– Ай спик онли инглиш, сорри, – сказал он и, извиняясь, улыбнулся: все понятно, мужик, ценю внимание, но, увы, разговора не получится… Тут модный господин радостно захохотал:
– Неужели и на русском вы нисколько не разговариваете, уважаемый товарищ? – Если не считать едва слышного акцента, чуть смещенных, странноватых оборотов и уже звучащего пародией «товарищ», язык его был безукоризнен.
Его звали, конечно, Ян. Ян преподавал русский и историю русской культуры в здешнем университете и иногда в соседней Швеции, ее можно в хорошую погоду увидеть с дамбы, Ян, естественно, как специалист по языку и стране, слушал все доклады русских товарищей, успел и на его пресс-конференцию – правда, не с самого начала. Если товарищ… о, извините! если господин коллега не возражает… Ян чувствует, что для их возраста здесь неподходящие напитки, он сам просто живет неподалеку, поэтому и забрел, но теперь можно пойти куда-нибудь… скотч?! но это чудесно, у них совсем совпадает тест, то есть как это… вкус.
Когда они вышли за ворота, было уже совсем темно. У обочины стоял нелепый здесь большой черный «пежо», битком набитый людьми.
Плевал я на них, подумал он, в конце концов, времена укола зонтиками прошли. И в голове за этот день почти не шумело, подумал он.
* * *Вечером, после открытия конференции, после коктейля в честь этого в каком-то роскошном месте, где он даже забыл на время все свои горести и кошмары, до того прекрасный Chivas Royal Salute разливал бармен, до того хороши были копченые устрицы и лососина, до того милый попался в собеседники немец, – после чудесного этого двухчасового хождения, мелькания, дивной выпивки и еды нашел его Федя.
– Ребята предлагают пойти потом где-нибудь посидеть, – сказал он, одновременно знаками объясняя бармену: без льда и воды, мол, давай чистого, – если вы еще с ног не валитесь, пойдем, поглядим на ночной городишко?
Пошли… Долго примеривались, где бы присесть, выбирая среди баров, сверкающих темным деревом и медью, стойками и желтыми уютными лампами. Отовсюду гремела музыка, было ощущение праздника, а заглянешь – пусто, два человека да перетирающий бокалы бармен, да и эти двое пьют пиво или кампари с водой… Впереди шли Плотников с Журавским, негромко переговаривались, затем он один, следом Юра Вельтман, радостно улыбающийся во все стороны, ощущающий себя заграничным гулякой впервые за все свои нередкие поездки, взад и вперед сновал Сашка Кравцов, совал нос во все двери, читал цены в меню, хмыкал – ептмать, ну стакан пива у них – как сорочка! Сашка осторожно держал чуть на отлете правую руку, угораздило же за неделю до поездки ключицу сломать, погулял как-то вечером, ну и… сам понимаешь, старик… и, главное, ключица же не гипсуется, блин, а болит, ептмать!..
Наконец остановились на маленьком баре, посередине которого стоял огромный бильярдный стол, за ним двое довольно поддатых, по виду приезжих откуда-нибудь из Северной Африки или с Ближнего Востока работяг не очень ловко гоняли шары. Один из них сразу же повадился подходить стрелять именно у него сигареты, оставляя каждый раз, несмотря на его протесты, на краешке стола по кроне.
– Ты так хороший бизнес с этим мудаком сделаешь, – сказал Сашка. Держался он в своей обычной манере, то и дело норовил левой, здоровой рукой хлопнуть его или Юру по спине, Плотникова, слишком часто обращаясь, называл Федей, к Журавскому же вдруг начал адресоваться «Петрович», от чего того слегка передергивало… Заказали, с помощью Сашкиного быстрого и достаточно многословного, но с диким выговором английского, Журавскому огромную кружку пива, Плотникову и ему виски, Grant’s, а непьющему Юре Вельтману Сашка, как и себе, взял по большой рюмке «абсолюта».
– А закусить? – спросил наивный Юра. Посмеялись, потом все же взяли бедняге какой-то сандвич… Через минут двадцать все повторили, еще через пятнадцать – снова, кроме Юры и Журавского. Вельтман уже был хорош, теперь он решил удариться в игру: встал, пошел смотреть, как арабы безуспешно пытаются засунуть в лузу последний шар, начал давать им советы по-французски. Решили рассчитаться и двигать в гостиницу, там, если будет желание во втором часу ночи, можно добавить, у Плотникова имелось кое-что в чемодане. Бармен, увидав поднятый Сашкин палец, принес блюдечко со счетом, Сашка глянул, присвистнул, сделал как бы движение правой рукой во внутренний карман за бумажником, но ойкнул и матернулся от боли.
– Ну что там набежало? – поинтересовался Плотников. – Много, что ли? У меня только доллары, не успел обменять, но они, может, возьмут?..
Журавский сидел молча, наслаждался пивом и огнями беззвучно проплывавших по каналу барж, яхточек, тихих катеров… Тогда он вытащил из-под Сашкиной руки счет, посмотрел и положил его под блюдечко вместе со стокроновыми бумажками, махнул рукой подошедшему бармену, оставляя пятнадцать крон чаевых. Счастье, какое счастье, подумал он, что есть хоть небольшой долларовый заработок, позволяющий не считаться с этими жлобами, ну, Кравцов, ладно, но эти… «Академики народ небрезгливый», – вспомнил он опять Валеру Грушко. На улице Юра Вельтман всучил-таки ему раза в два больше, чем причиталось за «абсолют».
– Я ж не девушка, не фру какая-нибудь местная, – повторял он и радостно покатывался со смеху, – чтобы ты меня угощал! Я ж не фру…
До гостиницы идти оказалось довольно долго, он поглядывал на темные, местами весьма обшарпанные дома. Город, из виденных им, сильнее всего напоминал Лондон, только, конечно, много меньше и вроде поплотнее… Неожиданно Журавский взял его под руку.