Бумажка отклеилась и, легко колеблясь, повисла на веревочке. Отворили под тревожные вздохи Николая дверь, вошли.
– Тебе на дежурство когда? – спросил Мишка.
– Сегодня в ночь, в семь заступаю. – Колька с удивлением, будто в первый раз здесь, оглядывался. – Слышь, Мишка, смотри, порядок какой, как мы оставили. Что ж, они и шмона не делали?
– Конечно, нет, – Кристапович досадливо пожал плечами. – Зачем обыск, если они просто девку для хозяина взяли? Чего у нее искать? Да если бы они поискали, нам здесь делать нечего было бы.
Колька без видимого усилия вытащил, не скребя по полу, на весу, из угла железную кровать. Что-то знакомое показалось Мишке в этом стальном ложе, хотя что удивительного – все одинаковые: спинки в разводах коричневой краски под дуб, половины шаров нет – свинчены, подзор не первой свежести, а кое-где и прямо со следами Колькиных же сапог. Мишка с удовольствием смотрел, как Колька несет эту гордость советской индустрии – не напрягаясь. Ни вражеские осколки, ни родная горькая не поломали устойчивое самохваловское здоровье. Под кроватью пол оказался неожиданно чистым, ни бот драных, ни трусов скомканных – дощатый настил в крупную щель. Колька сунул руку в карман, вытащил простую финку с наборной веселенькой ручкой, подковырнул крайнюю к стене доску и пошел отдирать их одну за другой – каждая на двух некрепких гвоздях.
– Ну вы конспираторы, – засмеялся Кристапович. – Им и искать бы не пришлось, от дверей бы увидели, если бы стали смотреть.
– Да чего прятать-то было? – прокряхтел Колька, вытаскивая из неглубокого подпола докторский баул из сильно облупленного крашеного брезента. – От кого? Жженый бухгалтер притащит треть артельской выручки, которую они этим бандюгам сдавали…
– Рэкет, – как бы про себя сказал Мишка, но Колька услыхал.
– Чего?! – изумился он. – Какой там к херам… не знаю, что ты бормочешь, а знаю, что сдавали эти инвалиды банде треть, чтобы жить спокойно. Два раза им кассу обчистили, мильтоны потыкались-потыкались, да и в сторону – мол, «Черная кошка» действует, а против нее мы, дескать, пока не стоим… Ну, паленый бухгалтер и придумал – нашел этих, договорился, им треть – они больше артель и не трогают…
– Я понял уже, – сказал Мишка. – Лучше еще раз опиши, кто деньги забирал.
– Кто! – возмутился Колька. – Хрен в пальто, вот кто. Я ж тебе уже говорил: свои пять процентов Файка отмусолит, которые ей за передачу, за прямую связь и риск, а остальное на ночь под кровать, а утром – ни свет ни заря – тот заявляется, линдач, молча под кровать, молча в чемоданчик пересыплет, молча на выход…
– Прямо и тебя не опасался? – спросил Мишка.
– Один раз прямо из-под нас доставал, гнида, – засмеялся Колька, – я и слезть-то с нее не успел… Хотел ему по фотке приложить, да он с тебя, а то и подлиннее, и при пушке, так я думаю – перетерплю, не отвалится, а то ведь ухлопает…
– Точно его вспомни, весь портрет, – приказал Мишка.
Колька, рассовывая по карманам трудно сворачивающиеся пачки сотенных, извлеченные из баула, а не помещающиеся передавая Мишке, забубнил:
– Волосы черные, как приклеенные, гладкие, сзади висят – ну, Тарзан, как положено, – пиджак коричневый в клетку, плечи – во, на жопе разрез, дудочки зеленые, полуботинки на белом каучуке… Ну, стиляга, и все, что ты, в «Крокодиле» не видал их? Сверху не то макинтош, не то халат…
– Плащ, – поправил Кристапович. – А лицо, особенное что-нибудь есть в лице? Что ты все о шмотках, он же переодеться может.
Видимо, мысль о том, что у человека может быть не один костюм, не приходила ранее в голову Кольки. Он задумался, хлопнул несколько раз короткими белыми ресницами.
– Шрамов вроде нету… вот! Губы у него… ну… такие, – он попытался вывернуть свои, – как у Поля Робсона, понял?
– Понял, – сказал Мишка. Вроде бы такого парня он встречал в кафе, а может, и кажется…
Они вышли, заперли дверь, Михаил послюнил бумажку, погрел ее снова фонариком, прилепил на место. Глянул на квадратную «доксу» – до Колькиного дежурства оставалось тридцать пять минут. Поехали к министерству на Басманной, метров за двести остановились.
– Ты все помнишь? – спросил Мишка.
– Все, – решительно ответил Колька. По дороге они успели взять шкалик, Колька окончательно поправился, загрыз чесночиной – и теперь сидел прямой, розовый, спокойный. Снова их блокгауз отбит, снова Мишка командует, и скоро они пойдут в избу, будут хлебать затируху, а то и щи, а потом Мишкина маманя будет дочитывать им про безумного Гаттераса… – Все помню. Среди дежурства звонок, быстро навожу хай, мол, у Файки беда, сама неизвестно где, звонил кто-то из соседей, делаю им психа, под шум сматываюсь в форме и с пугачом, в такси до Солянки, в подъезд, через черный ход в Подколокольный, опять в такси, до Бронной… Так?
– Так, – кивнул Кристапович. Молча и быстро переложили деньги в валявшуюся на полу между сиденьями Мишкину балетку. Мишка вздохнул, глядя, как выбирается из машины Колька, потянул его за рукав снова внутрь: – Ну, уже не боишься?
Колька заржал как-то слишком весело:
– А когда я боялся? Я боюсь?! Мишаня, а тебя накатиком не заваливало? А ты в своей сраной разведке перед заградотрядом на мины ходил? А меня заваливало, понял, я ходил, понял?! Я ничего не боюсь, понял?! Мне на них…
Высвободил рукав, пошел, обернулся и крикнул на всю быстро темнеющую под осенним слезливым небом улицу:
– Не бздимо, перезимуем! – и скрылся за углом.
А Михаил переждал светофор, бросил папиросу в окно – и рванул на Сретенку, к себе. То есть к Нинке.
Нинка лежала в постели, одеяло натянуто на голову, ноги торчат.
– С работы твоей звонили, – сказала она из-под одеяла, не меняя позы. – Судом грозили за прогул. Я сказала – заболел ты. Справку Дора Исааковна сделает… Пока ее с работы не погнали…
Михаил откинул одеяло. Нинка немедленно перевернулась на спину, прямо и светло посмотрела ему в глаза. Груди сплющились и развалились на стороны, запал живот – худа была Нинка, а для своих двадцати восьми и телом жидковата, курила много, валялась допоздна, налегала на «Три семерки» и жирное печенье птифур, вечно засорявшее колючими крошками постель, а шло все не в коня корм, ребра и ключицы торчали, а от дурной жизни только кожа повисала. И при этом – непонятная была в этой девке какая-то штука, от которой многие чумели, да и Михаил был подвержен… Как сказал однажды аккордеонист из «колизеевского» оркестра, много чего повидавший мужик, чудом уцелевший поляк из Львова: «Не то пшиемно, же пани хце запердоличь, а то, же хце завше…» Мишка понял не все слова, но со смыслом был вынужден согласиться…
– Потом, потом, Нина, потом, – тихо и серьезно сказал он, и Нинкины глаза сразу потемнели, ушла прозрачность. – Потом, милая, сейчас не до того. Ты бы оделась, а?.. Насчет справки – умница. Только бы Дора успела, а то доберутся и до этой несчастной убийцы в белом халате… Теперь вот что, нужен паспорт женский, молодой, лучше татарка. Сделает твой Яцек? Он же там через каких-то своих делал кому-то? Да не моя это баба, молчи, молчи, не моя, это дело, поняла?! Дальше: я весь день болею, лежу здесь. Соседям скажи – с желудком что-то, мол, не беспокойте его…
– Много они тебя беспокоят. – Нинка слушала внимательно, не удивляясь. Попеть пяток лет в «Колизее» – ко всему привыкнешь…
– Что бы ни случилось, – продолжал Михаил, – меня не ищи. Спросят – да, бывал, больше не заходит, ничего не знаю. Но надеюсь, не спросят… Сейчас соседи дома?
– Нет никого. – Нинка уже сидела в постели, подтянув к груди ноги, оглядывалась в поисках халата. Мишка отвернулся – она уж вовсе отключилась вроде, о делах думает, а села все-таки так, что и грудь подтянулась, и что нужно – видно… Зараза…
В это же мгновение Мишка невесть каким слухом поймал – открывается в дальней дали необозримого коридора входная дверь, тихо идут… двое или трое… идут. «Умник Мишка! – про себя крикнул Кристапович. – Умник, взял из машины “бульдожку”!» И уже повалил одуревшую сразу Нинку, взгромоздился сверху, потянул на спину одеяло до самого затылка, ноги поджал – так что вылезли наружу только Нинкины голые, и, поднимаясь и опускаясь под одеялом самым недвусмысленным образом, чтобы и от двери было видно, чем люди занимаются, прямо в лицо женщине раздельно выговорил: «Это за мной, не бойся, молчи…» Револьвер уже держал в левой, не слишком сильно упирающейся в простыню руке, правую приготовил к главному толчку.
Двое уже вошли в комнату, интеллигентного тембра насмешливый голос протянул по-малаховски:
– Приятнава апп-тита, Миш…
Тут же в шею, прямо в подзатылочную ямку, уперся ствол – судя по ширине трубы, чуть не с водопроводную, «люгер» или «маузер». Прием под это дело шел классически, но кроме тех, кто в свое время достаточно почитал всякой ерунды, никто этой сыщицкой уловки не знал. Мишка как бы от ужаса чуть дернул головой, прижав затылок как можно крепче к стволу, на секунду как бы обмяк и – изо всех сил, уже почти ощущая входящую в мозги пулю, ударил головой назад, одновременно поворачивая ее резко влево – так, что ствол сразу ушел в сторону, – почти не почувствовав содранной металлом кожи, услышал стук упавшего и, судя по звуку, сразу уехавшего с прикроватного половичка под кровать пистолета, и без интервала, почти наугад, но все же успев увидеть и оценить главные расстояния, – четыре пули подряд над их головами, и всей тяжестью американской офицерской бутсы, извернувшись, но продолжая опираться на кровать правой рукой, – по зеленым дудочкам, под самую развилку, и коротеньким рыльцем «бульдожки» второму поперек переносицы, чтобы сразу кровь в глаза, и снова первого, уже поднявшегося, с поворотом спиной, каблуком чуть правее нижней пуговицы клетчатого коричневого пиджака, по затылку просто кулаком, и второго, ослепшего, кольцом рукоятки прямо сверху, по макушке, чуть сзади заходящего на лысину красно-пергаментного термитного ожога, по съехавшей мятой шапке, и прыжок к двери, и Нинке: «Одевайся, иди в коридор, если соседи придут – чтобы никто ни о чем!», и, пропустив обезумевшую, в немецком халате наизнанку, задравшемся выше задницы, успокоив дыхание, – им:
– За «приятного аппетита» – спасибо, но запомните: порядочные люди этим делом днем не занимаются. Теперь слушаю вас.
Стиляга опомнился первым: помоложе, покрепче, да и «ванюшей» не паленный. Сел на полу, осмотрелся, с омерзением задержался взглядом на собственных мокрых штанах, подавился рвотой, обтер негритянские, да еще и в темных каких-то пятнах, вроде веснушек, губы. Выговорил неразборчиво:
– Молодец, Миша, – кое-как собрался, переполз на стул, глянул на покачивающиеся у двери два ствола, короткий Мишкиного «кадета» и тяжелый своего «люгера». – Слушаешь, значит… Ну ладно… Где татарка?
– Не ваше дело, юноша, – строго ответил Кристапович и вдруг сообразил, что между ними и разница-то по возрасту – года три, не больше. Улыбнулся – скорее не искренне, а специально, чтобы полный страх навести. – Татарка там, где надо. Слушаю дальше.
– Деньги отдай, Миша, они не мои, меня кончат за них, – тихо попросил стиляга. – И нас отпусти, а мы тебя больше искать не будем и народ серьезный на тебя не выведем. Ты что, думаешь, на тебя умельца не найдется? Найдется, Миша, не мне чета. Твои яйца трещать будут…
– Глупый ты, малый, – все так же строго сказал Кристапович. – Трещат у того, кто их в чужую дверь сует. А раз у тебя умных предложений нет, ты теперь своим другом займись, потом я тебе свой план сообщу.
Парень пошарил вокруг глазами, взял стоящий на столе чайник, потрогал – холодный, с великими трудами встал со стула, из носика вылил воду на голову обожженного. Бухгалтер зашевелился, залитым кровью глазом из-за распухшего носа окинул с полу происходящее, в пространство сказал о суках фашистских и снова затих.
– Очухается, сотрясение легкое, – сказал стиляга, – как бывший медик говорю. Меня Фредом зовут. Деньги отдашь, Миша? Процентов десять из своих тебе отпишу…
– Добрый, – снова усмехнулся Мишка, надо было держать фасон, хотя было все труднее, поднималась дрожь. – Щедро, но не нужно. А нужно мне от тебя, друг Федя, вот что, запоминай…
Изложил кратко, Фред кивал задумчиво, морщился, заводя руку за спину, растирая сдвинутые тяжелым башмаком почки. Вдвоем подняли обожженного, зажав с боков, вывели в коридор, большой пистолет сзади за поясом упирался Михаилу в крестец, «бульдог» давил сквозь карман ляжку. Лицо Нинки белело в пыльной темноте, как мертвое.
– Все остается в силе, – сказал Кристапович, проходя мимо. – В комнате прибери, не психуй, с Яцеком поговори, не бойся…
– Рожу гражданину бы обтереть, платка нету? – спросил стиляга уже в подъезде. – Внимание москвичей привлечем…
– А то москвичи пьяных не видели, – холодно бросил Михаил. – И вообще уже темно, успокойся.
Вышли на воздух. В багажник «адмирала» ткнулся носом старенький «ким».
– Авто у тебя для линдача несолидное, – отметил Мишка.
– Отстаешь, Миня. – Чуть отдышавшись, стиляга не оставался в долгу. – Нету уже линдачей, и линды нету, мы стилем увлекаемся, атомным, может, слыхал?
– Не слыхал, извини. – Мишка, отлепившись от тяжко обвисшего на Фреде, который и сам еще с трудом стоял, бухгалтера, бросил, открыв багажник малолитражки, «парабеллум», старательно прикрыл крышку. – Гаубицу твою возвращаю, она у тебя, может, казенная. Сейчас приятеля своего сажай и трогай на первой, понял? Насчет трепа не предупреждаю, мальчик ты умный. Блатным своим скажи – дело будет, и деньги будут, а девка, скажи, совсем от вас смотала, завязывает, скажи, татарочка. Когда мое дело начинать, я тебе сам сообщу, найду. Вы где стилем-то бацаете, в коке?
– В коктейль-холл пускай папина «победа» ходит, у нас бати не при пайках. – Фред сложил бухгалтера на тесное заднее сиденье, кривясь, сам протиснулся за руль. – В «Метрополе» найдешь, если жив будешь.
– Не каркай, буду. – Мишка пошел к своей машине, оттуда негромко, но отчетливо приказал: – Сейчас поедешь впереди, я за тобой до Лубянки, там свернешь в Охотный, потом свободен. И не шути со мной, у меня с юмором слабо, ты видел…
– Йес, мистер Кристапович, – ответил Фред, и в фамилии, произнесенной с нажимом, Мишка расслышал все – и то, что не так прост он, стиляга, если сумел его, Мишку, точно вычислить, и что союз их до первого поворота спиной. Пришлось снова подойти к «киму», наклониться к не закрытой еще дверце.
– А как ты, кстати, нашел меня, Федя? – спросил Мишка самым ласковым, самым страшным голосом. – Мне ведь это знать хочется. От Файкиного подвала следил?
– Допустим. – Фред усмехнулся уже совсем нагло. И Михаил понял, что голос не сработал – стиляга выходит из-под контроля. – Догадливый ты, Миня…
– Догадливый, – подтвердил Кристапович, и вдруг его осенило, он понял, чем он сейчас эту раннюю наглость собьет. – Догадливый… Я вот еще о чем догадываюсь: о том, что тебе здешний участковый по моей машине все данные дал. Так он сильно пожалеет, Федя, увидишь. И дружки твои пожалеют. Считайте, что этого мусора уже больше нет, им скоро свои займутся, спецследствие. Как скрывшим истинное лицо. Понял? Спасибо за то, что вывел родные органы на этого гада…
Стиляга сник сразу, никак не попадая ключом в зажигание, глаз не поднимал…
Кристапович сел за руль, дождался, пока малолитражка вывернет на улицу, поехал следом…
В начале девятого он спустился в метро «Площадь Революции», дядя Исай был уже на своем месте – возле матросского револьвера. Разложив на скамье свои узелки, он пугал бездомные парочки своим барахлом, невероятным багровым носом индюка, седыми курчавыми волосами и рваной тенниской в ноябре.
– Здравствуйте, дядя Исай. – Мишка подсел, вытащил из кармана давно запасенный и сейчас пригодившийся карманный китайско-русский словарь на тончайшей бумаге, двадцать тысяч иероглифов в объеме записной книжки, полтораста рублей отдал в букинистическом у Китай-города, вот и не зря, не только старику приятно, но и самому теперь польза будет.
– Здравствуйте, Михаил Устинович, – дядя Исай поздоровался, как всегда, приподнявшись и с полупоклоном, но тут же растерял воспитание, увидев книгу, – уткнулся, зачмокал, забормотал, присюсюкивая. Мишка спокойно ждал, хотя время поджимало, но сейчас докучать безумцу было бессмысленно.
Четыре года назад в его институте нашлись шутники: сказали профессору шепотом, имитируя все положенные в таких случаях эмоции, что вечером его возьмут. Основания верить в это у блестящего, ведущего из ведущих китаеведов Исая Портнова были – пять лет в Пекине, специальные задания Коминтерна и близость к большим людям были основаниями более чем достаточными. Шутка достигла цели – Портнов исчез, даже без помощи голубых фуражек, освободив дорогу в советники одному из шутников. Вечером Исай не пошел домой – в забитую книгами и красными лакированными коробками с драконами комнату в большой квартире на Тверском, в комнату, где он жил в свое удовольствие пятидесятилетним розоволицым холостяком, – вместо этого он спустился в метро, затерялся там, а через месяц уже стал постоянным его жителем, безумный обросший старик, с индюшачьим носом от постоянных простуд, в той самой тенниске, в которой был в проклятый день, с какими-то тряпками, которыми одаривали его сердобольные молочницы, едущие по утрам от трех вокзалов… Его не искали – к удивлению хорошо понимающих обстановку людей – и даже не гнали из метро – к еще большему их удивлению. Впрочем, много чего было вокруг, что удивляло людей, хорошо понимающих, по их собственному мнению, обстановку, и что совсем не удивляло, к примеру, Мишку, все происходящее прикидывавшего на универсальные мерки если не «Графа Монте-Кристо», то хорошо памятного бегущего Эрфурта или Магдебурга: безумие не подчиняется правилам… Служащие и милиция центральных станций терпели и даже любили старика – он стал чем-то вроде метрополитеновского раввина, с которым шли советоваться о подпольном аборте и прописке казанской родни, о ссуде у знакомого под облигации и о достоинствах постановки «Свадьба с приданым» и прелести актера Доронина. Старик советовал, черпая мудрость из Конфуция и танских поэм – мудрость темную и невнятную, как и положено раввинской мудрости. Но именно невнятность и многозначность, как ни странно, больше всего и нравились сержантам и дежурным по станциям…
Мишка познакомился с дядей Исаем в букинистическом, сошелся очень, старик его полюбил на удивление здравой любовью человека беспомощного к сильному. Мишка же отдыхал с интеллигентным безумцем от строительных сослуживцев и девушек с высоко зачесанными надо лбом волосами и твердым матом вполголоса.
Наконец Кристапович решил оторвать ребе от забавы.
– Посоветоваться хочу, дядя Исай, – сказал Мишка и тихо, но не шепотом, в чрезвычайно кратких словах и без предисловий изложил весь свой дальнейший план. Старик слушал внимательно и никак не проявляя отношения, но если бы кто-нибудь сейчас заглянул в его обычно блуждающие в слабой улыбке глаза, очень бы удивился: взгляд сумасшедшего был ясен, тверд, сосредоточен, как у шахматиста над задачей.