Приветливо улыбаясь, Галлимар предложил на отдыхе в деревне побаловаться прозой, мол, издательство ждёт не дождётся новой книги.
Любой французский автор воспринял бы подобный разговор как небесное знамение и редкостную благосклонность судьбы. Но «дорогой изгнанник» оказался уникальным растяпой и вместо того, чтобы тут же решительно оговорить условия и гонорар, туманно пообещал «иметь в виду».
Простились вроде бы друзьями.
Из России Некрасов привёз с собой «Городские прогулки» – милейшие и безобидные записки о Киеве, о своей юности, об архитектуре, о занятных житейских случаях и встречах. Чтобы насолить ему, советская власть запрещала печатать эту вещь в «Новом мире», потом и в «Москве». Рукопись принимали, долго держали, тянули, даже выплачивали авансы. И с горькими вздохами возвращали автору, извините, мол, ничем помочь не можем, вы сами понимаете ситуацию.
И теперь, оказавшись в свободном мире, писатель решил дописать несколько сокровенных кусков. А заодно изменил название – теперь это «Записки зеваки».
Первое, что было добавлено в привезённую рукопись, это выношенная и взлелеянная автором «Эпиталама водке». Как мы знаем, в своё и в наше время Виктор Платонович был выдающимся охотником до этого напитка и часто порывался подробно описать любезный сердцу процесс пития и захмеления. И всегда, во всех редакциях, сцены смачной выпивки вымарывались, крепко пьющие русские патриоты и мировые парни превращались цензорами в каких-то хилых выпивох без роду без племени, а количество выпитого уменьшалось ровно наполовину. Особенно удручало Некрасова, что наиболее рьяно боролся с водкой главный редактор «Нового мира» Твардовский, между нами, первостатейнейший мастер этого самого дела…
Попав во Францию и сбросив путы цензуры, наш писатель отвёл наконец душу:
«О, водка! О, проклятое зелье!.. Не могу не спеть тебе, т. к. слишком долго и упорно дружил с тобой, повергая в тоску и ужас друзей и знакомых, не могу, т. к. только этим искуплю свою вину перед тобой, если и не забытой, то давно уже отвергнутой». Ну и так далее…
В далекой России эпиталама прогремела. Приезжие москвичи говорили, что старый друг Некрасова актёр Михаил Козаков декламирует её по московским кухням. В Париже нередко и сам Виктор Платонович, уступив уговорам чуть подвыпившей компании, читал гостям вслух этот пассаж, предварительно украдкой выпив в кабинете стопку-другую. В смутные же перестроечные времена эпиталама стала объектом непреднамеренного плагиата – её приписали Юрию Домбровскому. Недоразумение было вежливо рассеяно Александром Парнисом, дотошным знатоком некрасовского творчества.
В общем, о водке был сотворён немеркнущий перл, скажем так, для красоты…
Кроме водочной оды в новую книжку были внесены главы о превратностях писательской жизни в Союзе, о слежке и обыске, о новой парижской жизни, о разлуке и обиде…
Но пока Виктор Платонович собирался, настраивался и дописывал, Гастон Галлимар тяжело заболел и от дел отошел. А вскоре и вовсе умер. Наследники же больше об издании «Зеваки» не заговаривали.
Книгу предложили в издательство Seuil, потом в Presses de la Ске, но и там гонорар не понравился литературному агенту Некрасова Борису Гофману. В конце концов остановились на издательстве Julliard – там заплатили девяносто тысяч франков. Сумма по тем временам значительная, хотя совсем не выходящая из ряда вон.
Говоря более или менее по-русски, Боря Гофман был незаменимым компаньоном для сидения в рабочее время в кафе. Но к труду его душа никоим образом не лежала. По советским меркам назвали бы его пустомелей и лентяем.
Его старший брат Жора, такой же общительный, но более серьёзный человек, собственно, и вёл все дела, хотя тоже себя не перетруждал, сберегая силы для любимого занятия – пилотирования своего самолёта. После многолетних обещаний Жора взял-таки Вику в полёт и покружил над окрестностями Парижа, доставив В.П. дикое удовольствие, хотя аэрофотографии получились из рук вон плохо…
Первое время Некрасов часто заходил к братьям в адвокатскую контору на бульваре Сен-Мишель потрепаться или узнать новости. Боря был малый весёлый, оказывал В.П. мелкие услуги, подвозил на машине или советовал, как писать деловые письма. Но потом как-то скис, стал абсолютно необязательным. Некрасов всё больше и больше злился на его наплевательское отношение к его просьбам. Их приятельские отношения, в общем, сошли на нет.
Получив аванс за «Зеваку», Вика незамедлительно начал его просаживать – двинул летом 1976 года в Испанию.
Там в большом, окружённом оливами доме его ждала Жанна Павлович – бывшая киевлянка, врач, старая приятельница. Она много помогала нашим в первые парижские годы, да и потом не обходила вниманием.
Красивая женщина, с прекрасным, на удивление, характером, мило рассеянная в обычной жизни, но деловая при необходимости, Жанна была знаменита тем, что муж её вывез во Францию из Чехословакии в багажнике лимузина, без бумаг, денег и вещей. Так она очутилась в Париже.
Жанна, кстати, возвращаясь из Москвы, не побоялась привезти оставленную нами у Раисы Исаевны Линцер папку с некрасовскими рисунками, пару рукописей и бриллиантовое колечко Милы.Идиллия с Натали Саррот
«Помещение моё, – пишет мне Виктор Платонович из Испании, – то ли сарай, то ли конюшня, но оно превосходное. Кресло у окна с видом на дальнее море. Под окном платан, на котором с шести утра орут птицы – будят. В Каталонию влюбился. Что-то крымское, коктебельское…»
Жили они в доме у знаменитого скульптора Фенозы, знакомого Нелли Курно, Жанниной подруги.
Письмо от 20 июля 1976 года:
«До Барселоны пока ещё не добрался, веду в высшей степени размеренный образ жизни. И плодотворный. Накатал уже 30 страниц. Делаю это утром, до завтрака, и после послеобеденного сна ещё часика два… Вечером пьём чай. “Девки” мои на высоте, живём мирно и дружно. Иногда ездим в соседний Вандрей, то за покупками, то за фото, то на почту. Сегодня специально для тебя зашёл, чтоб несколько разнообразить марки на письмах. Присматриваюсь к будущим подаркам».
Начинаю выполнять свои обещания, данные Маланчуку, пишет он в письме.
Повезло этому человечку-микробу, секретарю по идеологии компартии Украины. Кто ещё вспомнит это имя! А обещал ему Некрасов посмотреть корриду, а тот хихикал, мол, надежды юношей питают…
И через неделю ещё письмо:
«Обе они хорошие бабы – жить с ними легко. Если б не было детей, совсем было бы отлично. Но – грех роптать. Это просто так, от дурного характера. В общем, не жизнь, а сказка… Хотя бы на что-нибудь пожаловаться – на фашизм, двух мух, которые меня одолевают, на дороговизну картошки (давно такой я не едал!), но не получается. Целую. Вика».
По приезде Некрасова ожидали «Записки зеваки», которые вышли в мюнхенском «Посеве», чуть опередив французское издание, в изумительном переводе знаменитого сорбоннского слависта Мишеля Окутюрье.
Эмигрантские газеты книгу вежливо нахваливали, да и немногочисленные французские критики сходились на том, что книга заслуживает быть замеченной.
Левая парижская пресса тогда благосклонно похлопывала по плечу Некрасова, мол, неплохо и занятно. Так сказать, читабельно! Книгу очень благожелательно обсуждали и в телевизионной литературной передаче. Приглашённый на обсуждение коммунистический партбонза по идеологии Леруа вполне похвально отозвался и о «Записках зеваки». И высказал даже недоумение, почему, мол, в Союзе её не хотели печатать. Абсолютно непонятно, говорил, искренне теряюсь в догадках…
Одобрила «Записки зеваки» и парижская знаменитость, Натали Саррот, русская по рождению и добрая знакомая Некрасова.
Они поначалу подружились, общались, и я даже был представлен мадам Саррот Викой. Мы специально нанесли ей куртуазный визит, о котором в памяти моей сохранилось только то, что в сорокоградусную жару мэтр вышла к нам в накинутом на плечи шотландском пледе и войлочных тапочках, в разговоре была приветлива, а я умильно улыбался и чему-то поддакивал.
Мадам Саррот, славный представитель французского «нового романа», как бы опекала Некрасова, часто приглашала домой или посидеть в кафе. Охотно выпивала рюмку-другую, чем немыслимо расположила к себе В.П.
Идиллия с Натали Саррот через пару лет сошла постепенно на нет.
Сперва Некрасов не понимал, что Саррот была, несмотря на свои литературные заслуги, совершенной левачкой. Иными словами, буржуазной большевичкой. Как большинство парижских интеллектуалов послевоенного периода. Более того, в лихой ватаге «интеллектуальных террористов» Парижа – Арагон, Сартр, Эльза Триоле – она была видным авторитетом.
Началось всё с того, что Некрасов попал в ловушку, которую не избежали более или менее все эмигрантские писатели и публицисты, – он начал описывать, покритиковывать и вышучивать в своих выступлениях идиотские, как он считал, местные порядки в социальном плане. Правда, слава богу, удержался от советов, каким манером их улучшить.
Началось всё с того, что Некрасов попал в ловушку, которую не избежали более или менее все эмигрантские писатели и публицисты, – он начал описывать, покритиковывать и вышучивать в своих выступлениях идиотские, как он считал, местные порядки в социальном плане. Правда, слава богу, удержался от советов, каким манером их улучшить.
Спрос на диссидентов ещё окончательно не спал, поэтому во Франции «Взгляд и нечто» успел благополучно увидеть свет, кстати, на этот раз его издали в «Галлимаре».
В следующей книге, совсем осмелев, В.П. решился высказать кое-какие мысли о французской демократии.
Раздражали его все эти осатанелые манифестации, идолопоклонство перед заезженными, до рвоты демагогическими левацкими лозунгами, по сравнению с которыми даже большевистские призывы семнадцатого года отличались рафинированной глубиной. А тут он к тому же посягнул на местную святыню – забастовки. Пусть алчные, бесконечные, беспричинные и даже просто дурацкие, но они считались неприкосновенным социальным завоеванием и абсолютным доказательством торжества демократии. Некрасов же по простоте душевной разоткровенничался, и его уже нехотя, через губу напечатали в парижской газете.
Полагаю, именно в этот момент Натали Саррот почувствовала, что дружбу с Виктором Платоновичем надо притормозить. Дама, как я уже говорил, весьма авторитетная, к тому же знающая русский язык, она была внутренним рецензентом некрасовских произведений для многих парижских издательств.
Когда он похуливал порядки в Союзе, возмущался советской властью и глупостью трухлявых вождей, всё было хорошо, никто не оспаривал – там-таки непорядок, но вот во Франции у коммунистов подход совсем иной, с человеческим лицом! А он, сам того не подозревая, кощунственно топтал парижские табу. И Натали без колебаний замяла с ним все отношения.
Как же иначе? Ведь такой милый вроде бы Вика на деле оказался ярым реакционером, что на птичьем языке левых радикалов означало фашиствующий уклонист.
Помню, Некрасов всё удивлялся, почему, мол, дела его издательские ни с места, а «замечательная баба» Натали ничего не хочет делать. А ещё называется друг… В общем, вначале недоумевал, а затем понял, в чём дело. Особенно когда из парижских издательств вернули рукопись «Из дальних странствий возвратясь», сопроводив какими-то косноязычными и вежливыми отговорками.
Это была вторая часть крупной дилогии, которую Некрасов начал в 1978 году в Женеве, в доме у Наташи Тенце. Окружённый благоговейным вниманием и доброжелательнейшим сдуванием пылинок, Некрасов написал тогда первую часть – «По обе стороны стены».
Две отдельные вещи, они связаны общей темой и хитросплетениями отсутствующего сюжета – описанием стран, городов, домов, вообще жизни на Западе и сведением счётов с прошлым.
И тут его еще раз больно кольнули, уязвили. Передали мнение одного очень дорогого и очень любимого москвича. Высказанное во всеуслышание. Дескать, незачем писать о каких-то домашних крестинах, читателю это просто неинтересно! Москвича звали Семён Лунгин. К счастью, Вика перетерпел упрек старого друга и продолжал писать, как и раньше.
Но в конце второй книги Некрасов развёл руками:
«Вот тебе и Рай земной… Нет Рая на земле. Нигде!»
Частично он прав…
Словом, парижские издательства, желающие, естественно, оставаться прогрессивными, явно охладели и к самому Некрасову, и к его творчеству.
А через пару лет мода на диссидентство вообще утихла и наступило полузабвение.
Кто самый склочный?
Оставшийся в Киеве в безграничном одиночестве Гелий Снегирёв начал, как многим казалось, неприкрыто безумствовать, обличая советскую власть. Но он уже взлелеял сверхзадачу – написать свою книгу! Вначале вёл он себя просто смело, а ва-банк пошёл позже, когда «Мама, моя мама!» была напечатана за рубежом. И никакого взрыва интереса не вызвала. Гелий разошёлся, публиковал всё более и более едкие, а потом и дерзкие вещи. Парижским интеллектуалам уже давно надоело восторгаться архипелагами и диссидентами, а Гелий предлагал начать новый круг конфронтации с советской властью.
– Бедный Геляша, бедный! – повторял не раз Вика. – Как там его мучают, как он там бьётся рыбой об лёд, один-одинёшенек…
И сам Некрасов начал более резко отзываться о советской власти, регулярно выступать на радио, да и в газетах писал о ней без особых околичностей. О том, что советская власть с диссидентами мелочилась, теряла лицо, по пустякам устраивала прямо-таки псовую охоту на робко, в общем-то, протестующих. Власть износилась до дыр, как говорил Некрасов…
В свой второй, заветный, теперь коричневый альбом «Авто-фото-био-эссе-2» Некрасов вклеил вырезанные из газет три открытых письма Гелия Снегирёва: правительству СССР, президенту США Картеру, генеральному секретарю Л.И. Брежневу.
Первое напечатано было 7 июля 1977 года.
В солнечный день к нам на улицу Лабрюйер пришла незнакомая женщина и передала трубочку фотоплёнки. Передача от Гелия Снегирёва. Я посмотрел плёнку на свет – десяток кадров с текстом на машинке. Очень мелко, с трудом разберёшь.
«Настоящим заявлением я отказываюсь от советского гражданства… Ваша конституция – ложь от начала до конца!..» Это было «Открытое письмо Правительству СССР».
С плёнкой мы пошли в «Русскую мысль». Вика заходил туда часто, делал фотокопии, пил чай с редактором или просто вёл лицеприятные беседы.
Подожди здесь, сказал мне и постучал в кабинет главного редактора Зинаиды Шаховской.
Я прошёл в общую комнату, где в углу позёвывал, сидя на диване, волоокий бородач, ведший ежемесячную рубрику «Целлюлиту – бой!». В другом углу читал газету противный старик Сергей Рафальский. Умница, злюка и остроумнейший журналист. Год назад, впервые увидев меня, он хмуро поинтересовался, не служил ли я в немецкой армии. Зачем так щёлкать каблуками? Обозлившись, я тогда ответил, что служил офицером не только в немецкой, но и в советской армии, десять лет тому назад. Старик ехидно посмотрел на меня:
– Оно и видно, где служили! Не десять лет тому назад, а просто – десять лет назад. Этого достаточно по-русски!
Сейчас Рафальский оторвался от газеты, приятно поздоровался и снова решил проэкзаменовать меня по родной речи. Вот многие из вас с высшим, как вы утверждаете, образованием, а как сказать во множественном числе «дно»? А если он – пёс, то она – кто будет? Сука? Псина? А вот и неверно!
Разошёлся и начал попрекать всю третью эмиграцию в бескультурье и забвении заветов классиков. Другой старик, поэт и тихоня Кирилл Померанцев, попивая чай, улыбался примирительно и урезонивал своего дружка.
Некрасов вышел от Шаховской расстроенный. До чего же довели Гелия, если он отказывается от советского гражданства! Совсем Гелий пошел вразнос, сокрушался в метро В.П., теперь выхода нет, ведь его не вышвырнут из Союза, а просто убьют, и всё…
Владимир Максимов по обыкновению вышагивал по кабинету в «Континенте» и смотрел на вещи мрачно. Согласился: надо организовать кампанию в защиту Снегирёва, он возьмёт на себя Германию и Скандинавию. Конечно, жалко человека…
Год назад, когда Некрасов принёс ему рукопись Снегирёва «Мама, моя мама!», Максимов прочёл её и почувствовал недоброе. Такие штуки нам могут не простить украинцы, грустно сказал он Вике. Помнишь, как тебя заклевали за твои канадские выступления? Потом похвалил Снегирёва: талантлив! И обречённо вздохнул: «Будем печатать!»
Нашагавшись, Максимов протянул Некрасову письмо с трезубцем в дубовых листьях посередине. Переведи с украинского, попросил, хотя в общем-то понятно…
...СПIЛКА ВИЗВОЛЕННЯ УКРАIНИ
Президиум мирового совета
Главному редактору журнала «Континент» г-ну В. Максимову.
…мы получили целый ряд материалов, доказывающих, что «лирико-публицистическое исследование» Гелия Снегирёва, начало которого Ваша редакция опубликовала в «Континенте» в № 11, относительно СВУ и СУМ в подсоветской Украине, является на 100 % провокацией КГБ.
…Как Вам, очевидно, известно, за рубеж передано письмо… «Немного о политическом бандитизме». В этом письме даются характеристики многих членов нынешней редакции «Континента» во время их пребывания в СССР. Здесь есть В. Максимов, В. Некрасов, Галич, Коржавин…
Должны Вам сказать, что эти характеристики ясно указывают, ПОЧЕМУ ВАС ВСЕХ КГБ «выбросил» за границу…
Но мы это дело перепроверяем, не является ли оно также некоей провокацией КГБ, хотя Ваши украинофобские выступления на страницах «Континента», в частности провокации В. Некрасова, направлены на компрометацию украинского народа, так же как и его «юмористические опусы» и характеристика канадских украинцев, а также и его лживые утверждения, что украинцев в СССР НИКТО НЕ РУСИФИЦИРУЕТ, и это именно тогда, когда он подписывает заявление в поддержку НЕЗАВИСИМОЙ УКРАИНЫ с намеками на «плебисцит», подтверждают то, что написано в письме!