– Вот и хорошо, – пошутил я, – как раз оружия у меня на этот раз и нет!
– Мы и другое тоже ищем! – серьезно сказал милиционер и удивился, увидев бумаги. – Вы что, писатель?
Некрасовские бумаги я оставил в кладовке у Раисы Исаевны…
Мы выехали из Москвы в Вену 11 апреля 1976 года.
Во французском посольстве в Вене, несмотря на пасхальные каникулы, в экстраординарном порядке – спасибо высоким парижским друзьям Некрасова – нам выдали въездную визу во Францию.
На Восточном вокзале в Париже 21 апреля 1976 года нас встречала мама, прозревшая после операции глаз, и многочисленная компания Викиных новых друзей.
Считалось, что вот тут-то, во Франции, мы и должны вздохнуть полной грудью, вкусить немедленно рахат-лукума свободы, но мы ещё терзались столькими воспоминаниями…
Киевскую слежку я впервые заметил летом 1973 года.
Выйдя из подъезда, мы с Викой медленно пошли по Пассажу в сторону Крещатика. Прохожих было немного.
На Бессарабском рынке надо было купить густой сметаны к любимым оладьям.
Возле рынка встретился мужчина, торопившийся, видимо, по делам. Именно этим – быстрой походкой – он на секунду и привлек почему-то моё внимание. Это был тот же самый, обогнавший нас ещё в Пассаже.
– Э-э! – озарило меня, и я повернулся к Некрасову. – Да это нас пасут! Этого чувака я видел в Пассаже, точно!
Я взволновался, но Виктор Платонович высмеял меня, и мы пошли дальше. Пару раз я резко оглядывался – нас никто не преследовал. Вика измывался, плясал, как он шутил, на крышке гроба, мол, мания преследования, результат внутриутробной алколизации…
Я начал осматриваться, присматриваться к лицам. Прошли с километр. И всё стало на свои места. За нами действительно следили.
Тактика была проста, как лопата.
Все нормальные люди думают, что при слежке за ними кто-то крадется либо неотступно следует за спиной. Поэтому они тревожно оглядываются, иногда даже прячась за угол в ожидании преследователя. Но те, кто следит, не ходят за тобой, а идут по другой стороне улицы, параллельным курсом или впереди вас. Ходят по двое. Бывает, что один из них проходит вам навстречу и вы на него, естественно, абсолютно не обращаете внимания. Они периодически сменяются. При рутинном наблюдении в группу входят четыре человека и машина с шофером. Машина едет в квартале от вас, её вызывают, если вы пытаетесь оторваться. Бригады часто меняются, видимо, дают возможность поупражняться всем сотрудникам.
Поняв эту схему, очень просто заметить преследование. И при прогулке вы начинаете без труда натыкаться взглядом на уже виденных ранее людей.
Дело упрощалось тем, что даже в жару эти люди носили пиджаки. И обязательно рубашки навыпуск. Под пиджаками прятались довольно громоздкие тогда радиотелефоны, а иногда, как говорится, для понта, выдавали агентам и пистолеты, носимые на животе под рубашкой, прямо за поясом.
Писатель наш, наивная душа, непомерно восторгался моей проницательностью, я же благосклонно внимал заслуженным похвалам…
Когда подошли к Пассажу, идущий впереди свернул налево, а мы двинулись направо.
– Смотрите, – поучал я с победным видом, – сейчас остановится машина, из неё выйдет человек и пойдёт навстречу нам. Заметим его морду. Спорим, что если мы не войдём в подъезд, а пойдём прямо к машине, она сразу уедет, а парень развернётся и пойдет за нами.
Вика начал было хихикать что-то насчёт плачевной дедукции – и замолк.
Подъехала машина, человек пошёл нам навстречу, и всё произошло, как я говорил.
Писатель поразился. Мы повернули назад и очутились нос к носу с нашим преследователем.
Вика страшно возбудился.
Громогласно захохотал, начал тыкать пальцем в обмякшего от беспомощности сыщика – стой, ты чего, мол, за нами следишь, мы тебя засекли! Парень прошмыгнул мимо, а В.П. хотел было побежать за ним, но остановился, чуть успокоился. Что ж это такое, Витька, говорил он опечаленно, получается, что они не на шутку за меня взялись, а дальше-то что будет?..
Наружное наблюдение в Киеве продолжалось целый год, до окончательного отъезда в Швейцарию. А если к Некрасовым приглашались гости, то на лестничной площадке, как в полицейских фильмах, выставлялась по вечерам парочка как бы влюблённых, которая обнималась, скрывая лица.
За этот год Некрасов так привык к слежке, что даже не вспоминал о ней.Глава вторая От «Сталинграда» до «Пигаль»
Булат Окуджава
Письмо с неоконченными стихами было написано на плохонькой, вроде оберточной, бумаге:
Мы стоим с тобой в обнимку возле Сены,
как статисты в глубине парижской сцены,
очень скромно, натурально, без прикрас…
Что-то вечное проходит мимо нас.
Расстаёмся мы где надо и не надо —
на вокзалах и в окопах Сталинграда,
на минутку и на веки, и не раз…
Что-то вечное проходит мимо нас.
«Остальное придумается потом, потому что стихи, суки, не пишутся. Обнимаю тебя. Всем мои поцелуи. Булат».
Из полнокровной дивизии советских писателей хорошо если можно было набрать сотню-другую нелицемерных, сказал как-то Вика. Писали эти люди о чём угодно, но старались всеми силами не врать по-холуйски.
И Некрасов, и Окуджава были в их числе.
Когда я как-то сказал им с Булатом, что их творчество очень схоже, Вика чуточку смущённо воскликнул:
– Ты придворный льстец, пащенок! Он лучше! Я никогда не дотягивался, как Булат, до исторических романов!
Булат улыбался и пил вино.
Мне и вправду кажется, что некрасовская проза – очерки, зарисовки и рассказы – по плавности и изяществу напоминает стиль прозы и даже песен Окуджавы. Без напыщенности, без пыли в глаза, хотя, бывает, с нотками пафоса. Иногда чуть кокетничая. Оба они прекрасным языком, по-человечески рассказывали и об обыденном, и о необыкновенном, и даже о вещах невероятных.
Вика писал о людях, городах, странах. Вспоминал музеи, пляжи, архитектуру и выпивки. Булат поэтически описывал горести, радости, любовь, грусть, молодость… Оба писали о войне, о друзьях, о надеждах…
Оба счастливым образом почти не осквернились фуфлом социалистического реализма.
В день моего рождения 1981 года я зашёл к Вике в кабинет и ударил челом. Просто необходимо умолить Булата на сегодняшний вечер! Он ведь в Париже, звонил уже не раз, всё равно собирается прийти. Так пусть уж придёт на праздник, вот ахнут-то все друзья-приятели!
Булат на удивление с охотой согласился, только его, мол, надо забрать из гостиницы.
Гостиничный номер поэта экзотически благоухал. Громадное блюдо с исполинской пирамидой из заморских фруктов и марципанов занимало полкомнаты. Это был презент от мадам Мартини, владелицы всего ночного Парижа, в том числе и ресторана «Распутин», скандально прославленного своими ценами. Булат решил довести эту парижскую фруктовую феерию до своей московской провинции.
– Какая Москва! – возопил В.П. – Витька именинник, у него гости уже сидят, давай их поразим!
Булат поколебался и, поглядев на меня, заулыбался:
– Раз у Витьки гости, никуда не денешься! Забираем эти плоды Эдема!
Гитарой запастись мы сразу не додумались, поэтому Булат отдыхал от песен, беседуя с наиболее почтенной публикой – Натальей Михайловной Ниссен и Наташей Тенце.
– Вначале, когда был помоложе, – пошучивал Булат, – я очень хотел за границу, но меня не пускали. А потом уже я хотеть перестал, но меня заставляют ездить. И мы с Рихтером, по сути, единственные, кто зарабатывает для Союза валюту!
Пьяненькая компания долго не решалась притронуться к фруктам, но когда робость побороли, их размели в мгновение ока…
Несколько лет спустя поутру к нам зашёл Виктор Платонович и достал из кармана куртки «Огонёк».
Эффектным жестом шлёпнул журнал на стол.
– Любуйтесь! Нашего Булата пропечатали!
Обложку «Огонька» украшала четырехфигурная композиция из самых знаменитых поэтов Союза.
Цветной групповой портрет – Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский и, чуть с краю, Б. Окуджава. Идущие по заснеженной улице дачного посёлка. Первые трое облачены в модельные импортные дублёнки, и один из них увенчан, как рында, высоким убором из куньего, полагаю, меха. В их позах чувствуется достоинство и проскальзывает озабоченность о судьбе Родины. Булат же, в курточке и кепочке, пристроился рядом с этими великолепными щёголями.
– Вы посмотрите! – возбужденно тыкал нам фотографию В.П. – Гляньте на нашего Булатика, разве это советский поэт?! Просто замухрышка!
Ещё поохал, с нежностью разглядывая Окуджаву. Тут же бросился к телефону и отчитал поэта, мол, все люди как люди, а ты выглядишь водопроводчиком!
Булат смеялся, довольный звонком, и они долго прохаживались по московским знакомым и болтали о всякой писательской чепухе. Вика сиял, как всегда после разговора с Окуджавой…
Каждый раз, когда мы с Милой хотели что-нибудь купить Булату или его жене Оле на память о Париже, он говорил мне:
– Да что вы, Витя! Я же богатый человек! У меня море денег! Я всё могу купить!
Оля была очень экономной в магазинах, берегла валюту, но от подарков Милы тоже всегда отказывалась. Деликатнейшие люди!
Позже Некрасов открыл нам глаза. Оказывается, Окуджава к тому же страшно стеснялся вагонного проводника: чтó тот подумает, увидев несколько чемоданов!
Где-то в 1977 году в Париж приехала большая группа советских поэтов. Устроили поэтический вечер. Евгений Евтушенко, Константин Симонов, ещё пяток поэтических светочей и светлячков. И Булат Окуджава.
Зал был забит. Много парижан, много русских эмигрантов и тьма работников советского посольства. Поэты сидели на сцене и выступали по очереди. Всем обильно хлопали, для некоторых даже вставали. После своего выступления Булат тут же спустился со сцены и начал пробираться к сидевшему в зале Некрасову. Все головы повернулись в его сторону.
На глазах всего зала Булат расцеловался с отщепенцем Виктором Некрасовым!
У поэтов на сцене были неподвижные лица плюшевых мишек, а посольский персонал суетливо зашушукался.
На следующее утро мне было велено привезти Булата к нам в гости. Раненько подъехав к гостинице на площади Республики, я застал его в вестибюле с кем-то болтающим. Булат громко меня поприветствовал, подозвал и представил своим собеседникам.
Чуть в отдалении стоял Евтушенко, задумчиво смотрел в сторону, может быть, действительно не видя нас с Булатом.
– Познакомься, это Женя Евтушенко! – подтащив меня к поэту, сказал Булат, чтоб сделать мне приятное.
– Мы знакомы, – почтительно сказал я, – вы, наверное, просто не помните…
– Ах да, конечно! – чуть встревожился Евтушенко. – Мы виделись у меня на даче, как же, помню…
Булат полуобнял меня, объявил всем, что мы торопимся, сделал ручкой советской делегации, и мы ушли.
– И что, Женя больше ничего не сказал? – удивился Некрасов моему рассказу. – Не спросил ни обо мне, ни о Галке? Странно… Хотя бы позвонил…
Дома, на улице Лабрюйер, мама решила извиниться перед Булатом за скудость стола, не было, мол, времени приготовить, ты, мол, Булатик, уж не слишком ворчи.
– Стоп! Стоп! Стоп! – сказал Булат.
Все замолчали, и он, чуть наклонившись над столом, оглядел не слишком обильную снедь. Вот такой колбасы в Москве нет уже лет пять, говорил он, указывая пальцем на тарелки, этого сыра вообще никогда не было, а сёмгу у нас едят только миллионеры в фильмах.
– Так что ты, Галочка, не слишком рассыпайся в извинениях, стол прекрасный!
– А хлеб какой у нас, – вскричал В.П., – ты только попробуй! Багет называется, не оторвёшься!..
Вечером Булат давал приватный концерт у Степана Татищева. Впервые в Париже!
Я обморочно всполошился – даже магнитофона нет, чтоб записать! К моим воплям Вика отнёсся с острым сочувствием – абсолютное, воскликнул, безобразие! Помчались в «Галери Лафайет» и вскладчину купили дорогущий магнитофон. Складчина была однобокая, так как В.П. внёс две трети цены. Роскошный аппарат даже привлёк внимание барда, который на кухне у Степана изволил прослушать только что напетые им песни. Я потом магнитофон присвоил, воспользовавшись тем, что Вика деликатно не возражал…
Уже после смерти Виктора Платоновича Мила разговорилась в какой-то компании с Борисом Мессерером. Поинтересовалась заодно, как там семейство Окуджавы живет. Борис вежливо поблагодарил, спасибо, живут хорошо, не бедствуют, сын помогает.
– Как так?! Какое бедствование, ведь это Булат Окуджава! – ахнула Мила.
– Милочка, – вежливо втолковывал Мессерер, – у нас сейчас поэты денег не зарабатывают. Тем более такие талантливые, как Окуджава!Проба парижского пера
– Подведём итоги! – любил говорить Некрасов на следующий день после удачной выпивки.
По-настоящему итоги он начал подводить в «Сапёрлипопете», а поставит точку через десять лет, в «Маленькой печальной повести»…
А вот во «Взгляде и нечто» это была всего лишь прикидка, беглый обзор ситуации.
Хитровато улыбнувшись про себя, Некрасов предварил новую вещь эпиграфом из «Горе от ума»:
В журналах можешь ты,
Однако, отыскать
Его отрывок – Взгляд и Нечто.
Об чём бишь Нечто?
Обо всём.
Опубликованные в «Континенте» в 1977 году изрядные по объёму заметки «Взгляд и нечто» представляли собой некую суспензию из воспоминаний, набросков и размышлений обо всём – о старых друзьях, о пьянстве в России, о корриде, о компартии, о войне. О Репине и современном искусстве, о диссиденте Глузмане и академике Сахарове. О Париже и Израиле, о довоенном и совсем недавно покинутом Киеве.
И везде – милейшие отступления, намёки, понятные лишь очень посвящённым и особо приближённым. Крошечные и блестящие описания уголков квартиры, улиц, городов, стран. Читатель слегка обалдевает. Но автор вновь принимается за рассказ о друзьях, о Бабьем Яре и Украине… О волшебной и нежной стране Франции и о малопонятных её обитателях, об утомительных французских обедах, о кафе, Габене, парижских прогулках…
Прекрасный восторг – мол, трудновато, конечно, но жизнь кипит, друзья не переводятся, впечатлений хоть отбавляй, природа и климат радуют свежестью. Культура процветает. Вино вкусное, но до водки ему далеко. Но разве посмеешь упрекнуть Некрасова в том, что в Париже он блаженствует и замирает от счастья!
Правда, иной раз автор чуть поднадоедает своими рассказами и подробностями: сколько стоит лимонный сок или порция сушёного мяса, что он посасывает, а что пьёт залпом, – но удержаться буквально не в силах, рассказывает и рассказывает… Некрасов же был абсолютно убеждён, что всё это бешено интересует его читателей в России. Это же такое блаженство – чтение подробностей!
Таков стиль Некрасова, ценимый почитателями и хулимый прочими, в частности критиками, на мой взгляд, в большинстве тоскливыми, измученными запорами буквоедами.
Для среднего француза «Взгляд и нечто» – изысканнонепонятная книга.
Какие там исключения из партии, заседания, вызовы в партком или в ЦК! Рассыпанные наборы двухтомников, запрещённые премьеры, зловещие люди, сидящие в сторонке на первом прогоне спектакля! Почему столько разговоров о путёвке в какой-то там дом творчества или о звонке из домоуправления?
Да и обычный русский читатель, астрономически далекий от столичного микрокосмоса, от всех этих издательств, совещаний, президиумов и комиссий, почитав несколько страниц, тоже начинает недоумевать: ну ладно, а книга-то о чём, что дальше-то? А дальше – продолжение рассказа, как автор волновался, как жизнь изменилась, как он пошёл в другое издательство, а там ему сказали… И новый рассказ о мытарствах, мыканьях и превратностях. Не может удержаться! Ему это кажется таким захватывающим, да и нам, близким к нему, всё это интересно до безумия. А вот остальным…
Хотя мне лично его стиль мил.
Только искренний человек и хороший, талантливый писатель может простодушно позволить себе такой пассаж:
«Написал одно письмо. Второе. Третье. Подобрал и наклеил красивые марки. Сходил в уборную. Вернулся. Закурил. Включил транзистор».
Правда ведь, вас не слишком обременяют сопереживания?
А эта злосчастная «Доска почета»!
Из самых добрых побуждений Виктор Платонович решил отблагодарить всех помогавших ему первое время. И перечислил благодетелей и доброхотов, втиснув их на некую придуманную им «Доску почета». Мол, вот они, друзья и помощники, хвала им и честь!
Лукавый его попутал написать об этой доске. Если уж ты начал благодарить, то вспоминай всех. А Вика многие имена упустил!
Иные кротко затаили обиду, а вот тогдашний главный редактор «Русской мысли» Зинаида Шаховская обиделась открыто. Как всё-таки, говорила она, люди неблагодарны, как быстро забывается сделанное добро! Она права, к сожалению. Некрасов извинился потом, но всё же почувствовал неловко…
А главный промах Некрасова – он уподобился Робинзону Крузо, который для поддержания духа решил однажды написать в два столбика – что хорошо и что плохо на необитаемом острове. Но, на беду, никто не сказал опьянённому свободой слова Некрасову, что о местных порядках следует помалкивать! С ангельским простодушием он высадил открытую дверь и обрушился на коммунизм с человеческим лицом, чарующий сердце французских леваков.
И переборщил с восторгами о свободах на Западе, очень раздражавшими парижских интеллектуалов. Убеждённых в необходимости решительных социальных перемен. Не затрагивавших, однако, их невиданные привилегии и тугие мошны.
В 1979 году переводить Некрасова прекратили. Доигрался и дописался, наивный человек!
А как всё заманчиво начиналось!
В первые же парижские дни, ещё в 1974 году, Некрасову позвонили из престижнейшего книжного дома Gallimard.
Знакомство с почтенным Гастоном Галлимаром, владельцем издательства, произошло в «Английской таверне», на Сен-Жермен-де-Пре. Старик Галлимар называл В.П. «моим дорогим изгнанником», угощал роскошным английским пивом и интересовался планами. Планы оказались незатейливыми и никак не связанными с писательством – побегать по Парижу, съездить в Лондон и Монреаль, а потом отдохнуть где-нибудь, скажем в деревне.