Но зато получалось на славу со своими. Нервы сдавали у обоих, переругивались уже не скрываясь, выход был один – съезжать как можно быстрее!
Но быстрее пока не получалось, подходящую квартиру так сразу не найдёшь…
Виктор Платонович не раз говорил мне, что на остывание его приязни к Синявским очень повлияло безжалостное отношение М.В. к маме.
Некрасов, слегка озверевший от сволочного нрава «Машки», принял сторону жены…
А пока суд да дело, В.П. обустроил в своей комнате рабочий закуточек – развесил фотографии, пару картинок, мама пришпилила над его раскладушкой рисунок Вадика. Вроде всё становится на свои места, но где покой, где диван, хочется, стонет в письмах Некрасов, подремать как часовой на посту! К тому же Синявские беззаветно пашут на общественно-литературной ниве, не давая покоя и своему гостю.
Бесконечные визиты, рандеву, чашки чая с печеньем. Нужные люди, важные персоны, крупные персонажи, избалованные модные журналисты… В.П. похныкивает в письме: «Меня Майя – ох и деловита! – одолевает тоже всякими делами. То с тем встретиться, то с теми. Нужно! И таки да, нужно. А где же полежать? И когда?»
Иной раз приезжал с гитарой Галич, засиживались допоздна, предавались трёпу, в общем, как в Москве, на кухне у незабвенных Лунгиных. Только ещё более суматошно, многолюдно и галдёжно…
Наконец к Новому году мама и Виктор Платонович переехали в загородный дом их новой знакомой, милой и весёлой Вити Эссель.
По-буржуазному благовоспитанная и чистенькая деревушка Марлотт в лесу под Фонтенбло умилила Некрасова. Дом впечатлял абсолютной тишиной, изысканным порядком и камином. Некрасов тут же отвёл душу и оборудовал свой уголок над письменным столом: рисунок брата Коли, шарж на Симу Лунгина, фотография с Валегой. Своего фронтового ординарца Валегу он романтически почитал и с радостной нежностью описал его в «Окопах». В жизни же его звали Михаил Волегов и жил он на Алтае. За несколько лет до отъезда Некрасов съездил к нему в гости, вместе с актёром Юрием Соловьевым, сыгравшим роль Валеги в кинофильме «Солдаты». И сама встреча, и трехдневное безвылазное застолье оставили у писателя наиблагоприятнейшие воспоминания.
Наслаждение покоем. Пишутся дополнения к киевским «Городским прогулкам», теперь переименованным в «Записки зеваки».
Частенько заезжает Анжела Роговская, бывшая киевлянка, лёгкая на подъём и неунывающая женщина, до нашего приезда безотказная некрасовская машинистка. Первым делом она везёт их в Версаль и Фонтенбло, вторым делом – сопровождает в парк Монсури. Рядом с этим парком Некрасовы поселились сразу по приезду после рождения Вики в Киеве, и прожили здесь до самой революции. Сейчас все погуляли возле пруда, посетили туристами площади Муфтар в Латинском квартале, Эйфелеву башню, Бобур…
Новый год с ёлочкой, свечками и бенгальскими огнями. Непрерывно разжигается камин. Сырые, пустынные улочки в Марлотт, по которым так приятно прогуливаться с Джулькой…«Континент» и «Синтаксис»
Под Новый год Степан Татищев привёз в подарок Вике в Марлотт советскую офицерскую шапку. Любезный Стёпа, старый знакомый!
…Ранняя весна 1974 года. Граф Татищев сидит на киевской кухне и ест оладьи. Ему они больше нравились с вареньем, Вика же налегает на сметану и сахар. Беспардонно вперив взор в сиятельного визитёра, я выкушиваю экзотический нектар, привезеённый гостем, – растворимый кофе.
Культурный атташе Франции в СССР Степан Татищев специально приехал в Киев, чтобы навестить и ободрить травимого властями писателя, киевского инакомыслящего, как писали иностранные корреспонденты. Он привёз пачку журналов «Пари матч», любимых Викой за шикарные иллюстрации и сжатый объяснительный текст.
Незаметно передал конвертик с валютой, пояснил – за публикации во французской прессе. Маме подарил парижские духи.
Был Степан строен, тонкорук, красив и приятен в манерах. Под явно парижским пиджаком был серенький свитерок. Говорил мягко, фотогенично улыбался, ел не спеша и нож держал элегантно, как смычок скрипки…
Разговор шёл о киевских делах, Некрасов рассказывал об исключении из партии. Степан не отрываясь слушал, не слишком, видимо, улавливая всю эту историю с партбилетом, бюро райкома, писательским членством.
Они перешли в кабинет, и там В.П. долго говорил о Славике Глузмане, о суде над ним. Получил парень семь лет лагерей, подумать только! И Ваню Дзюбу замучили, заставили обвинить самого себя, опять разволновался Некрасов, довели до больницы. Одного из редких честных людей в Киеве!
Вконец потерявшийся во всех этих жутких историях, Степан начал прощаться, поцеловал руку маме и оробевшей от смущения Миле, откланялся с милейшей улыбкой.
А через пару лет, уже в Париже, я уже лично убедился, что граф Степан Татищев был чудесный человек, учтивый друг и любитель устраивать у себя эмигрантские суаре.
На эти вечера набивалось бесчётно разношёрстных гостей, главным образом из нашей третьей волны. Все старались не ударить лицом в грязь, вели себя, как могли, по-светски, не орали и водку пили изо всех сил в меру. Если матерились, то вполголоса. Хозяин надевал шёлковую косоворотку и подпоясывался тонким кавказским наборным ремешком. Анна, его супруга, в нарядной русской шали, благодушно улыбалась и обносила присутствующих пирожками, селёдкой и солёными огурцами, считавшимися во Франции как бы колониальным товаром.
В середине вечера приходили по-соседски Синявские, садились скромно за столик в уголочке, кивали знакомым.
Степан обходил всех гостей, любопытствовал, свежа ли водка и достаточно ли закуски, чокался, шутил, смеялся вместе с рассказчиком над анекдотом, одаривал улыбками и говорил женщинам комплименты. Женщины сладчайше улыбались, иные грозили пальчиком, другие с оттяжкой хлопали графа ладонью по спине.
Веселье набирало обороты, многих тянуло потосковать по утраченному прошлому, давайте споёмте, господа, порадуем хозяев! Господа на призыв не откликались, но две-три госпожи затягивали всё-таки какую-то кручинушку. Выли они с такой тоской, что остальным становилось не по себе. Приехавшая как-то погостить красивая и не прочь выпить бразильянка не на шутку расстроилась. Вот у нас в Бразилии, задумчиво сказала она по-русски, люди пьют, а потом поют и танцуют! А вы, русские, какие-то странные: напьётесь водки и воете, как волки!..
С Андреем и Марией Синявскими теперь встречался Некрасов нечасто, разве что на «Радио Свобода» или в редакции «Континента», у Владимира Максимова.
К тому времени главный редактор журнала Максимов уже предложил Некрасову стать его заместителем. Синявский тоже сотрудничал с журналом, но примерно через год, подзуживаемый, как считал Вика, женой, ушёл, в который раз повздорив с Максимовым. Сначала продолжал скромненько печататься, а окончательно хлопнул дверью, кажется, ещё через год.
В пику отъявленному антисоветскому, да к тому же косному и недостаточно когнитивному, как они считали, «Континенту» супруги Синявские организовали свой небольшой журнал «Синтаксис». Провозгласив его либеральным и, само собой разумеется, прогрессивным. Прогрессивность заключалась главным образом в охаивании Солженицына и Максимова, а либерализм проявлялся в модном тогда плюрализме: милости просим к нам всех авторов доброй воли, отвергнутых зловещим «Континентом».
Кстати, никогда не печатаясь в «Синтаксисе», Некрасов читал этот журнал с удовольствием, кое-что и нахваливал, советовал мне почитать. Как-то прихвастнул, что в «Синтаксисе» № 1 за 1978 год на последней странице напечатано: «Журнал “Синтаксис” благодарит за материальную поддержку Юлию Вишневскую и Виктора Некрасова».
Так и жили…
Снова я увидел её, Марию Розанову, спустя почти три десятилетия в парижском доме добрейшей Тани Максимовой, вдовы Владимира Емельяновича.
В окружении внимающих собеседников, в сторонке от общего стола благостно сидела Мария Васильевна. С чуть печальной улыбкой, с виду этакая матушка-гусыня – в круглых очках, в русском платке крест-накрест, с уже совсем седой причёской… Интеллигентная пожилая женщина.
Из-за спин гостей, исподтишка глазел я на неё, бывшего полудруга Некрасова.
Разве скажешь, что это та самая «Машка» Синявская – едкая журналистка и одарённый литератор, прославленная интриганка, беспощадная к безответным и нетерпимая к перечившим, отменный агент влияния. Нет, не скажешь, да и другим не поверишь…
Сам Андрей Донатович Синявский, знаменитый даже во Франции писатель, профессор Сорбонны, диссидентский патриарх, в те годы в споры и публичные склоки не вступал, писал повести и романы, иногда публикуя в «Синтаксисе» статью, реплику, памфлетик. Подписывал открытые письма, составленные женой или другими носителями передовых идей. Собственноручно клеймил редко, не злобствовал на людях, вёл жизнь книжника, с виду тихую.
Когда-то, видя, как расстроился Владимир Максимов, прочитав очередную чернуху о себе и «Континенте», я слегка удивился. Мол, чего это Синявский не приструнит жену.
Когда-то, видя, как расстроился Владимир Максимов, прочитав очередную чернуху о себе и «Континенте», я слегка удивился. Мол, чего это Синявский не приструнит жену.
– Да он сам такой! – ожесточённо ответил Максимов. – Вы думаете, Виктор, что если бы он был не согласен, она бы написала? Конечно, всё с его согласия!
Что тут возразишь?
Естественно, Синявский был в курсе её дел, молча одобрял и, может, не активно, но исподволь направлял её гнев. Хотя ей и самой, как шутил Некрасов, палец в рот не клади.
Книги от Аниты
Подошло время ехать за книгами к Аните.
Так вся парижская третьеволновая эмиграция, чуть бравируя фамильярностью, называла Анну Анатольевну Рутченко.
Видная, со сдержанными манерами женщина, она казалась чуть загадочной. Проявляя приветливый интерес к посетителям, была не склонна к панибратству. Но Некрасова любила, и он это отношение ценил.
А была Анита директором заманчивого и уникального в Париже учреждения – книжного распределителя. Всё, что издавалось в Америке и Европе на русском языке, попадало во многих экземплярах к Аните.
Оттуда книги должны были отправляться в Союз. По разным каналам, но в основном с туристами и командированными. Серьёзные надежды возлагались и на помощь новых эмигрантов. Считалось, что они знают секретные ходы и выходы и могут подключить особо доверенных людей к перевозке литературы через советскую границу.
Могучая ядерная держава испытывала утробный ужас перед зарубежными печатными изделиями, перед подрывающей незыблемые устои антисоветской литературой и наказывала возможных читателей каторжными сроками. Поэтому редкие перевозчики книг сильно рисковали, и найти бесшабашных добровольцев было непросто. Гораздо чаще литературу перевозили французы, не осознававшие опасности. То совсем юнцы, то студенты, то отцы семейств, из любви к романтике или чувства долга перед принципами свободы, равенства и братства.
Контора Аниты располагалась в самом центре Парижа, недалеко от сада Тюильри. Непримечательный дом на боковой улочке возле рынка. В подвальном этаже находился рыбный склад, и посему в подъезде стоял неистребимый и тошнотворный запах рыбы. Нажав кнопку потайного звонка и сообщив о себе в микрофон, посетители, стараясь не дышать, проходили по нескольким кривым коридорам и попадали в книжный рай.
В двух небольших комнатах стояли заставленные книгами стеллажи. На полу в прихожей громоздились не распакованные ещё коробки, тоже с книгами. Это были запрещённые в Союзе книги классиков и светил эмигрантской литературы, великих писателей, диссидентов, перебежчиков, философов, публицистов, историков. О которых мы, бывшие советские люди, в лучшем случае смутно слышали самым что ни на есть краем уха… При виде этого богатства у книжников щемило сердечко и потело темечко.
Анна Анатольевна отводила Некрасова в сторонку, конфиденциально беседовала, мило смеялась, а я принимался отбирать книги. Первое время брал всё подряд, в двух-трёх экземплярах, не обращая внимания на неподъёмный вес громадных стопок – главное, исхитриться допереть на руках всё это богатство до машины. Через пару лет такая процедура происходила уже гораздо степеннее, с большим разбором, со знанием дела – откладывались лишь книги по-настоящему интересные. Да и дома уже не хватало места для всего этого великолепия, хотя при первой же оказии в Союз Некрасов обременял едущих увесистыми стопками.
А через месяц-другой звонил Виктор Платонович и снова как бы обречённо говорил:
– Пора съездить к Аните. Как ты?
Я бросал дела, и мы, предвкушая и чуть волнуясь, вновь пробирались по мерзостно пахнущим лестницам в царство Аниты…
До пересадки на площади Согласия оставалось ещё пятнадцать минут, и Виктор Платонович приступил к рассказу о своей поездке в Германию. Следя, как всегда, за моей реакцией.
Вернулся он то ли с конференции, то ли с семинара – эмигрантского шабаша, как тогда шутили. Съехались туда братья по перу и сёстры по чернильнице со всей Европы по приглашению немецкого университета. Как всегда в таких случаях, дорога, жильё и пропитание оплачивались, поэтому от приглашения мало кто отказался, собралась добрая компания.
Говорили кто о чём. Многие надолго задерживались на своей заметной роли в литературе, другие, посдержаннее, просто делились соображениями, как улучшить мир.
Пришёл черёд и Некрасова. Как всегда, выступал он как бог на душу положит, заранее не подготовившись. Заговорил почему-то о довоенном времени, о неясном предчувствии войны, о благоговении перед интернациональными бригадами в Испании, о статьях Михаила Кольцова, о всех процессах над коварными врагами народа. Удивительно, говорил Вика, мы жили, любили, учились и не представляли даже, что в это время на этапах и в лагерях гибнут миллионы наших людей. Мы были беспечны и не кручинились, мы были молоды!
Здесь Мария Синявская прервала его с места, без особых церемоний, как бы по-приятельски. – Да ты и не хотел этого тогда знать! – громко сказала она. – Вы плевали на это, веселились у себя в Киеве! А у нас в Москве еженощно тысячами расстреливали!
– Нет, нет! – с удивлением запротестовал В.П. – Мы действительно ничего не знали, это же наша молодость!
– Да какая молодость! – вдруг окрысилась М.В. – Что ты морочишь нам голову молодостью, тебе тогда было уже под тридцать! Ничего себе молодость! Обязаны были знать! Вы все повинны в расстрелах – и кто не знал, и кто не желал знать!
Её урезонивали, а она, раскрасневшаяся, гордо оглядывала эмигрантскую аудиторию…
Ты понимаешь, говорил В.П., из-за шума метро наклонившись близко и глядя мне в глаза, я опешил от такого нахрапа. Чего она вдруг взъерепенилась! Сколько раз говорилось о тех временах у них дома, с Андреем. Никогда ничего подобного она не несла! А тут, вот те раз, обвинила в пособничестве! Что бы она сказала, если бы я начал попрекать её за молчание во время травли Ахматовой и Зощенко?
Конечно, студент Киевского строительного института Вика Некрасов не знал ни о сплошной коллективизации, ни о страшном голоде на Украине. В газетах об этом не писали, по радио не говорили, из Киева он никуда не ездил. Откуда можно было знать?
Молодость, увлечения – и не только театром и архитектурой, переписка с Корбюзье… В сёлах умирали молча, гибли миллионами, а в украинской столице работали, учились, пели и любили советскую родину. Разве упрекнёшь за это?
Найди в себе смелость быть открыто объективным, накачивали Некрасова у Синявских, ты же видишь, что в «Континенте» засели примитивы, называющие себя антисоветчиками, а на самом деле это советчики наоборот, надо от них раз и навсегда отмежеваться!
Мария Синявская отдавала себя всю целиком, чтобы приобщить его к постоянным дрязгам, хотя тут В.П. просто-напросто упёрся и ни в какую. Но она неустанно тянула его в эту обширнейшую интригу против Владимира Максимова. А значит, и против «Континента», за судьбу которого Некрасов так переживал.
Пока не произошло неожиданное.
Андрей Синявский молчал, молчал, а потом без видимой причины тоже куснул Некрасова! Правда, как бы между прочим, вставил абзац в непримечательной с виду статье.
Как ему, мол, надоели все эти бесконечные писания о войне! О чём ни заговоришь с некоторыми собратьями, отгородившимися от сегодняшнего мира, всё сводится у них к Сталинграду, к Мамаеву кургану! Сколько можно талдычить об этом, господа!..
Подсев к свету, я читаю цитату и возвращаю журнал Некрасову. Тот сидит на диване в кабинете, смотрит в сторону, шевелит губами, такой растерянный, что аж жалко стало его…
– Как это расценить, Витька? Зачем он Сталинград трогает? Чем он ему помешал, ну скажи? – теряется в догадках В.П.
Успокаиваю Вику, сам озлобленно горячась. Может, не только потому, что Андрей Донатович печётся о литературной правде? Может, ему лестно поддерживать репутацию ниспровергателя, правдолюба, неугомонного критика?..
Вконец расстроенный Вика стелет постель…
Когда Андрей Синявский опубликовал свои «Прогулки с Пушкиным», эмигрантский Париж заволновался весь. В телефонных разговорах некоторые улавливали даже сдерживаемые всхлипы, а в очных беседах допускались крепкие слова.
Что слишком, то слишком!
Мало, мол, ему его статей, мало фразы «Россия – сука», так ещё и на Пушкина замахнулся!
Кто его за что тянул!
«Русская мысль» отозвалась неодобрительно, хотя и постеснялась отчитывать знаменитого диссидента. Но Роман Гуль в Америке заступился за Александра Сергеевича и дал рецензию «Прогулки хама с Пушкиным».
Ни в грош не ставит американец нашего Донатыча, отхлестал по щекам, как приказчика в шляпном магазине, возмутился Вика и устроил обсуждение прямо за ужином…
В гостях был Юра Филиппенко, славист и эрудит.
– Книга интересная, – не слишком уверенно начал Некрасов, боясь возражений. – Ну, пару раз Андрей пережал! Без должного пиетета… А так обычная книга… Даже хорошая, можно сказать.