Начали подумывать о работе для Милы.
Галина Никитична увидела в какой-то витрине подходящее приглашение на работу. Подходящим оно ей показалось потому, что работа не требовала ни знания французского, ни особых навыков – надо было красить шелковые платки. С восьми утра, работа сдельная. Одевшись понаряднее и наведя обольстительный марафет, Мила потянула с собой Вику как переводчика.
Трудоустройство увенчалось фиаско. Хозяйка, увидев красавицу Милу, в новом платье и туфлях на головокружительной высоты шпильках, с улыбкой поинтересовалась, какая у неё профессия. Инженер-электрик, ответила простушка Мила. Некрасов попытался было расхвалить деловые качества своей невестки, но хозяйка шутливо всплеснула руками. Она не позволит, чтобы такая образованная красотка губила свою жизнь в красильном цехе!
– Поверьте, дорогая, вы не то, что я ищу!
Очень гордый этим отказом, Виктор Платонович оповестил о событии весь интеллектуальный Париж.Первый парижский день рождения Милы решили отгрохать на славу и устроить полноводный праздник, хотя на вечер были приглашены всего лишь малочисленные знакомые, оставшиеся на лето в Париже.
Гвоздём должен был стать роскошный подарок.
– Пошли, Милка, купим тебе что-нибудь! Любое желание, без купеческих замашек, естественно! – торжественно сообщил Вика после утреннего кофе.
Девичьей скромностью желание не отличалось. Мила захотела туфли, настоящие, иными словами, дорогие.
Через дорогу был обувной магазинчик, хозяйка принесла коробки, и началась примерка.
Виктор Платонович искренне считал, что чем быстрее делается покупка, тем она удачнее. Поэтому когда Мила примерила вторую пару и в раздумье промолвила, что эти вроде ничего, он схватил туфли и полез за деньгами.
– Покупаем! Бери! Пошли отсюда!
Опешившая от такой прыти хозяйка сделала даже книксен, а Мила опомнилась уже на улице, прижимая к груди роскошные туфли.
– Ну, как! – ликовал В.П. – Как мы это провернули! Это тебе и есть Париж! Захотела и купила, раз-два, и всё!
И только дома Мила с ужасом осознала, какого маху дала. Ведь за эти деньги можно было примерить десятки пар в шикарнейших магазинах Парижа! А тут таинство приобретения роскошной обуви свелось к бездушной сделке купли-продажи! Мила чуть не заплакала от досады.
Виктор Платонович долго ещё похвалялся своим умением ходить в магазины, а Мила до сих пор, спустя тридцать пять лет, вспоминая, вздыхает: боже, какая она была дура…
Мы долго ничего не понимали в ценах и со страшным скрипом постигали каждодневную житейскую мудрость, как себя вести в самых обычных ситуациях. На Некрасова рассчитывать не приходилось. Он сам страдал от бытового невежества.
И некому было подсказать – все его знакомые были интеллектуалы и зажиточные буржуа. Которые и не думали, что выгодно купить здесь, а что покупать не следует, лучше в другом месте. А чтобы посоветовать, где купить табуретку, обои или кухонную занавеску, и речи не было – просто близко никто не знал!..К первым потрясениям высшего порядка прибавлялась хозяйственная сердечная боль при виде выставляемых каждое утро на улицу, на выброс, дощечек, планок, досок, реек, плиток. После ремонта ли, переезда либо просто после очистки подвалов и кладовок. На Украине всему этому не только не было цены, такое просто не могло даже привидеться в сладчайших сновидениях. И здесь всё хотелось унести домой!
Мы с Виктором Платоновичем так и делали, за несколько месяцев накопив чудовищные запасы этих поделочных материалов в забитых под потолок подвалах. И только через пяток лет я собрался с духом и, в свою очередь, начал выбрасывать грудами эти прекрасные предметы, роняя слёзы сожаления.
А сколько мы потратили времени на то, чтобы понять, что в случае срочной необходимости вызывают здесь не скорую, а пожарных. Они приезжают быстрее и не требуют платы за визит.
Сколько раз нам повторяли, что нельзя бросать в мусоропровод бутылки, грохот может побеспокоить соседей!
Что надо везде всем говорить «мерси!» по любому поводу. И без повода тоже.
Что принято улыбаться в ответ на улыбку кассирши в винном отделе – это казалось нам просто издевательством над здравым смыслом! Или приносить «пардон» соседу, разминаясь с ним на лестничной клетке, даже уступая дорогу.
Что в витрины не следует уставляться, как корова на проходящий поезд, а надо принимать как бы рассеянный вид, мол, случайно заинтересовался каким-то пустяком.На наших курсах французского языка «Альянс Франсез» мы с Милой впервые увидели живого Леонида Плюща, киевского диссидента. Некрасов несколько раз выступал во Франции в его защиту.
Всего лишь десяток дней назад Виктор Платонович возбуждённо объявил, что Лёню не только выпустили из психушки, но и выпроводили во Францию! Плюща встречали его заочные друзья-математики и бесчисленные марксисты. Дело в том, что Лёня упорно подчёркивал, непонятно для всех почему, что он убеждённый марксист и желает защищать это благородное учение. При этом он противник советской власти, что страшно нравилось салонным парижским левакам. Диссидент и марксист – они смотрели на него с нежным любопытством, как на пятиногого ягнёнка.
Из киевских разговоров полушёпотом мы бессчётное число раз слышали о Плюще от его жены Тани и от Некрасова.
Таня в последний год часто приходила к нам, в киевский Пассаж, иногда болтала на кухне за чаем, а потом закрывалась с В.П. у него в кабинете. Выходили на балкон, она советовалась с ним и выговаривала накопившееся на душе. Подробно рассказывала о своих поездках в закрытую психушку в Днепропетровск, куда упрятали Лёню. Он там страдал от унижения и зверских уколов, а Таня на воле писала бесконечные прошения в Москву, наивно считая, что только там могут приструнить украинских самодуров…У приехавшего в Париж Плюща был очень усталый вид, видимо, сильно ослаб после страшных лекарственных пыток, а пришел он в себя, кажется, только через несколько месяцев.
И начал участвовать в политической жизни!
Растерянный Вика вышел из кабинета и показал мне только полученное письмо. Лёня Плющ, киевлянин и его как бы подзащитный, отчитывал Некрасова и запрещал называть его своим другом!
Что это вы, господин Некрасов, писал Лёня, лезете в друзья и трубите на всех перекрёстках о дружбе. Никакой я вам не друг и не единомышленник и прошу моё имя в целях личной рекламы не употреблять! После всех тех высказываний, которые Некрасов допустил в Канаде в отношении украинцев, он не хочет, дескать, иметь с ним ничего общего.
Вика, бедный, аж прозяб от такой обиды.
– Какая мне от него реклама? – растерянно смотрел он на меня.
– Да не огорчайтесь вы так! – заволновался я. – Большое дело! Возомнил вдруг Лёня! Как же, на его вельможное имя посягают москали!
Помиритесь, даст бог, успокоил я, если он умный человек, а если нет – так вы, можно надеяться, не зачахнете в разлуке!
Попозже Некрасов с Плющом таки помирились, но память о пробежавшей между ними кошке не способствовала тёплому дружескому общению. Хотя они вполне лояльно встречались на «Радио Свобода», вместе участвовали в демонстрации в поддержку польской «Солидарности». Там я их даже сфотографировал…
Мы приехали в Париж вскоре после того, как Некрасову была сделана повторная операция по удалению катетера. Его установили после основной операции.
В мае 1975 года у Виктора Платоновича заболела спина.
Он крепился, как всегда никому не жаловался, лежал на диване. Сам поставил себе диагноз – болела старая рана в верхней части бедра. Такое случилось с ним впервые, но другого объяснения не было. Боль была сильной, а когда становилась просто нестерпимой, он наполнял ванну горячей водой и часами сидел в ней.
Именно эта процедура приведёт потом в ужас врачей – при перитоните ни в коем случае нельзя париться! А это был-таки перитонит, возникший из-за необъяснимого абсцесса на почке…
И по нашей русской идиотской привычке обращаться к врачу не принято при первой непонятной боли – глядишь, всё пройдёт само собой, подождём, обойдётся как-нибудь…
Конечно, не обошлось!
В парижской больнице «Амбруаз Паре» ему были сделаны подряд две сложнейшие операции, а затем и третья. Даже врачи ни на что не надеялись. Некрасов не умер чудом, непонятно, как выжил. О его случае даже было сделано научное сообщение на каком-то медицинском конгрессе!
Андрей Синявский, заклиная рок, написал во время болезни некролог. И помогло! Вика выкарабкался! Автограф-талисман был подарен Некрасову после выздоровления…
Выписавшись, В.П. отлёживался в садике дома Эткиндов, в парижском пригороде Сюрене. Приятное лежбище, как говорил он, нарушаемое угрызениями совести. Врачи велели делать гимнастику и плавать в бассейне. Но, шутил Вика, лень оказалась непобедимой, как Красная Армия.
Назло врачам и перепуганным домочадцам Некрасов слез с кровати и вышел на улицу, посидеть на лавочке возле дома.
Профессор-хирург Жан-Мари Идас встретил В.П. с улыбкой – простите, мсьё Некрасов, мы ошиблись с диагнозом, вам придётся ещё пожить несколько лет! Вы – человек-загадка! Потом, правда, уже серьёзно сказал, что надо будет делать ещё одну операцию, удалять последствия первой…
Во время сладкого безделья в садике у душевного Фимы Эткинда попалась Вике на глаза скандальная газетёнка-шавка «Иси Пари» (что означает примерно «Говорит Париж»). Наш писатель прочёл пару номеров и обомлел – статейки короткие, всё понятно написано, поливают грязью всех подряд! Или, для разнообразия, мажут дерьмом. Это было так внове, интересно необыкновенно! А эти учёные и по-скучному воспитанные французы и не подозревают, что у них под боком пульсирует такой гейзер свободы слова!
Блестящий повод подчеркнуть свою независимость в глазах записных парижских ханжей и добропорядочных интеллектуалов, решил В.П. Выставить себя этаким сорванцом, ни в грош не ставившим мелкобуржуазные моральные устои.
Не столько он, по правде говоря, зачитывался этой газеткой, сколько начал трубить об этом во всех статьях и интервью. Будучи уверенным, что это не тривиально, что ли. Близкие ему французы открыто не возражали, шутливо осуждали, хотя многие и понимали, что это всего лишь бравада.
Через несколько лет левацкая пресса, всегда постно воспринимавшая все эти истории с инакомыслящим, всерьёз припомнит ему его наивные фортели.
Майя, Мария, Машка
В Цюрихе прилетевших из Киева Некрасовых поджидала Мария Васильевна Синявская, которая в начале их знакомства звалась Майей.
В знак добрых чувств вручила симпатичный презент – карманный атлас Парижа. С душевным автографом мужа, знаменитого диссидента: «Дорогому Виктору Платоновичу Некрасову – с приездом в наш Вольный Город. Андрей Синявский. 12.9.1974».
Ироничная, чрезвычайно разговорчивая и чудовищно энергичная Майя очень понравилась Некрасову. В мгновение ока ему были рассказаны не только все парижские, но и планетарные эмигрантские новости, слухи и побасенки. Патетически продекламирована масса наставлений и жизненных правил. Объявлено её личное участие в хлопотах о визе во Францию.
Обуянный симпатией к этой привлекательной особе, Вика с места в карьер решил называть её Машкой, что означало признание своей. Она обрадовалась. Машка, сказала, подходит. Но в литературном мире, заметила полушутливо, она известна как Мария Розанова.
И выждав немного для приличия, заговорила о Солженицыне, посвятив опешившего слегка Вику в бесхитростную, но важную интригу. По-свойски открыв глаза приехавшему из заштатного Киева, сообщила, что автор «Архипелага ГУЛАГ» на самом деле патентованный мракобес, циничный эгоист и дикий склочник. И знаться с ним здесь как-то неприлично, горячилась она, даже противоестественно! Людям тонким и интеллигентным это не к лицу! На Западе все уважаемые граждане, левого, естественно, толка, сразу раскусили реакционера и открестились от него!
Было ясно, что по какой-то глухой и скрытой причине жизненное благополучие Майи прямо связано с тем, как скоро все эмигранты возненавидят Солженицына.
Виктор Платонович подивился такому обороту. Для него Александр Исаевич бесспорно входил в когорту богоподобных наряду с Хемингуэем, Булгаковым и Твардовским. Майе было твёрдо обещано, что во Франции Некрасовы остановятся у них, в пустынном трёхэтажном доме в городке Фонтенэ-о-Роз под Парижем. Майя уехала, очень кстати забрав с собой самые тяжёлые чемоданы и Джульку, чем сильно облегчила жизнь…
А наши тем временем навестили в Лозанне дядю Колю, совершившего благое деяние с вызовом в Швейцарию. Известнейшего геолога, награждённого за свои труды орденом Почетного легиона. Старику было крепко за восемьдесят, он одиноко доживал век в небольшой квартире, уставленной книгами.
Из письма ко мне от 16 сентября 1974: «…дядя Коля. Прелесть! Очаровательнейший из всех мудаков, которых я встречал в жизни. Маленький, сухонький, абсолютно неутомимый… с внешностью Эйнштейна и бровями невиданной густоты, но не скрывающими милых, добрых глаз… С деньгами у него таки-да туговато… Прижимист. Но не скуп. Вернее (увы) – не жаден. Насколько я понял, всякие его заказчики обводят его вокруг пальца. А он не из торгующихся…» В общем, туманные, ласкающие слухи о дядюшкином богатстве оказались всецело дутыми. Что нас огорчило, наверное, больше, чем Некрасова.
Просторнейший дом Синявских в Фонтене-о-Роз напомнил Некрасову достопамятную московскую квартиру Лунгиных. Трехэтажная коммуналка, обрадованно заключил В.П.
Сразу бросился писать мне письмо.
«Очень хорошие наши хозяева. И жутко разные. Она – утомительно деятельная, он – тихий, спокойный, несуетливый и удивительно располагающий. В доме полный бардак».
Комнат не счесть. Столько же коридоров и переходов. Лестниц ещё больше. Пропасть тупичков и укромных местечек. На каждом шагу ванны и туалеты, в том числе и действующие. Мебель самая необходимая, в большинстве своём непокупная. Уборка дома делается лишь при крайней необходимости. Гора немытой посуды в кухонной раковине, в передней – прорва распарованной обуви, везде кипы бумаг. Куда ни глянь – иконы шестнадцатого века. Громадные древнерусские фолианты и инкунабулы аккуратно лежат на полках.
В фотоальбоме 1974 года – надписи под фотографиями: «Первое убежище – Синявские…» «Приветливая, доброжелательная хозяйка!» И тут же коллажик – на открытке с билибинской Бабой-ягой в деревянной ступе вместо головы старухи приклеено лицо Марьи…
Некрасов предложил было накормить золотых рыбок в маленьком, размером с лоханку, бассейне перед домом, но получил взбучку – эти деликатные твари могли умереть от излишка корма. Собакам же смерть от переедания не грозила. Все начиналось вот с таких мельчайших песчинок…
«Пишу письма и читаю Набокова!» – сообщал нам Некрасов.
Повидались они с Владимиром Набоковым в Женеве, когда после долгих переговоров Некрасов был допущен к знаменитости. До этого капризуля Набоков не принял опоздавшего на встречу Солженицына.
– У меня время рассчитано до мелочей! – заявил знаменитый писатель, хотя делать ему, откровенно говоря, было абсолютно нечего.
Разговор с Некрасовым занял минут десять, считая паузы со вздохами и причмокиваниями. О чём говорили, Вика начисто забыл. В дальнейшем при случае и как бы невзначай ронял: да-да, мы с Набоковым встречались. Для нас не было секретом, что о существовании писателя Набокова он узнал лишь незадолго до отъезда из Союза. А прочитав его, испытал более чем легкое разочарование.
Из письма ко мне от 14 июня 1974 года:
«…Совсем отупев, возвращаюсь домой и, умяв творог со сметаной, предаюсь лёгкой дрёме. Очнувшись, начинаю борьбу с набоковским “Даром”. Все в восторге, а я мучительно продираюсь сквозь дебри литературного кокетства. Сам себя назвал “Искателем словесных приключений”. Холодный, как собачий нос, изысканный сноб, истекающий ностальгией по вещам и блистательно описанной прочей фуйни. Действия никакого. Лишь на 200 (!) странице намечается роман. У*бёт ли, сомневаюсь…»
Первые серьёзные стычки с Синявской произошли через несколько недель.
Амикошонские покрикивания и командирский норов Марии Васильевны, на правах желающей добра опекунши, нисколько не злоупотреблявшей волшебным и просто добрым словом, поддерживали в доме постоянную боязнь быть обтявканным и затюканным кстати и некстати.
Удручённая бедламом на кухне, мама попыталась было разобраться с немытой посудой. В том смысле, что после еды тарелки хорошо бы вымыть. Оскорбительный намёк! М.В. гаркнула: не лезь, куда не просят, нужная посуда моется лишь перед самой едой. Мама пришибленно сжалась, уселась «на краешке стула», со слезами на глазах.
– Ты, Машка, парижский вариант Салтычихи! – не выдержал В.П.
Обмен колкостями мгновенно перерос в добротную кухонную склоку, с вопежом и грохотом кастрюль, но вскоре воцарилось видимое замирение.
С самого начала дело осложнялось тем, что в Париже мама была прикована к дому из-за слабого зрения и безъязычия. Не в пример Швейцарии, где ею занимались предупредительные и деликатные люди. Гостеприимная и тонкая хозяйка на званых домашних вечерах и литературных посиделках, Мария Синявская в повседневной жизни была беспардонна и своенравна. Окружающие маялись от опеки и поучений, но вынуждены были приспосабливаться. Мама робко помогала по дому, но у неё всё валилось из рук, всё выходило не так, и она страшно стеснялась своей беспомощности. И никак не могла угодить строгой хозяйке. Всё чаще и чаще Виктор Платонович должен был встревать в ссору и приструнивать Марью. Это помогало, но лишь до следующей стычки.
Как бы извиняясь, Некрасов писал мне:
«Увы, приспосабливаться мать не умеет. К тому же две женщины в одном доме – не лучший из вариантов. А наша милая Майя любит и поучать, и поменторствовать, и покомандовать, чего ни мать, ни особенно я не любим. Были и вспышки, и обиды, и повышение голосов (не материнского, конечно, – с чужими у неё не получается)».