Долгий сон - А-Викинг 9 стр.

— Ангелина, конечно. Но и я поучусь… — ответил Лаврентий, глядя, как Данка лезет в ивняк за прутами.

Чувствуя знакомую, нетерпеливую волну зовущего жара, Данка меряла с ними прутья, собирала по длине, сразу срывала неровные почки, помогла завернуть и упрятать на заднее сиденье машины. Уже в прихожей большой, богато обставленной квартиры, когда Ангелина убежала на кухню и принялась там греметь чайником, Лаврентий на минутку придержал Данку:

— У тебя взгляд… не ищущей Хозяина. Значит, кто-то есть.

— Есть. Он не совсем Хозяин. Он… он такой, такой…

— Стоп. Я не спрашиваю, кто и какой. Вижу, что хороший и настоящий. Главное, что он есть! Поэтому я не позволю себе хамства предложить тебе принять розги вместе с Ангелочком. Это решать не мне и не тебе, даже если ты попросишь.

— Спасибо, — серьезно ответила Данка. — Вы тоже… настоящий.

— Ладно, обмен комплиментами между приглашающей стороной и экспертной группой можно считать завершенным. — Он неожиданно тепло улыбнулся, а потом столь же неожиданно смутился: — Только, одна маленькая просьба… если можно… хотя я и так уже очень благодарен тебе за помощь и подсказки. Тебя не смутит, если готовить розги ты будешь, ну хотя бы в минимально возможной одежде? Ты красива, и не увидеть такую восхитительную девочку… Преступление. Твой хозяин бы меня понял и не стал бы возражать.

Данка чуть было не потянулась к сотику, сиротливо прятавшемуся в сумочке, представила Владимира Дмитриевича, его понимающую усмешку и решительно кивнула:

— Я поняла! Я буду готовить розги так, как положено!

Когда он пришел на кухню, где в большой импортной кастрюле, самой большой, какая нашлась в доме, уже вовсю бурлила вода, то даже помотал головой: как они были обе похожи! Даже одеждой, если можно было назвать одеждой коротюсенькие фартучки, прихваченные на талии.

— Какие одинаковые…

— Понятное дело, что одинаковые, — отчаянно краснея, ответила ему Данка. — У вас же тут все из одного комплекта, у меня фартучек, у Ангелинки полотенчико…

Краснеть было отчего — надо ли пояснять, что кроме «комплектных» фартучков, народ восторженно и старательно готовил Самые Настоящие В мире Розги как положено — то есть полностью голышом…

Спина и бедра обоих даже отстеганы недавними порками были почти одинаково: чуть наискось, ровными линиями едва заметных от времени полосок. Только Ангелина была повыше и постройнее, а Данка чуть пониже и покруглее. Но все в меру, аппетитно и туго во всех положенных местах. Только Ангелина блондинка, а Данка темно-русая. Но какие они одинаковые… Как две сестры… Горячие, ладные и ждущие… Дядя Лавр протер слегка припотевшие очки и, стараясь больше не сравнивать эту выставку жаждущих розги или плетки бедер, проникся очередным, сорок восьмым рецептом самых хороших в мире розог:

— Окунула, достала. Пусть чуть-чуть поостынут. Потом снова окунула… Видишь, уже куда мягче… А теперь вот что надо. Перец и соль достала?

Ангелина потянулась к шкафчику, на зависть Данке показав под аккуратной белой грудью точечку сигаретного ожога… (ууух ты… А мне не разрешают…) и достала пакетики. Зябко повела плечами:

— Сразу солеными? Даже не пробовала ни разу.

— Тебе пока нельзя солеными. Ты только недавно от ремней перешла. Солянушками — это ужас как… От пареных сейчас вся в пот навертишься и надрыгаешься, а солеными хоть на стенку лезь! Тут фокус в чем: соли всего щепоточку и перчика столько же…чтобы просто тебе знать — не просто розгами секут, а солеными и перчеными. Как вспомнишь, на лавке ожидая, душу перехватит! А уж секут вроде как обычно, но опять же… как вспомнишь…

— Моральный настрой! — понятливо кивнул дядя Лавр.

— Угу… — не отрываясь от процесса, сказала Данка. — Сыпь сама!

Ангелина сыпнула щепотку… потянулась за второй, Данка придержала ее руку:

— Не заводись! Не для соли, для настроя…

— Классный компот получается… — дрогнули ноздри Ангелины. Она повела бедрами, едва сдержала скользнувшие к низу руки…

— Напьешься… — усмехнулась Данка. — Окунай! Теперь вытаскивай, их не варить, а парить надо. Клади на решеточку… Вот. И пусть кипят! Через минут двадцать — (шепнула на ухо) — из задницы пар пойдет, как стеганет по голышам! а уж ТАМ вообще кипяток будет, пока дождешься розочек!..

Оглянулись на Лаврентия, дружно хихикнули и синхронно покраснели.

Тот только покачал головой, поправил очки и, махнув рукой, ушел в комнату, бурча на ходу что-то вроде:

— Вот спелись… так бы двоим под розгами и запеть… хором…

…Ангелинка была действительно не новичок — Данка сразу это поняла по тому, как привычно та легла на жесткую циновку, брошенную поверх узкой кушетки. По тому, как вытянула руки, подставляя их кожаным петлям. По тому, как старательно расслабила попу, добела сжатую под первой розгой. По тому, как молча, только с резкими выдохами, приняла почти десять хлестких, свистящих ударов.

Она сказала ей правду — судорожные рывки и напряжение тела, резкие и страстные изгибы под пареными прутьями быстро, очень быстро выбили на спине и бедрах Ангелины капельки пота. Данка с кипящим желанием и чуть не стонами принимала вместе с ней каждый удар, стоя на коленочках в двух шагах от кушетки. Прикусив губы, смотрела, как вскинулся прут… Как замер над голым телом, чуть дрогнув длинным мокрым концом… Как незаметной линией просвистел вниз и оставил линию на бедрах…

— М-м-м… — тихо мучилась от желания Данка…

— М-м-м!! — куда громче отзывалась ей с кушетки наказанная девушка.

А потом был перерыв после тридцати розог и почти не заплаканные глаза Ангелинки, которая в голос, громко и бесстыдно, застонала уже на втором десятке. Как в тумане, была торопливая запись адреса и решительный отказ от услуг Лаврентия довезти до гостиницы: там, на кушетке, его ждала девушка. И Данка не могла себе позволить прервать их праздник, в котором оставалось еще ровно семнадцать прутьев. Потому что на полу, все-таки истрепанные, хотя все еще пригодные, лежали только три.

— Фантастика, — говорил Лаврентий, протягивая еще горячий прут сквозь кулак и протягивая на узкой, гибкой спине Ангелинки новую полосу огня. — Вот это розги… вот это порка…

Лишь мельком увидала Данка, всего один раз, лицо наказанной, когда та мотнула головой, приняв прут на лопатки. Увидала и поняла, как она лишняя…

Пока лишняя. Только пока!

Вернулась в гостиницу вовремя. И даже немножко «остыла», хотя в метро каждый брючной ремень бросался в глаза как змея на асфальте, каждая пряжка подмигивала отблеском холодного металла: ну будет тебе! Ох, будет! Ох, скорее бы…

Остыла, но не настолько, чтобы устало бросивший папку с бумагами на тумбочку Владимир Дмитриевич не присмотрелся к ней повнимательней. Данка сидела возле кровати, послушно сложив на коленях руки, упорно уставившись в сорок седьмой канал телевизора и внимательно изучая лекцию по атомарной физике на английском языке. В просторном гостиничном номере даже дикторский английский не мог заглушить наглого кошачьего мурчания…

Самый Любимый В Мире Шеф обошел Данку кругом, огладил взглядом знакомые плечи и туго прижатые к табуретке едва загорелые бедра. Никакого фартучка. Не в гостях. Голая и ждущая.

А подарок — вот он, на кровати. Гонорар лучшему в мире эксперту. Та самая плеть с тремя хвостами…

Пять дней спустя Дмитрич кивнул головой на Ангелину с Данкой, слово в слово повторив сказанное тогда Лаврентием:

— Ты прав. Точно две сестры…

— У тебя зато эксперт.

— А у тебя ангел.

Они рассмеялись и хлопнули друг друга по плечам.

Переглянувшись, зарделись и хихикнули девчонки. И вернулись к важной работе: готовить пареные розги. Самые лучшие в мире. По сорок девятому рецепту от эксперта…

2005 г.

Фон Данка

Довольно длинные и непривычно темные прутья лежали на густой металлической сеточке над широкой кастрюлей. Бурлила вода, вздымая ароматные от какой-то травы клубы пара, а прутья жадно сосали этот пар, на глазах наливаясь тяжестью и гибкостью.

— М-м-м… М-м-м и ух!!! — это была черемуха, прут сам по себе тугой и беспощадный, а уж пареными!

Данка почти незаметно сжала под платьем свои горячие от стыда и уже бесстыдно голые половинки — но Мирдза прекрасно заметила это ее «почти незаметное» движение и ободряюще расплылась в широченной улыбке.

— От его руки не страшно… Я знаю…

— Я тоже знаю.

Полная рука коснулась ее покрасневших щек:

— Ну, не стыдись так… Это же от большой любви девушка вот так тело дарит! Не как все, а на сладкие муки.

Акцент у Мирдзы почему-то почти пропал. Или Данка уже привыкла к ней за эти полчаса по сути первого и настоящего разговора?

— Да-а… я знаю.

— И я знаю.

— Я прошу его часто, а он никак… — редко-сбивчиво начала говорить, но Мирдза вновь поднесла руку — уже к ее губам:

— Молчи, ваше это ваше. Это ему решать. Телом уговаривай… А не умеешь — так и не пытайся!

Данка послушно замолчала, кивая в знак согласия. Да, наше это наше… А телом? Прошибешь его, как же… А вот прошибу! Снова глянула на прутья, которые совсем скоро станут розгами — скорей уж они прошибут… Ну и пусть!

Деловито повернув их, Мирдза спросила:

— А уздечку тебе дать?

Данка непонимающе посмотрела.

Мирдза выпростала из-под передника короткую круглую деревяшку с завязками.

— Это ведь пареная черемуха. От нее ты будешь отчаянно кричать, а ему это не понравится. В рот возьмешь…

Данка замотала головой:

— Нет… я даже под соленками редко кричу…

— Смотри сама, тебе виднее. Черемуху же, говоришь, пока не пробовала…

Черемуху она и вправду не пробовала, но домашние прутья краснотала, да еще замоченные в старой кадушке! Судорогой воспоминаний снова свело бедра.

Оххх…

Вентспилс встретил неприветливым моросящим дождиком. Данка поежилась под коротким плащиком, вдохнула мокрый воздух и повторила про себя всплывшие откуда-то строчки: «Балтика встретила привычной холодной сыростью». Смотреть на самую что ни есть Балтику долго не пришлось — да и леший с ней, все равно потом в Юрмалу, насмотрюсь, а тут пора за Дмитричем, вон уже машет.

Несмотря на малые размеры аэропорта, среди встречавших наблюдалась европейская цивилизация — таблички с именами, плакатики, букетики цветов — она даже слегка растерялась, когда такой же нежно-голубой букетик был вручен и ей. Дядька пудов эдак на десять-двенадцать с самоварно-красной физиономией под смешным беретиком вежливо протянул цветы, изобразив нечто вроде сдержанного поклона. Владимир Дмитриевич едва заметно кивнул: бери, это тебе. Приняла, стеснительно заулыбалась, а Самовар уже приглашающим жестом показал в сторону выхода. Показал не ей, а Дмитричу — причем умудрился при этом изобразить куда более щедрый и куда более почтительный поклон.

Зачем и почему они за пару дней до Юрмалы решили завернуть в этот уголок Латвии, Данка пока толком и не поняла. Где-то что-то он обронил про дела, про «хозяйство, которое глаза требует», а что тут за дело и что за хозяйство, ей честно говоря было по фигу. Ну, почти совсем по фигу — тем более, может, человек просто решил просто на родине побывать. Так сказать, на исторически-настоящей. Села сзади на сиденье довольно потрепанной, но все-таки иномарки, уткнулась носом в покрытое капельками стекло — все равно интересно! Названия ну совсем не наши — Латгальс, Видзиене… и дома то почти привычные, то ну прямо совсем буржуйские. Дома кончились быстро, машина нырнула в сосняк. Тут, в лесу, было «знакомее» и привычнее — хотя даже сквозь дождик сосняк казался каким-то прозрачным и звонким. Просторным, что ли…

Подвал-то был почти и не подвал — верхняя половина окошек, обложенных камнем, торчала над землей. Но зато решетки на окошках были самые что ни есть — толстенные, кованые, хотя и сожранные на треть древней ржавчиной. Тусклые лампочки под потолком, сказочные тени в углах… Нет, тут точно должен быть подземный ход! Ну не может не быть… может, там, за невероятно огромной бочкой? Нет, там только всякая дребедень, свалка деревяшек, поверху какая-то шестеренка и… Ух ты!

Данка присела, нерешительно потрогала толстую старую доску с характерным полукруглым вырезом. Потянула, потом сильнее. Чихнула от пыли, испуганно оглянулась на дверь — грохот развороченной свалки — и окончательно округлила глаза: вытащенная доска оказалась верхней частью от той штуковины, которую тыщу и один раз видела на всяких сайтиках, дравингах и клипчиках — вот для головы, вот для рук, вот закраины для веревок… старая, тяжелая, настоящая! А где низ? А где сама штуковина? Ну, на которой стоит колодка? А где цепи?

Беглый осмотр свалки за бочкой ничего не дал. Еще раз испуганно глянула на дверь, почему-то покраснела и прошла чуть дальше. Ух ты… Дверка… В темницу! Или допросную! Окованная таким же старым железом, как решетки на окнах — и замка нет. Но в пол вросла намертво. Танком дернуть? Да уж, не Данком… Оставила пустую затею, снова посмотрела на верх колодок. Аж губы прикусила: м-м-м… Вот тут, в этом самом мрачном подвале, ждали своей участи зажатые в колодку прекрасные пленницы… или юные крестьяночки… а вон оттуда входил, обязательно в кожаном фартуке, дядька размерами с того встречавшего Самовара… Бултыхал в кадушке мокрыми тяжелыми прутьями… Оглаживал рукой обнаженные, вздрагивающие от страха бедра… Задевая потолок, вскидывал пук розог… м-м-м…

Ехали не поймешь — то ли долго, то ли нет. Вроде и лесом, но зато по такой дороге, которая у нас называлась бы автострадой. Владимир Дмитриевич коротко и деловито говорил о чем-то с Самоваром — тот аккуратно крутил руль и отвечал старательно, иной раз даже подобострастно. Тема разговора Данку не тронула — какие-то веселя, кредит, лишь раз мелькнуло куда более интересное — «зимниеку брокастис». Она это уже пробовала, случайно, почему-то в Москве, когда Дмитрич водил ее в латышский ресторан. Даже запомнила, что это называется «крестьянский завтрак» — хотя глодали ее смутные сомнения, что крестьянин мог позволить себе на завтрак блюдо из пяти сортов и видов копченых изделий…

Сглотнула слюнки насчет «брокастиса» и поняла, что приехали — машина неторопливо вкатилась в серединку добротных деревянных и кирпичных построек, прокатилась чуть дальше и замерла у крыльца старого, но очень ухоженного каменного дома.

От него сразу повеяло чем-то романтичным и рыцарским — может, из-за остатков круглой толстой башни, может, из-за островерхой мансарды с флюгером, а может, из-за маячившего чуть дальше небольшого, но совсем уж сказочного костела. Дмитрич сам подал ей руку на выходе из машины, чего обычно не делал — она отметила это с удовольствием, но мельком — куда большее ее сейчас занимали взгляды встречавших. И опять всей кожей ощутила разницу — как встречали его и как равнодушно-настороженно — ее. Все нормально и даже предельно вежливо — но именно эта запредельная вежливость с точно отмерянными поклонами и аккуратными пожатиями рук и выдавала отчуждение. Ну, еще бы, он тут свой, ну прямо таки весь латышский, а я что… чукча уральская. Оккупантка, да?

Самовар оказался местным директором и по совместительству — главой довольно многочисленного семейства, в которое входили его младшие братья с женами и отпрысками, сестры с такими же мужьями и опять же отпрысками и прочая и прочая, что в сумме называлось вроде семейного кооператива по производству копченой свинины и прочих вкуснятин.

Зал в каменном доме, который она поначалу приняла за ресторан, оказался всего лишь семейной столовой. Тут ее ждали две новости. Нет, сразу три. Первая была не очень волнительной — Самовар оказался не главой семьи, а старшим сыном главы — щуплого, белого как лунь старичка, которого с превеликим почтением вывели к длинному семейному столу. Вторая удивила: роскошное кресло с высоченной спинкой — ну точно трон! — во главе стола совершенно спокойно, ничуть не смущаясь и даже не дожидаясь старика, занял Владимир Дмитриевич. Лишь после него стали садиться остальные — и было в этом что-то совсем другое, чем вежливость по отношению к гостю… Третья новость просто смутила: возле ее тарелки, точнее тарелки на тарелке, выстроились аж три вилки, не меньше ложек, пара ножей и куча фужеров… Это что, крестьянский обед??? Пришлось применять старое как мир правило — делай как другие. Занятая войной с приборами, не сразу обратила внимание на тост — его негромко, но внятно произнес старичок. Сказал по-латышски, не очень длинно, но на слове «пашумс» Дмитрич едва заметно кивнул, а все остальные, слушавшие этот тост стоя, поклонились куда заметнее. Данка тоже изобразила что-то вроде этого и снова начала вилочную войну…

…Мирдзу ей все время хотелось назвать Селенитой — кажется, так звали необъятную и предельно добрую негритянку — то ли кухарку, то еще кого-то из сериала про Изауру. Она была еще шире дядьки-Самовара, улыбалась вообще невероятно, так и сочилась таким радостным жизненным весельем, что Данка постоянно и глупо улыбалась в ответ. Даже поверить невозможно было, что лет двадцать с хвостиком назад эта Мирдза была очаровательной девочкой-стройнушкой, которая так робко стояла возле очень даже бравого и очень-очень зеленого Владимира Дмитриевича в новенькой лейтенантской форме. Этот снимок она увидела только вчера вечером — когда он рассказывал про свой первый наезд в Тилтсе в относительно понятливом возрасте. Именно так называлось место, где они оказались. Она уже знала, что «тилтс» переводится как «мост», хотя никакого моста вроде как и не наблюдалось… Зато наблюдались уверенные движения рук Мирдзы, которая шуровала мокрой тряпкой по каменному полу. Данка порывалась было помочь, но Мирдза не позволила. Отказались от помощи и две тихони-сестрички, явно ее дочки, судя по пышной груди и таким же настоящим, неподдельно золотым волосам — одна сметала остатки мусора в углу, где еще вчера была та самая «забочковая свалка», а вторая драила тряпкой окошки — впрочем, от того они светлее не становились…