Зато у толстенной длинной скамьи ей разрешили действовать самостоятельно — и Данка показала им, что умеет драить ничуть не хуже. Тем более, что добиваться чистоты на полированном старостью (или телами??) гладком дереве было не так уж сложно. Скамья была тоже старая, хотя и не настолько, как прутья в окошках, но зато темная и настоящая. Данка, почти уже не замечая Мирдзы и ее дочек, в сотый раз на мгновение замирала, рисуя самую себя, белую и нагую, на этом темном гладком дереве…
Прикусила губы, оценивая ширину — да, толк знали. Вокруг бедер не захлестнешь — лавка-то шире! Выходит, все розги только поверху, ну разве что концы от себя захлестывать… или вон плеткой…
Откуда тут плетка, протри глаза, чучело! Это просто веревка на гвозде повисла!
Ножки толстые, как у слоника — ничуть не слабже лавочка, чем у деда в столярке. Хоть как дергайся и извивайся — не скрипнет! Только и слышно будет, как лозины стегают и как она послушные песенки под ними постанывает… Оглянулась, чувствуя прилив стыда на щеках — но нет, сестричкам вроде не понятиям, а Мирдза… с ее улыбкой вообще ни фига не поймешь. Улыбнулась в ответ и слегка поежила плечи, словно уже легла на скамью.
x x xЕще в самолете на всякий случай спросила:
— А если меня спросят, кто я тебе, что говорить?
— Не спросят, — ответил Дмитрич.
Причем что-то в его голосе подсказало Данке — точно не спросят. Так оно и вышло — никто, ни на хорошем, ни на ломаном русском ничего у нее не спрашивал. Многие говорили по-русски очень даже прилично — получше, чем некоторые у нее дома, некоторые с сильным акцентом, но поскольку разговоров с ней было не так уж и много, сильно по этому поводу она не переживала. Врезалась в память только одна встреча — между старым, как выяснилось, не замком, а просто господским домом бывшего баронского имения и костелом. Ее встретил подтянутый, аккуратный, словно с картинки списанный католический священник. Вежливо поправил ее обращение — я не ксендз, я пастор. У нас лютеранская вера, дочь моя.
«Дочь» была ненамного младше, но привычка взяла свое — хоть не ее веры, но вбитое с детства почтение к священнику сидело намертво. Даже к руке приложилась (Бог простит, это для родни Дмитрича!), а потом… А потом пастор показывал ей аккуратное, такое как он сам, убранство костела, (одобрительно кивнув, когда она накинула на голову шарфик с шеи), вытаскивал откуда-то из массивных шкафов старинные книги. Увлеченные вдруг найденными общими интересами о древних рунах, они заговорились и наверняка болтали бы еще очень долго, но вдруг на одной из обложек Данка увидала знакомую-знакомую фамилию. Сначала не поняла, что знакомую. Потом поняла. Потом снова ничего не поняла — строгими готическими литерами на обложке была оттиснута фамилия Дмитрича.
— Откуда это?
Глаза пастора стали похожими на нее:
— Вы не знаете? Не может быть! Ваш… гм… спутник… он же урожденный владелец здешних мест. Господин и хозяин. С дворянским титулом «баронет», если это вам что-то говорит.
— Владимир Дмитриевич? Барон? Здешний???
Слово «барон» в ее понимании сливалось лишь с «цыганским» или древними рыцарями в латах — а уж представить Дмитрича, хоть и бывшего военного, в латах с двуручечным мечом… Данка аж головой замотала. Но записи в церковных книгах, любезно представленные пастором, доказывали: все точно!
А Самовар, оказывается, сын того самого дедушки Петерса, который еще пацаном играл вместе с отцом Дмитрича и был его лучшим другом. Нет, крепостничества уже никакого не было, все-таки на грани двадцатого века, но… Нет. В голове сразу не укладывалось. Зато становилось понятным, что значит слово «пашумс», которое на поверку оказалось «владелец», что означает кресло, в которое усадили ее «гм… спутника…» и почему с ним обращаются как… Хотела сказать, как дурни с писаной торбой, но даже про себя остереглась. Эти люди не играли в крестьян и сеньора. Они просто берегли в себе такую долгую и такую верную память предков, что даже наезды раз в двадцать лет никак не могли поколебать их почтения к тому, чьи предки полтыщи лет владели вот всем этим! И Мирдза, жена Самовара, который все-таки Янис Петерсович, была просто подружкой Дмитрича и уж никак не баронской невестой…
Не. Это для Данки было слишком. Налетев на Дмитрича в кабинете, оборудованном на втором этаже и откуда временно выселился Самовар, она приступила к допросу, который вскоре окончился короткой и довольно равнодушной отмашкой Владимира Дмитриевича:
— Дайчонок, отстань. Во-первых, не барон, а всего лишь баронет. Это довольно мелкий титул. Дворянство у нас тоже того… мелковатое (показал пальцами какое). Не полтыщи лет, а всего лишь с 1672 года. И не замок это вовсе, а просто господский дом. Да какая там башня… какой пыточный подвал… Дайчонок, уймись! Может, тебе еще и костюмированный бал тут закатить? С каретами, крестьянскими плясками и заодно правом первой ночи?
Данка подошла ближе и решительно прилипла. Вся. Так, как умела, наученная опытом зачастую бесполезной борьбы с упрямым Самым Любимым В Мире Шефом:
— Не первой… просто ночи… в графской спальне… а потом в подвал… — вплеталась жарким дыханием в ухо. — Я там видела… все что надо…
На этот раз знаменитое латышское упрямство почему-то дало трещину и Данка ввинтилась в нее победным танковым ударом:
— Господи… там же все настоящее… и ты настоящий… я хочу быть твоей крепостной… я хочу любить тебя под розгами… под плеткой… Нет, я хочу просто принадлежать… как в старину… прикажи им нести розги… много розог…
Он утихомирил Данку едва-едва. Да и утихомирилась она только внешне, всеми своими наглыми глазищами давая понять: не-ет, будет по-настоящему… ты меня знаешь… я конечно твой Дайчонок, но я все-таки Дайчонок! После этой глубокомысленной формулы сделала вид, что успокоилась еще больше и временно затихла на диванчике недалеко от стола, вынашивая коварные дайчонковые планы.
Дмитрич что-то дописывал в толстой тетради, потом вдруг поправил:
— Нету тут графской спальни. И графьев нетути… и вообще я тут по закону никто и звать меня никак. Инвестор, не более… потому как — перешел на лающий акцент: — Есть офицеер оккупационной армии и не иметь права иметь собственность в свободной стране! Вас волен зи?
— В конце уже по-немецки! — заулыбалась Данка и набрала воздуха, чтобы активизировать наезд на Самую Любимую В Мире Шефулю, но тот успел раньше:
— А вот ужин у камина, при свечах, мы оба заслужили! — удовлетворенно захлопнул гроссбух с отчетом Самовара о вложенных инвестициях и коротко велел: — Жди здесь.
x x xУ них действительно был вечер при свечах. Не декоративные игрушки в стилизованном баре. Она почему-то с предельной ясностью, куда лучше, чем после объяснений и книг пастора, ощутила — он действительно корнями отсюда. Это действительно его предки были здесь Владетелями, и пусть он сколько угодно показывает на пальцах, какой маааленький титульчик и какое маааленькое поместье… Ой, блин! Офигеть! Ее Дмитрич — рыцарь! Настоящий! С гербом!
Она повертела в руках старый, слегка выщербленный, в виде большого медальона сделанный герб на серебряной цепочке. Провела пальцами по выпуклой вязи букв:
— А что это означает?
— Девиз рода.
— Я понимаю, — нетерпеливо дернула плечом. — Как переводится?
— Ну, дословно трудно… Если попытаться, то примерно так: «Делай, что велено. Бог рассудит».
— А кем должно быть велено?
— Сюзереном. Магистром ливонского ордена. Королем. Русским императором. Генсеком КПСС. Командиром дивизии… Какая разница? Мы солдаты, и этим все сказано.
— А если рассудит не бог, а люди?
— Дайчонок… девонька моя… не лезь под танки. И не рви на себе тельняшку. Оставь мне мое, а себе свое. Или мы с тобой будем сейчас обсуждать, как грамотно разложить залп «Града» по кишлаку с учетом эллипса рассеивания? Все, тема закрыта.
Данка поежилась и упрямо гнула, подводя к своему:
— А вот эти… люди из твоей деревни… они вот нас осудят?
— За что? Тут, кстати, вообще по фигу наши отношения. Европа, блин, а не твоя тайга…
— Я вообще не понимаю, почему так долго они воспринимают ну вот тебя… или твоего отца воспринимали как владельца… Сколько уж лет как всякая там советская власть…
— Владетеля, если уж точнее. Хм… А твои на староверском хуторе — об этой советской власти много слышали? Ну, слышать оно и слышали. А сильно подчинялись? Кажется, там испокон веков по фигу было, какая где власть!
Возразить Данке было нечего. Встала у окна, вглядываясь в лесную мглу. Подумала и замурлыкала:
— Е-е-есть в графском парке старый пр-у-ууд…
— Сейчас кто-то получит по круглому…
Данка сделала гордый и независимый вид. Поскольку ее наглой мордахи он не видел, наглый вид пришлось делать с помощью той самой «круглой».
— Я вообще не понимаю, почему так долго они воспринимают ну вот тебя… или твоего отца воспринимали как владельца… Сколько уж лет как всякая там советская власть…
— Владетеля, если уж точнее. Хм… А твои на староверском хуторе — об этой советской власти много слышали? Ну, слышать оно и слышали. А сильно подчинялись? Кажется, там испокон веков по фигу было, какая где власть!
Возразить Данке было нечего. Встала у окна, вглядываясь в лесную мглу. Подумала и замурлыкала:
— Е-е-есть в графском парке старый пр-у-ууд…
— Сейчас кто-то получит по круглому…
Данка сделала гордый и независимый вид. Поскольку ее наглой мордахи он не видел, наглый вид пришлось делать с помощью той самой «круглой».
Судя по его хмыку, получилось классно. И вовремя, потому что потом на «круглую» легли ладони, а потом она змеей выскользнула из этих невероятно толстых трусищев, которые так мешали ощутить его руки… а потом…
Потом она уплывала и, качаясь на каких-то волнах, упрямо сопела ему в грудь:
— Я видела… в подвале… и лавку тоже… отведи меня туда… я читала, тут тоже секли девочек господа… я хочу быть твоей крепостной… ну пожал… — заткнул рот поцелуем, но даже на вдохе Данка успела шепотом крикнуть:
— Розог…
x x x…Подвал привели в божеский вид якобы для подготовки к осеннему складированию. Только Мирдза понимала, в чем тут дело — по крайней мере, ни косых взглядов, ни любопытных или обидных ухмылок Данка так и не унюхала, хоче очень настороженно старалась. Самовар сунулся сверху в дверь, оглядел работу, кивнул и исчез, больше не появившись. Мелькнула за окном пасторская сутана и пропала. Девчонки-сестрички исчезли так же незаметно, как и появились. Все?
Мирдза вытерла тряпкой руки и вопросительно посмотрела на Данку. Данка так же вопросительно посмотрела на нее. Обе поняли, что ни та, ни другая ничего не понимают. Мирдза заговорщицки оглянулась и почему-то шепотом, даже согнав с лица постоянную улыбку, спросила:
— А он сам… придет?
Данка округлила квадратные от вопроса глаза:
— Конечно!
Потом до нее дошло и глаза снова стали квадратными:
— А что, мог и не прийти?!
Обе поняли, что опять ничего не поняли.
— Ты же хотела как в старину!
— Ну… — Данка устала краснеть и уже махнула на все рукой. — И что?
— Пашумс спускался в подвал только когда наказывали жену или дочь… Остальных просто стегали по его приказу.
— А он… сам?
Мирдза отрицательно покачала головой:
— Нет, он не делал ничего сам. Для этого люди есть. А пашумс как рыцарь не может стегать женщину.
— А смотреть может?
— Если жена или дочь — должен. Мыло ли что тут… они голые… Мужчины бывают сама знаешь какие… Да и девушки! — игриво повела плечом и так радостно заулыбалась, словно они говорили о рождественских подарках.
Только сейчас до Данки начал доходить смысл ее вопроса о присутствии Дмитрича. Дошел, потом дошел поглубже и она с удивлением поняла, что может краснеть заново и еще сильней чем прежде:
— Не он… сам… будет?? А кто?!
Мирдза улыбнулась так, что стало понятно, кто. Данка даже дух перевела — ей уже рисовались мрачные картины медленно спускающей по каменной лестнице пасторской сутаны, втискивание в дверь Самовара, тенями возникли в углу сестрички-двойняшки, скрипнуло кресло под владетелем — и в центре всего она, голая, беспомощная и послушная баронской воле…
Выдохнула еще раз, отгоняя видение, которое от холодного дыхания в груди вдруг превратилось в знакомый, острый и призывный жар в бедрах. М-м-м… — вслух или про себя? Так и не поняла, хотя Мирдза еще раз, понятно и знакомо, игриво повела плечом…
— Я позову его. Жди…
x x xДанка тихонько присела на край скамьи. Посмотрела на свои руки, как-то сами по себе послушно сложившиеся на коленках. Сердито засопела, вскочила и вытащила пакет, втихаря доставленный в разгар подвальной уборки. Подсвечник, еще один… Прыгала в руках зажигалка. Ой, блин… Наконец, устроила где хотела, полюбовалась на огоньки свечей. Нашарила выключатель, щелкнула. Без лампочек — так лучше… Нет, вот эту свечку сюда. А эту куда? Молчать, поручик! Отошла на пару шагов — вот! посреди таинственного полумрака — лавка… На ней Данка…
Не, я тут. Пока еще тут. Оглянулась, потянулась поправить свечку еще раз и замерла от скрипа двери.
Нет, не чужие. Вглядываясь в полумрак, на верхней ступеньке притормозил Дмитрич. Дверной проем за его спиной закрывала необъятная Мирдза. А Данка так и застыла, протянув руку к свечке, пока не услышала его голос:
— Да уж, шарм и интим сплошной…
Отдернула руку, упрямо засопела на границе света и тени: чукча ты, мой пашумс… это чтобы ты моих наглых глазищ не видел. И желания, что горит в них получше тех свечей.
Краешком сознания отметила, что Мирдза принесла пареные прутья вовсе не скрывая их в сверточке или еще как: длинный пук тяжелых прутьев, открыто и жадно покачивающихся в ее руке. Снова мгновенным видением — тени «зрителей», настороженный и боязливо-стеснительный шепот сестричек, деловитый приглушенный речитатив пастора, скрип господского кресла…
Нет, скрип был действительно — стула, уже подставленного Мирдзой. Но он не сел, а подошел к Данке, приобнял за плечи, пытаясь заглянуть в глаза. Данка упрямо сопела и отворачивалась, чтобы не отговорил… нет, чтобы понял… нет, чтобы… Почти незаметно ткнулась ему в грудь и неслышно попросила:
— Ну… давай же…
Мирдза коротко и недовольно качнула головой — видно, владетель нарушил какой-то ритуал, подходя и обнимая. Но он пашумс, ему виднее!
Стул действительно скрипнул. И подвальное эхо, как ни старалось, не уловило больше ни слова: он просто кивнул головой, Мирдза молча положила на каменный приступочек прутья, Данка так же молча подняла руки к вороту платья. Шелест платья эхо тоже не повторило, а легкое скольжение трусиков не повторило бы никогда: их просто не было! Ей сказали — жди, и Данка умела ждать и знала, как нужно ждать…
Подвела только старая лавка, хоть и отмытая от столетнего отдыха — скрипнула-таки, принимая на себя Данкино тело. Сразу и привычно вытянулась, скрестила впереди аккуратно сложенные руки, приподняла голову, мотнула волосами, упрямо и гордо не глядя на Дмитрича. Да нет там никакого Дмитрича — в отблеске свечей мутно посверкивают латы, рука в перчатке опирается на тяжелый меч и тени выписывают на мрачной стене слова из девиза: «Делай, что велено. Бог рассудит». Упрямо, одними глазами, отказалась от невзначай подсунутой к лицу уздечки. Мирдза едва слышно вздохнула, убрала ее в карман передника и сноровистой петлей, одним движением, спеленала руки. Сделала пару шагов назад и Данка, чтобы не заставлять господина рыцаря ждать лишнего времени, чуть приподняла аккуратно сомкнутые ноги — петля легла на лодыжки, так же властно спеленала, плотно, но без боли, притянула к лавке.
x x xСвечи горели ровно, отблесками золота на обнаженном теле, синеватыми отблесками на каплях воды, что выступила на пареных прутьях. Горели-горели и вдруг качнулись: тонкое пламя вспугнула рука Мирдзы, поднятая вверх. Нет, не рука — она у нее теплая и мягкая. Чего вы испугались, солнечные огонечки? Вот эти прутьев в ее кулаке? Я же не боюсь! Я же хочу их. Вот сейчас я…
— Я-а-а!!! — голос прорвался от неожиданности, от непривычно тяжелой и вяжущей боли, которая прорезала голые бедра. Едва успела подавить нежданный вскрик, как тяжелый огонь снова медленно прожег тело — или это ей показалось, что медленно? Да, показалось — вон, как медленно играет тень от медленно поднимающихся вверх прутьев, вон как медленно и невыносимо трудно сжимаются половинки, как медленно возвращают на место веревки ее вскинутые было ноги… Так же не быва-а-й-йет!!!
Господи, мамочки мои, это же ужас! Как они терпели эту черемуху? Открытым ртом жадно впивала еще мокрую от тряпки скамью, ежила плечи, пытаясь зажать уши, чтобы не слышать этого короткого басовитого свиста и все так же медленно, словно внимательно изучая себя со стороны, ловила движение. Вот тяжелые, сочные, почти горячие прутья касаются середины бедер, вот дальние концы неспешно загибаются к голому телу, вот вся пружина медленно бугрит кожу и так же медленно вскидывается вверх, поднимая за собой наливающийся рубец и заставляя до одервенения сжимать кричащий зад. Струнами натянулась веревка, ногти впились в ладони, короткое напряжение плеч и упрямо зажатая между рук голова. Всхлип или вдох? Четыр-р-ре…
Медленно-медленно качнулись огни свечей, но не отозвалось тело безмолвной судорогой боли — после пятого Мирдза, не замахиваясь, слегка повернула голову к креслу и едва заметным жестом показала движение прутьев: продергивать?
С кресла коротко и почти сердито мотнули головой. Мирдза улыбнулась одними губами, обошла скамью с другой стороны и удивленно отметила — девчонка все еще молчит. И на шестом, и на седьмом, и на десятом…