Ну что ж, посмотрим, как оно обстояло на самом деле, что успел наворотить этот кроткий ангел…
Ангелочек сей еще при жизни Василия увлеченно бунтовал на пару с братишкой Юрием. Именно Андрей со своей дружиной так увлекся, что ненароком захватил город Белоозеро – в котором, между прочим, хранилась великокняжеская казна. Изловив мятежного братца, Василий всерьез собирался его казнить – и отговорила его от этого только боярская дума при активном участии митрополита…
Ну, а теперь «ангелочек», когда Елена Глинская отказалась удовлетворить его просьбу об увеличении удельного княжества, демонстративно «затворился» в своих владениях и, что характерно, отказывался давать свои дружины на войну с Польшей. Напоминаю, регулярной армии тогда не было, и войско состояло исключительно из боярских дружин.
То ли его в самом деле собирались арестовать, то ли нервы не выдержали… Очень скоро князь Андрей, прихватив семью и казну, повел свою дружину в сторону Новгорода. Он вовсе не собирался искать где-то безопасного убежища – наоборот, планы были самые наполеоновские…
Интрига в том, что Елена предложила Андрею подписать своеобразное обязательство (оно сохранилось в архивах) – он ручается честным словом и крестным целованием, что никогда больше не будет рваться к власти, а его за это никто и никогда больше не тронет. Вот как раз такие обязательства наш тихий ангел и не собирался давать.
Обосновавшись неподалеку от Новгорода, он преспокойным образом попытался развязать гражданскую войну – стал рассылать боярам письма, прося к нему присоединиться. Мол, малолетний царь, сосунок этакий, никакой пользы боярскому сословию принести не может, зато он, Андрей, взявши власть, всех, кто ему помогал, щедро пожалует…
Не зря Карл Маркс писал, что история если и повторяется, то исключительно в виде фарса. Из задуманного Андреем Старицким предприятия получился один пшик. К нему примкнула лишь крохотная кучка авантюристов – причем среди них не было ни одного по-настоящему богатого и влиятельного человека. Мало того, его собственные люди стали потихоньку разбегаться, а среди оставшихся возник какой-то заговор. Его взялись расследовать, но очень скоро бросили – потому что в нем, оказалось, княжеские люди замешаны чуть ли не поголовно.
Андрей стал посылать гонцов в близлежащий Новгород, требуя выступить на его стороне – а он, мол, вернет все старые новгородские вольности. Новгородцы эти грамотки проигнорировали, да вдобавок по настоянию архиепископа Макария (будущего московского митрополита и активного сподвижника Ивана Грозного) начали укреплять городские стены на случай, если мятежный князь вздумает город штурмовать.
Одним словом, получалась не смута, а сущая комедия… Тут как раз показалась конница под командованием Ивана Оболенского, связываться с которым из-за его всем известной репутации толкового вояки мало кто рискнул бы. Андрей и не рискнул. Он поспешил сдаться, тем более что Оболенский от имени правительницы дал клятву, что ничего плохого беглецу не сделают.
В Москве, однако, все обернулось иначе. Елена принародно устроила фавориту разнос за то, что он необдуманно давал клятвы, на которые по своему положению не имел никакого права. («Я не имею права подписывать подобные исторические документы», – кричал в аналогичном случае управдом Бунша). Очень может быть, что это оказалось лишь грамотно разыгранным спектаклем. Как бы там ни было, тридцать сторонников князя Андрея по заговору живописно развесили вдоль дороги на Новгород, его бояр бросили в темницу и его самого тоже. В темнице он через полгода и помер. Претендентов на трон вроде бы не осталось – во всяком случае явных.
А тут под раздачу угодил и князь Михайла Глинский. Старому авантюристу и интригану, полное впечатление, отказало чутье. Он явился к племяннице и на правах ближайшего родственника закатил вдохновенную речь касаемо ее морального облика: дескать, Еленушка, нельзя же так откровенно крутить амуры черт-те с кем на глазах у возмущенной общественности! Да и с боярами следует обращаться деликатнее, не стоит их лишать свободы, словно каких-то простолюдинов… В общем, проявил себя нешуточным борцом за гуманизм и женское целомудрие.
Уж собственную-то племянницу, в которой кипела та же буйная татарская кровушка Глинских, следовало бы знать… Елена, не дослушав высокоморальных речей, крикнула стражу – и дядя Миша оказался за решеткой так быстро, что удивиться не успел. Чтобы ему не тяжело было привыкать к новым местам, его определили в ту же камеру, где он тянул прежний срок. Живым он оттуда уже не вышел – через месяц отдал богу душу. Злословили потом, что его ослепили и запытали насмерть по приказу Оболенского, но данные эти сомнительные. Достоверно известно лишь, что бывшего искателя приключений сначала похоронили у захолустной церквушки за Неглинной, но потом все же перевезли гроб в Троицкий монастырь – как-никак государев двоюродный дед, лежать должен в престижном месте…
Пятилетнее правление Елены Глинской, право же, не самый худший период в истории России. Начнем с того, что ей удалось обеспечить государству прочный мир на все это время. Когда на Русь вторглось литовское войско, русские отряды под командованием Ивана Оболенского остановили неприятеля и перешли в контратаку, вторглись в Литву и в сжатые сроки вышли к ее столице Вильно. Переполох был такой, что Литва моментально согласилась на переговоры и заключила мир. Точно так же, сочетанием военных и дипломатических методов, Елена сумела утихомирить казанских и крымских татар.
После этого она развернула обширную программу строительства – причем не за счет казны, а, как говорится, с привлечением средств населения, и не простонародья – правительница одной ей известными средствами убедила и боярство, и высшее духовенство растрясти свои немаленькие кубышки и выделить деньги на государственное дело. Этот «чрезвычайный налог» не миновал ни новгородского митрополита Макария, ни даже главу русской церкви Даниила. С духовенства собрали еще и деньги на выкуп у татар русских пленников. Оценивать такие действия следует только положительно: как-никак деньги требовали не на пьянки и маскарады, а на очень серьезные дела.
В рамках той программы были построены в Москве каменные укрепления Китай-города (то, что замышлял еще Василий), восстановлены сгоревшие городские стены в Ярославле, Торжке, Владимире, Перми, построены стены там, где их не было вообще, – в Буйгороде, Устюге, Балахне, усилены укрепления в Новгороде (в те беспокойные времена такие меры были самыми что ни на есть необходимыми). На западных рубежах построили несколько новых городов: Заволочье, Велиж и другие.
Как раз при Елене привели в порядок русскую монетную систему, пришедшую в крайнее расстройство: фальшивых и легковесных, облегченных денег расплодилось несметное количество. Как ни заливали уличенным злоумышленникам в глотку расплавленное олово, других это не останавливало…
Именно Елене Глинской мы обязаны появлением на свет копейки. До этого в ходу были монеты, на которых чеканился всадник с мечом (саблей), они так и назывались – «сабляницы». Елена выпустила в обращение деньги нового образца, где всадник был уже вооружен копьем. Очень скоро их стали называть, как легко догадаться, копейками…
И наконец, Елена покусилась на прежние привилегии родовитого боярства – допустила в боярскую думу кое-кого из «детей боярских» («дети боярские» – это не отпрыски боярина, как кто-то может подумать, а отдельное сословие лиц благородного звания, повыше простого дворянина, но пониже боярина).
Ее и до того откровенно недолюбливали бояре (инородка, развратница, сама дерзает править!), а теперь и вовсе налились злобой. Но что они могли поделать? Елена власть в руках держала прочно, царь Иван был слишком мал, чтобы на него воздействовать – да вдобавок относился к Оболенскому с нескрываемой симпатией… Оставалось шипеть по углам.
Судя по сохранившимся свидетельствам, Елена и Оболенский были абсолютно уверены в своей силе и своем будущем и держались, как законная семейная пара, не соблюдая строго тогдашнего этикета: на богослужении стояли рядом, ездили в одной карете, в поездках ночевали в одной горнице.
И тут, очень похоже, кто-то вспомнил об обстоятельствах безвременного ухода из жизни Дмитрия Шемяки…
3 апреля 1538 г. Елена Глинская, которой не было и тридцати, внезапно умерла без видимых причин. О том, что она до этого чем-то серьезно болела, нигде не сообщается. Вообще летописи, все без исключения, о ее кончине толкуют глухо и невнятно…
Слишком многие в то время были уверены, что ее отравили. В этом, например, нисколько не сомневался австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, чьи «Записки» до сих пор считаются одним из ценнейших свидетельств о той эпохе. Славянин по происхождению, он владел русским языком и знакомства в Москве имел обширнейшие…
Предельно подозрительны обстоятельства даже не самой смерти – погребения. Елена, как достоверно известно из летописей, умерла в два часа дня, а похоронили ее в тот же вечер. Такая поспешность полностью соответствует исламской традиции, но абсолютно противоречит православной, вообще христианской. Поневоле начинаешь подозревать, что отравители всерьез опасались видимых последствий – скорого появления на теле следов отравления. Других объяснений попросту не имеется. Как бы к Елене ни относились бояре, она была законной супругой покойного великого князя, матерью юного царя, православной христианкой. Отчего же ее в этом случае поторопились похоронить с небывалой ни прежде, ни после в российской истории быстротой? Никто еще на этот вопрос внятно не ответил…
Легко представить, что бояре выступали гоголем, а довольных улыбок не скрывали вовсе. В нашем распоряжении есть воспоминания очевидца, своими глазами наблюдавшего в тот день сиявшие радостью боярские физиономии. Зовут его Иван Васильевич, прозвище – Грозный: «Михайло Тучков при кончине нашей матери, великой царицы Елены, сказал про нее много надменных слов нашему дьяку Елизару Цыплятеву…» Ивану в день похорон матери было восемь лет – достаточно зрелый возраст, чтобы запоминать и осознавать происходящее вокруг…
На похоронах плакали только двое, обнявши друг друга, – малолетний великий князь Иван Васильевич и князь Иван Оболенский. Второму пришлось еще хуже: кроме скорби, он прекрасно понимал, что больше на этом свете не жилец…
Так оно и оказалось. Уже 9 апреля его схватили, как выражаются иные авторы, «арестовали», но это совершенно неподходящее определение: арест подразумевает нарушение закона, а Иван Оболенский согласно тогдашним писаным законам не совершил ровным счетом ничего, заслуживающего ареста. Да и уличить его в нарушении каких бы то ни было законов было бы крайне затруднительно. Так что его именно схватили самым беззаконным образом. И через месяц он умер в тюрьме – по некоторым свидетельствам, в той же «шляпе железной», что Андрей Старицкий. Его сестру, няньку малолетнего Ивана, Аграфену Челяднину, всего лишь сослали в Каргополь, где постригли в монахини, – гуманнейшими людьми были бояре, могли ведь и ножиком по горлу полоснуть…
Таким образом, восьмилетний Иван Васильевич остался не только круглым сиротой – он остался один посреди людей, даже не пытавшихся притворяться, что испытывают к нему подобие симпатии. Нянька Аграфена и Оболенский, насколько можно судить, были единственными, кто к мальчику относился приязненно.
Попытайтесь себе это представить: огромный нескладный дворец, в котором только что проводивший мать на кладбище восьмилетний мальчик, юридически правитель всея Руси, а фактически залитый слезами ребенок, остался совершенно один. Вокруг, конечно, имеется немало всякой шушеры – от слуг до бояр, – но нет ни одного дружески расположенного человека. Гаснут последние свечи, ночь и тишина… Вам не зябко? Мне – зябко…
Ох, и покажет он вам всем потом, волки позорные!
Апрель 1538 г. В мире все идет, в общем, как обычно: умерла очередная жена английского Генриха VIII (своей смертью, счастливица, что не всякой жене Генриха удавалось), и его величество, малость погоревав для приличия, подыскивает себе новую невесту. Мартин Лютер сочиняет «Шмалькальденские статьи» и «Письмо против соблюдения субботы» (поверьте на слово, скучнейшее чтение). Великий ювелир и скульптор Бенвенуто Челлини сидит в римской тюрьме за очередные художества – он, конечно, великий мастер, но регулярно впутывается во всевозможные неприятности (впрочем, на сей раз он никого не убил, чего нет, того нет).
В мире все, в общем, как обычно. О случившихся в Москве изменениях еще мало кто знает за пределами великого княжества. В Кремле по лестницам-переходам слышится радостное сопение и довольное урчание: это бояре, надсаживаясь, волокут кое-как поделенную государственную казну – серебряные ковши, золотые тарелки и кубки, драгоценные меха и прочую благодать.
Ага, вот именно. Первое, что сделали после заключения в тюрьму Оболенского воспрянувшие бояре с Василием и Иваном Шуйскими во главе – дочиста разграбили великокняжескую казну. Не под покровом ночи, а средь бела дня, на глазах у восьмилетнего Ивана (помянутый Тучков принимал в этом самое активное участие). Вот так, весело и непринужденно, чуть ли не с песнями. По-видимому, они полагали, что малолетний князь никогда не вырастет – или все забудет по детскому легкомыслию.
А Иван-то и не забыл… Ничегошеньки.
Но его злобе еще очень долго оставаться бессильной. В Великом княжестве Московском начинается боярское правление – веселое (как для кого), разгульное, совершенно беззастенчивое, не соблюдающее даже минимум приличий или имеющихся писаных законов…
Глава пятая. Танцы с волками
Название выбрано не случайно: много лет жизнь малолетнего великого князя Ивана напоминала историю о Маугли – с той только разницей, что Маугли все звери (за исключением Шерхана и его шестерки Табаки) любили, берегли и не давали в обиду. А Ивана окружало сплошное зверье, настроенное к нему если не враждебно, то уж откровенно хамски…
Итак, бояре победили, перехватали не только князя Оболенского, но и всех близких к Елене людей, растаскали меха, золотую и серебряную посуду из казны. Посуду они потом переплавили, сделали для себя новую и на ней, как упоминает летописец, предусмотрительно написали имена своих отцов и дедов: «Да вы что, это ж фамильное золото-серебро!»
Очень быстро, не утруждая себя даже пародией на судебное разбирательство, отрубили голову дьяку Мишурину – чересчур был близок к «прежнему руководству», чересчур популярен на Москве, вот его и ликвидировали самым мафиозным образом профилактики ради.
Потом самым беззастенчивым образом согнали с места главу русской церкви митрополита Даниила – царедворца умного и искушенного, пользовавшегося доверием еще Василия (коему он помог законопатить в монастырь Соломонию). Официально Даниила обвиняли в «сребролюбии», в том, что держит беззаконно людей в цепях и «умучивает их пытками» – и тому подобных прегрешениях. Самое интересное, что большая часть этих обвинений, а то и все сразу, могла оказаться чистейшей правдой, – крупные церковные иерархи той поры, что в православии, что в католичестве, мало чем отличались от бояр, герцогов и прочих стоящих над законом магнатов.
Но, разумеется, скинули митрополита не за реальные грехи, а за то, что был сторонником клана бояр Бельских – главного соперника клана вставших у руля бояр Шуйских (потомков бывших суздальских удельных князей). На место Даниила волевым решением поставили настоятеля Троице-Сергиева монастыря Иоасафа, рассудив, что он, попав из грязи в князи, будет помнить, кому обязан (позже оказалось – просчитались).
В некоторых книгах можно встретить утверждение, будто сама по себе Елена ничего не решала и не придумывала, а была просто марионеткой, которую дергали за ниточки приближенные, – бояре, мол, все реформы задумывали и в жизнь проводили, а Елена только одобряла милостивым наклонением головы по ограниченности своей.
Это, конечно, вздор, скорее всего сочиненный теми, кто не в силах представить во главе страны женщину, – как будто женщины шестнадцатого века были глупее нынешних… Если Елена была марионеткой, зачем понадобилось ее травить? Зачем угробили Оболенского и Мишурина? Глупенькую марионетку как раз полезнее было беречь и лелеять, как зеницу ока…
Очень скоро после смерти Елены и прихода к власти клана Шуйских российская парламентская жизнь предельно обострилась. Дело в том, что Шуйские, решив показать себя борцами с перегибами, выпустили из тюрем «жертв культа личности Елены Глинской и организатора незаконных репрессий Оболенского». И малость недосмотрели – в общем потоке реабилитированных на свободе оказался князь Иван Бельский, глава одноименного клана. Как ему по породе и полагалось, он расположился в боярской думе – и началось… Что бы ни предлагали Шуйские, пусть даже юридическое признание того несомненного факта, что солнце утром всходит, а вечером заходит, с лавок оппозиции раздавался бас Бельского:
– А наша фракция против!
Его сторонники одобрительно галдели и казали Шуйским ядреные кукиши. Быть может, именно это и ускорило кончину одного из главарей Шуйских, Василия. Но оставшиеся в живых члены семьи исполнились к Бельскому лютой злобой: его, как человека, с зоны вывели, а он, неблагодарный, оппозицию изображает, как будто тут ему Англия…
И показали Бельскому, что тут не Англия, – отправили в тюрьму. «Фракцию» разогнали, кому отрубили голову, кого отправили в ссылку (излишне добавлять, что все эти свершения были в полном противоречии с действовавшими тогда законами, но на черта Шуйским законы, если у них власть?)