Гуцко Денис
Там, при реках Вавилона
Денис Гуцко
Там, при реках Вавилона
Повесть
Гуцко Денис Николаевич. Родился в 1969 г. в Тбилиси. С 1987 г. живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского университета. Служил в СА. Участник Форума молодых писателей России (Москва, Липки, 2001, 2002, 2003). Стипендиант Министерства культуры РФ по результатам второго Форума. Первая повесть "Апсны Абукет" ("Букет Абхазии"), "Вкус войны" опубликована в журнале "Знамя" (2002, 8) и в сборнике "Новые писатели" (М., 2003).
1
- А как ты там оказался, в Грузии?
- Проще некуда. Родился. А мой дед туда попал в Гражданскую. Семью раскулачили, его один комиссар с собой в Тбилиси забрал.
- Это как это? Раскулачили - а комиссар с собой забрал? Да еще куда - в Тбилиси!
- То есть он сначала его забрал, а потом семью раскулачили. Война же была. Гражданская война.
- А почему ты Митя? А Дима - нельзя? Это ж одно и то же?
- Нет, я Митя, никакой не Дима. У бабушки был младший брат Митя. Он во время войны - это во время Отечественной уже - в партизанах был. На день рождения матери пришел домой. С фиалками. Поздравить... И соседи немцам донесли. Его расстреляли. На глазах у матери расстреляли.
- Черт! Такой акцент у тебя!
Пыль и бессонная ночь лежат на лицах противной маской. Хоть и полны глаза иголок, поспать не получится. Сиди, глазей очумело в серое растекающееся утро.
Холодно.
БТР стоит на обочине, между блескучей лентой трассы и мутными кустами. Пять ссутулившихся спин на БТРе. АК деревянными прикладами между сапог. Кто-то прячет нос за жиденький воротничок кителя, кто-то сует руки в штаны поглубже, туда, где потеплее. На днях должны были перейти на зимнюю форму одежды. Не успели. Трасса бежит к розовому пупырышку солнца. На востоке грязновато светлеет, из-за прямоугольных наростов города растут густые клубы дыма. Горит, видимо, давно.
Холодно. Хочется есть.
Они сидят на ледяной броне, подложив под задницы брезентовые подсумки. Дует слабенький ветерок, но им, не кормленым и не выспавшимся, хватает и его - дрожат, как дворняжки. Спать в движущейся "коробочке" - дело непростое, а в этой, бортовой номер 202 - еще и опасное. Можно угореть. Вентилятор воздушного охлаждения развернут задом наперед и гонит горячую вонь прямиком в десантный отсек. Бронированная душегубка. Чтобы не задохнуться, приходится наклоняться к открытым бойницам. Водителю хорошо. Сидящему рядом комбату - тоже. В лицо летит свежий воздух, а спины согреты, как возле печки.
- Морду бы набить водителю, - ворчали они. - Фашист х...в.
Да куда там, водители БТРов в учебке не чета курсантам. Курсанты (так их здесь называют; прямо как в военных училищах), будущие младшие сержанты полуфабрикат, пластилин цвета хаки. Оставь надежду всяк, сюда входящий. Для них учебка - полугодовой ад. С ними обращаются, как с недочеловеками. Считается, что после такой обработки из маменькиных сынков должны получаться мужики, командиры.
Водители - белые люди. Они "на постоянке", оттрубят два года и домой. Плац, подернутый летним маревом или замазанный зимней жижей, они видят издалека, мельком, по дороге в боксы. Начальство их не трогает, были бы машины на ходу. Даже кроватей не застилают. Санаторий.
Хочется есть и спать.
На одном из пятерых, Лапине Алексее, лопоухие галифе. Торчат в разные стороны треугольные кавалерийские уши. Неужели до сих пор шьют? Или сохранились на складах со времен Первой Конной?
Лапин - москвич, а москвичей в армии не любят. Об этом узнаешь в первую же неделю. Сообщают, чтоб и ты знал, чтобы участвовал. Собственно, это главное - знать, кого именно не любить. Лапин - москвич, а каптер - бакинец. Бакинский еврей Литбарский. Москвичей Литбарский не любит особенно, с извращениями. То ткани на портянки нарежет величиной с почтовую марку. То выдаст сапоги на пять размеров больше. А то вот - штаны-галифе.
Лапин сломается. Сломается, не выдержит. Он и не противится. Кажется, прислушайся - и услышишь треск и скрежет внутри вялого, беззвучного Леши. Сначала он был нормальный, анекдоты рассказывал. А потом будто провалился куда. Але, Алеша! Нету его - под землю ушел. Непросто это - ощущать всеобщую нелюбовь. Посложнее, чем бегать в ОЗК на солнцепеке. Его чураются, будто это заразное.
Ехали всю ночь. Под монотонное урчание-покачивание соскальзывали в дрему и тут же утыкались лбом в ствол или броню. Сначала было посмеивались друг над другом, но скоро надоело. Хватали ртом свежий воздух, мотали головой, пытаясь сбросить прилипчивую дремоту. БТР мягко мчался, убаюкивал, душил гарью.
Заглохли пред самым рассветом. Офицеры побубнили о чем-то за бортом, водитель кричал: "Не понимаю! Должен быть! Ничего не понимаю!" В баках закончился бензин. Колонна ушла, а 202-й остался на обочине ждать, пока подвезут.
В бойницах дышал ветер, серебрились кусок асфальта и ноздреватое, сплошь в мелких ямках поле. Бессонным глазам картина казалась совершенно лунной. Молча глядели, а потом, уложив тяжелые головы на колени, попытались задремать.
- Караул сп....л, не иначе. Бак был полным! Зуб даю!
Но комбат молчал, будто дела ему не было до всего происходящего, и водила смолк. Стояли посреди тишины на неведомо куда бегущей трассе. Никто из курсантов не знал, куда и зачем их везут; никому и в голову не приходило спросить. Солдата не трогают - солдат спит. Но в стоящем БТРе спать оказалось невозможно. Уснув, просыпались со стоном: промерзшее тело терзали судороги. Они били кулаками в окаменевшее бедро, срывали сапоги со скрученных ног. В конце концов повылазили на броню и расселись здесь, растерзанные, сонно глядя на висящий в рассветной мути дым.
Черные клубы растут со стороны города. Без пламени, в полной тишине, дым этот кажется нарисованным. Жирная черная гусеница вползла на бледное небо и медленно падает оттуда на их бледные лица. Они смотрят, дрожат и думают о том, когда их будут кормить. Они твердо знают, покормить должны но когда?
Третий слева, слегка веснушчатый, весь в царапинах от тупого лезвия, и есть Митя, Дмитрий Вакула. Персонаж тонкокожий, с сердцем, всегда набухшим, готовым расцвести каким-нибудь чувством. Последствия классической русской литературы. (Читал запоем. Толстого выскреб до донышка, до илистых дневников.) Он перенасыщен литературой. Литературы в нем больше, чем эритроцитов. Но внешний мир требует как раз эритроцитов, здоровых инстинктов. Митя тщательно мимикрирует. Умело матерится, говорит "телка", "...ту Люсю", сплевывает себе под ноги.
Он тоже - как все - перестал общаться с Лапиным. И по этому поводу его мучает совесть. Как отрыжка каннибала. Мите, говорящему по-русски с акцентом, и самому перепадает этой необъяснимой нелюбви - нелюбви вообще, в принципе, жестокой и раздражительной, как подслеповатый снайпер. (Он присматривался - москвичи все разные, а не любят их одинаково.) Митя русский. Ни четвертинки, ни осьмушки инородной крови. Но он грузинский русский, родился и вырос в Тбилиси.
Окружающие любят порасчленять его: "Значит, ты не грузин? Папа-мама оба русские? Хм!" Почему именно, он не знает, но многим противны такие, как он, русские с акцентом. Он в растерянности. Год назад он приехал в Россию за высшим образованием. А теперь вот исполняет почетную обязанность. И в общаге, и в казарме Митя чувствует себя чужаком - даже с теми, кто с ним дружит. С ним дружат, как с чужаком. Как с иностранцем. Доказывать, что ты не верблюд, - работа рутинная, требующая системы. И потому Митя учится скрывать акцент. И выглядеть таким русским - самым что ни на есть русским. Ой ты гой еси, знаете ли, так вас и разэтак! Все сложно, как в дневнике шизофреника: от слова "зема", обращенного к нему, делается хорошо и уютно, но слова: "чурка", "черножопый", "косоглазый",
"нерусь", - произнесенные в его присутствии, вгоняют его в краску.
Майор Хлебников, по-наполеоновски заложив руки за спину, ходит взад-вперед, цокает подковками. Когда отходит далеко, погружается в тень, тонет. Возвращаясь, появляется по кусочкам, пятнами, будто всплывает. Наверное, и в майорском желудке урчит и мяучит точь-в-точь, как в солдатских.
Спать. Есть. Но главное - спать. По-настоящему, лежа. А потом чего-нибудь поесть. Маслорезы... Все ненавидят маслорезов. Они проделывают какой-то трюк с дозатором, и цилиндрик масла получается полым. Сволочи-маслорезы спят сейчас в своих теплых каптерках. Спать.
Митя боится этого армейского отупения. Он давно уже все понял: для чего катать квадратное и носить круглое, зачем набивать тапками кантик на постели, зачем в бане холодная и горячая вода льются по очереди и никогда одновременно, зачем косить траву вдоль бордюров саперными лопатками, зачем блистающий стерильным санфаянсом туалет запирают на амбарный замок, а они бегают по нужде в поле, к деревянным кабинкам со щелями в ширину доски.
Однажды Митя подскочил среди ночи, разбуженный пустотой. Пустота неприятно холодила голову. Вторая рота сопела и стонала во сне, а Митя слушал и ждал хотя бы одной, самой тусклой мысли.
Подошел дневальный.
- Судорога?
- Что?
- Судорогой ноги сводит?
- Нет, ничего, не ноги. Нормально.
Пустота наконец лопнула.
Скорее! За что-нибудь ухватиться, подумать о чем-нибудь из нормальной жизни... И вспомнился почему-то престарелый плешивый павлин во внутреннем дворике Дворца пионеров, что на проспекте Руставели. Павлин работал натурщиком в кружке "Юный художник" и выглядел так, будто ненавидел эту свою работу каждой ворсинкой каждого своего пера. Перьев, правда, оставалось немного. Юные художники всякий раз, оставаясь без присмотра, норовили выдернуть по перышку-другому.
Митя решил сражаться за свои мозги, каждый день о чем-нибудь думать. О чем угодно. Хоть о павлинах. Или о страусах.
И перья страуса склоненные
Упор лежа принять!
В моем качаются
Делай р-разз!
мозгу. И очи
Делай д-дваа!
синие, без...
И все-таки, сидя на холодном железе посреди смазанных рассветных теней, он уныло признает свое поражение: "Они своего добились, я - солдат".
- Может, учения?
- А почему по тревоге?
- Ну, такие учения. Неожиданные.
- Ты видел их рожи? Какие на ... учения?
Комбат проходит в нескольких метрах от колес, можно спросить его: "Товарищ майор, куда нас везут?" Но... сидя, сверху вниз? Спрыгнуть перед ним на асфальт, вытянуться по стойке "смирно"? Можно спросить потихоньку у водителя: "Зема, куда едем?" Но водитель - дембель с постоянки и воротит от них нос.
Их забирали перед самым ужином. Желтенький армейский чай дымился в жбанах с корявыми надписями "чай, такая-то рота". Цилиндрики масла выстроились на подносах. Противни с жареным минтаем стояли стопкой под специальной охраной старшего по раздаче. Вторая рота томилась перед витражами столовой, ожидая, когда лающие сержантские голоса скомандуют зайти. Но пролаяли совсем другое: "На прааав-во, к расположению бег-гом м-марш!" И вторая рота затопала прочь от благоухающей жареным минтаем столовой, перебрасываясь на бегу тревожными репликами: "- Что за хрень? - А жрать когда?" Уходить из столовой, не поев, было делом, в общем-то, привычным. Потому что прием пищи в пехотной учебке
Вазиани - лотерея: одному повезет в обед, другому на ужин. Трижды в день начинается розыгрыш.
- Взвод, с первого (или с третьего) отделения в колонну по одному пройти в столовую для приема пищи.
Полная формула. Часто обходятся сокращенным вариантом или жестом, напоминающим отмашку на старте. Курсанты сыплются в двери столовой, как шары "Спортлото" в барабан. Суть в том, с какого отделения - первого или третьего - начали двигаться. Те 10-15 человек, то есть половина взвода, что окажутся у раздачи первыми, поедят наверняка, остальные...
Сержанты войдут важно и медленно, важно и медленно сядут за накрытый для них стол. Культурно съедят то, что им есть не в западло: масло, рыбу, яйца. Каши-борщи они не едят. Съели, утерлись платочками. Ганиев и вовсе носит в кармане салфетку - сомнет и бросит в тарелку... как в ресторане. Сука! Поднимаясь из-за стола, кто-нибудь из сержантов крикнет:
- Взвод! Закончить прием пищи, выходи строиться перед столовой!
Полвзвода успели разве что понюхать эту самую пищу. Кто-то шел с полным подносом по проходу, кто-то так и не добрался до заветных жбанов. Некоторые умудряются сжевать на бегу хлеб с маслом. Отдельные удавы-рекордсмены умеют в несколько секунд разломить кусок минтая, выковырнуть хребет, проглотить рыбу, проглотить бутерброд и следом пару-тройку ложек пшенки. Можно, конечно, вдавив масло в хлебный мякиш, спрятать такой бутерброд в карман, чтобы съесть потом. Но строй иногда обыскивают:
- Взвод! Вывернуть карманы!
Если найдут, взвод побежит на тактическое поле сдавать норматив "пятьдесят метров по-пластунски". И тут уж труднее будет как раз-таки поевшим. Лотерея!
В общем, ели в Вазиани от случая к случаю. Но чтобы вот так, развернуть и увести от столовой...
Рота выстроилась перед четырехэтажной коробкой казарм. В ярком окне штаба, как плавники во взбаламученном аквариуме, кружились погоны, погоны, погоны. Телефоны начинали трезвонить сразу, лишь только трубка ложилась на рычаг.
- Так точно. Готово. Так точно. Никак нет.
Сержанты ходили за офицерами и шептались в сторонке. Было приятно видеть их жалкие лица. Видимо, что-то очень серьезное сдуло с них круглосуточную мраморную мужественность.
По строю гудели разговорчики.
- Что такое, не знаешь?
- Смотри, разбегались. Война, что ли?
- Ха, дурак пошутил! Надо же... А мне говорили, дураки не шутят.
- Какие шутки, я серьезно!
- Ну значит, правильно говорили.
По асфальтовой дорожке пробежал свет, сверху, со стороны боксов, катился нервный, с перегазовкой, рев двигателей.
- А жрать когда?!
- Приказано быть сытыми.
Замполит шагал вдоль строя и командовал:
- Султангиреев, в расположение... Акопян, в расположение... Атарбеков... Литбарский, а ты что здесь делаешь?!
- Сказали, Литбарский, тревога. Я пришел. Что мне, трудно?
Митя постарался встать так, чтобы скрыться за впереди стоящим. Замполит ненавидел Митю. Капитан Рюмин попал к ним из Афганистана, после госпиталя. В Афгане его контузило, и теперь у капитана Рюмина тик: он мелко-мелко трясет головой, будто кивает. Желая скрыть это ото всех, он делает вид, будто кивает, чтобы поправить фуражку. И фуражка ходит по его голове, как живая: до бровей, на затылок и обратно. Каждый раз, когда он, расхаживая перед шеренгами, рассказывает, что бывает с теми, кто убегает из караула, прихватив автомат, или с теми, кто отказывается выполнять команды старшего, - все поневоле наблюдают за живой фуражкой. Упадет или нет? Еще ни разу не падала. Рюмин виртуозен, как эквилибрист. Прозвище
у него - Трясогузка.
Капитан Рюмин не любит нерусских. Таджики-киргизы-казахи, грузины-армяне-азербайджанцы, не дай боже, эстонцы-латыши-литовцы - о всех нацменах имеет он свое, вместившееся в три-четыре слова и кривую усмешку суждение. Того, кого он не любит, замполит время от времени ставит по стойке "смирно" и, гуляя вокруг него, как вокруг приглянувшейся статуи в музее искусств, с размаху тычет двумя пальцами в ребра.
- А почему (тык) у вас, товарищ солдат, ремень (тык) на яйцах? А почему у вас (тык) каблуки (тык) на сапогах не чищены? Я вас, расп....в (тык), заставлю Родине служить!
Но это - всего лишь нелюбовь. Ну не любит он нерусских. Сердцу ведь не прикажешь. Митю же он ненавидит. Случилось это, когда Митя, пробегая мимо новенького, вчера лишь прибывшего замполита, на бегу отдал ему честь. То есть - не перешел на строевой шаг, не вывихнул подбородок вверх и в сторону.
- Стой! Как твоя фамилия, курсант?
Все обошлось бы, наверное, пожурил бы немного и отпустил. Но на вопрос "Как твоя фамилия?" Митя ответил с обычным своим - вах! - грузинским акцентом:
- Вакула.
Капитан вздрогнул, посмотрел в Митино лицо.
- Как? Вакулян?
- Никак нет. Вакула.
Он маршировал по периметру раскаленного, как противень, плаца, отдавая честь фонарным столбам, а капитан Рюмин, утирая пот под козырьком, кричал:
- Куда?! Куда локоть выносишь, куда?!
И слышалось в его голосе: "Иуда! Иуда!" А потом он застал Митю беседующим на нерусском языке с Паатой Бурчуладзе из первой роты...
И вот замполит шел вдоль строя и отрывисто отсылал в расположение всех казахов-литовцев-армян. Митя постарался спрятаться за впереди стоящим. В тот самый момент, когда прыгающая фуражка уже наплывала на него из-за панам цвета хаки, на крыльцо вывалился дежурный по части и заорал так, будто надо было докричаться до другого берега широкой шумной реки:
- Второй взвод! В ружпарк бегом мааарш!
И через десять секунд курсант Вакула уже выдергивал из пирамиды свой АК, чрезвычайно довольный тем, что ускользнул от Трясогузки и теперь отправляется вместе с остальными неизвестно куда неизвестно зачем. (Вот бы еще покормили.)
- Первое отделение - борт 341. Второе отделение - борт 202. Третье отделение...
От второго взвода после проведенного отсева остались четырнадцать человек. Пятеро из них оказались в командирском 202-м. Так и началось.
БТРы мчались на предельной скорости. Уносили все дальше и дальше от масла и минтая, от гиблого, но прикипевшего, как пороховой нагар, Вазиани.
...Из дремы их вырывает вой двигателя. Жирные клубы дыма текут по апельсиновому солнцу. Совсем рассвело. Ветер стих. Со стороны города мчится "КамАЗ". Коротенький, без кузова, он похож на железного головастика. Поравнявшись с БТРом, "КамАЗ" сбавляет скорость, водитель высовывается по пояс и кричит дребезжащим от злости голосом:
- Куда едешь?! Двоих вчера поджгли и вас поджжем!
Лицо у него совсем безумное. В голосе столько жуткой страсти, что крик его действует, как нашатырь. Грузовик уносится, удаляется - и в наступающей тишине бойцы начинают ерзать, подбирать слова. Дембель с постоянки выглядит только что убитым. Сигарета в его губах поникла, сам он вот-вот рухнет с брони на дорогу.