— Паша, ты чё? — повторял он. — Ты чё, Паша?
Но Павел как ослеп. Глаза его налились кровью. Он наступал на Капустина, оттесняя его к окну. Женщина но выдержала. Подхватив свою одежку, стала отползать к двери в кинозал. Но краем глаза Павел отметил движение в углу ширм. Едва повернувшись, он рявкнул:
— Сиди, сука!
Женщина завыла, всхлипывая, закрывая сама себе рот какой-то тряпкой. Вдруг Павел оставил Капустина и, как разъяренный зверь, кинулся на всхлипывающие звуки. Всхлипы поперхнулись и замерли. Женщина коротко икнула. Павел молча выволок ее на середину. Схватив за волосы, повернул на свет. Широко распахнутыми от ужаса и вмиг протрезвевшими глазами смотрела на него бывшая подруга его жены, Ольга. Павел брезгливо оттолкнул ее от себя, она упала, стукнувшись спиной о колонну.
В следующее мгновение в фойе вспыхнула лампочка, этого было достаточно, чтобы полностью осветить всю картину. В зал стремительно вошла Полина. В первые же секунды она оценила ситуацию. Павел затравленно озирался по сторонам. Не взглянув на Ольгу и Капустина, Полина направилась прямо к нему. Ольга, не теряя времени, отползала к выходу в кинозал. Капустин, пригибаясь, как во время сеанса, направился следом. Их как ветром сдуло. Павел налитыми кровью глазами враждебно уставился на Полину.
— Развели тут бордель! — все еще тяжело дыша, зашипел он ей в лицо. Но звонкая, как удар хлыста, пощечина перебила его. Он схватился за щеку.
. — Прекрати истерику, Гуськов! — с напором заговорила Полина, подойдя вплотную. — На кого ты похож! Может, санитаров из психушки вызвать? Так это мы быстро…
Она наступала на него, а он, не спуская с нее глаз, отходил к окну.
— Думаешь, управы на тебя нет? Есть на тебя управа, Паша. Я ведь знаю, что ты над Ирмой творишь. Думаешь, все тебе с рук сойдет? Безнаказанно девчонку заморишь? Заступиться за нее некому?
Полина распаляла себя. Ее голос зазвенел от напряжения, глаза сузились. Павел уперся в низкий широкий подоконник и остановился.
— Сядь! — коротко приказала Полина.
Павел сел, а она осталась стоять. Она говорила, а он слушал ее, опустив голову.
— Я видела у Ирмы синяки по всему телу. Я — свидетель. Понял? Я все рассказала родным твоей жены по телефону. Они подключили всемирную организацию Красный Крест. Слышал о такой?
Павел вскинул на Полину испуганные глаза. Она с удовлетворением отметила, что Павел поверил ей. Полина сочиняла на ходу:
— Если факты твоего издевательства над женой подтвердятся, Ирму с ребенком в двадцать четыре часа заберут у тебя представители Красного Креста. Уяснил? Ее увезут к родным в Германию, и ты их больше никогда не увидишь. Я это все узнала для Ирмы. И я не оставлю ее, запомни, Паша!
Полина еще что-то говорила, но видела, что все самое страшное позади. Павел сник. Дыхание выровнялось, руки безвольно повисли вдоль тела.
— Сейчас ты пойдешь домой. Жена твоя наверняка уже там. Я тебя убедительно прошу, Паша: не порть ей настроение после премьеры.
Павел что-то пробормотал себе под нос и пошел прочь, слегка пошатываясь. Едва за ним закрылась дверь клуба, Полина опустилась на подоконник. Сколько она просидела так? Сквозь стеклянную дверь ей было видно, как расходились домой артисты. Крошку вывели под руки Ваня Модный с Клавдией Семеновной. Вслед за ними торопливо пересекла фойе Ольга, на бегу что-то резкое отвечая догонявшему ее Генке. Поскольку фойе было освещено, а зал — нет, то Полина видела всех, а ее не видел никто. Это ее устраивало — не было сил разговаривать и изображать веселье. Она вдруг так остро ощутила собственное одиночество, что поняла: вот сейчас начнет жалеть себя, вспоминать Колю и совсем расклеится. А как не вспоминать? Он всегда приходил ее встречать, когда она задерживалась в клубе. Они обходили вдвоем все село и, нагулявшись, возвращались домой.
Полина рассказывала мужу весь свой день, а он ей — свой. Тогда она не понимала, насколько это важно: иметь рядом кого-то, кому можно рассказать свой день…
Она вздрогнула от стука в стекло как раз за спиной. Обернулась. За окном стоял Добров и делал ей знаки. Полина пожала плечами. Тогда Добров показал, что сейчас зайдет в клуб. Он внес в танцзал аромат весны, талого снега, дыма. Полина подвинулась. Добров пристроился рядом с ней на подоконнике.
— Что-то случилось? — догадался он.
— Ничего особенного. Любовь, ревность, страсти, выяснения отношений. То, что было всегда.
— Весело вы тут живете, в Завидове…
— Да уж, скучать не приходится.
— И все-таки вы, Полина, скучаете. Разве не так?
— Нет, вы ошибаетесь, Борис. Скучать мне некогда. Это я так присела, устала сегодня. А сейчас домой пора.
— Зачем вам домой? Корову Петр Михайлович подоил, теленка напоил. Посидите со мной немножко…
— Вот вам, я смотрю, скучно у нас, — улыбнулась Полина. — По городу скучаете?
— Ничуть. Если бы вы, Полина, меня так рьяно от себя не гнали, было бы совсем хорошо.
Вы опять? — Полина с укором взглянула на собеседника. — Мы, кажется, все с вами обсудили. Зря вы сюда приехали. Ни к чему это, Борис. Вы развлечения себе ищете, а мне жить здесь. Вы не понимаете, что такое деревня. Вот сегодня инцидент в клубе произошел, два мужика подрались из-за женщины. Никто не видел. Участники этого конфликта никому ничего не скажут, не в их интересах. И все же завтра слухи расползутся по деревне, станут обрастать самыми нелепыми подробностями. Почему так происходит? Шут его знает… Видимо, бедна событиями жизнь сельчан, и они ищут этих событий.
— Неправильно это, — покачал головой Добров. — Так зависеть от мнения людей? Получается, теперь и общаться нельзя?
— Общаться можно. Только вы человек приезжий, вы всем интересны. Зачем вы здесь появились? Чего хотите? Каждый задал себе этот вопрос, поверьте мне. И каждый, в меру своей фантазии, ответил на него. Вы уедете, а я останусь. Нужны мне эти разговоры?
— А может, я тоже останусь? — неожиданно спросил Добров и взглянул в темноте на Полину.
— Да бросьте, — отмахнулась она. — Что вам тут?
— Сам не знаю, — отвернулся Добров. — Тянет меня сюда. После того случая. Я ведь, считайте, с того света вернулся. Заново родился. Завидово теперь моя родина. И меня сюда тянет. Странно?
Полина пожала плечами:
— А мне так думается, просто у вас проблемы, и вы пытаетесь спрятаться от них, Борис.
— Я никогда не прячусь от проблем, — возразил Добров.
— Ну, скажем, даете себе передышку. Кстати, что там с вашим другом? Вы простили его?
— Произошла ошибка. Его оговорили, там была нехорошая история… В общем, вы оказались правы, Полина. Я рад, что не успел наломать дров.
— Ас сыном?
— С сыном хуже, — вздохнул Добров. — Признали астму. Откуда это у него?
— Астма — это серьезно, — вздохнула Полина.
— То-то и оно…
Помолчали. Полина не торопилась уходить, и тогда Добров стал рассказывать. Он говорил о том, как проходило заседание суда. Что говорил судья, что говорила жена и что — он, Добров. Что следующее заседание суда состоится через месяц и он очень надеется забрать на лето сына. Он стал рассказывать про Ростика, про его привычки. Вспоминал его смешные словечки, проказы. Полина не удержалась и припомнила Тимохино детство, его шалости.
Засиделись. Полина спохватилась, взглянула на часы — Боже мой! Час ночи! Она вскочила с подоконника:
— Вы идите. Я оденусь и выйду позже. Не годится, чтобы нас видели вместе… так поздно.
— Да перестаньте! — Добров остановил ее, взяв за руку. — Неужели вы все это серьезно? Мы взрослые люди. Что особенного в том, что я провожу вас?
— Провожать меня не нужно. — Полина мягко отняла свои руки. — Меня в деревне никто не обидит. Идите домой.
И все же когда Полина вышла на воздух, Добров топтался на крыльце. Он подождал, пока она закроет клуб, и мужественно выдержал ее укоризненный взгляд.
— Нет, ну не могу же я бросить вас здесь одну?
— Что с вами делать, — вздохнула Полина. — Пошли. Они возвращались по спящей деревенской улице. Фонари в деревне почти не горели. Только возле магазина да у конторы чуть теплился их сиреневатый размытый свет. Ветер нес с полей запах талого снега, влагу весны и ее равномерный гул. Он тревожил Доброва, бередил что-то давно забытое. Хотелось разговаривать, хотелось идти куда-то.
— Полина, давайте погуляем?
Добров придал своему лицу самое невинное выражение. Но Полина решительно открыла калитку:
— Нет. Я — спать. А вы, конечно, гуляйте. Вам нужно дышать свежим воздухом. — Сказала и оставила его одного.
Добров проводил ее глазами и запоздало крикнул в спину:
— Спокойной ночи!
Дверь за ней закрылась, и Добров улыбнулся. Вспомнил: «Женщина-зима».
Где-то в конце улицы лениво побрехивала собака. С противоположной стороны деревни ей вторила другая. Добров понял, что не сможет заснуть. Он неторопливо побрел вдоль за: боров, забыв убрать с лица блаженную улыбку.
Добров проводил ее глазами и запоздало крикнул в спину:
— Спокойной ночи!
Дверь за ней закрылась, и Добров улыбнулся. Вспомнил: «Женщина-зима».
Где-то в конце улицы лениво побрехивала собака. С противоположной стороны деревни ей вторила другая. Добров понял, что не сможет заснуть. Он неторопливо побрел вдоль за: боров, забыв убрать с лица блаженную улыбку.
Глава 12
Марину поселили у бабы Кати, которую все в деревне звали Плешивкой. Самое интересное, что Плешивка вовсе таковой не являлась. Она имела довольно густую для своих лет шевелюру, которую наводила посредством химической завивки. Прозвище было не Катино, а родовое. Одного из Катиных прадедов угораздило рано облысеть. В деревне это было редкостью, и потому соседи быстренько состряпали ему прозвище — Плешивый. Потом прозвище, как водится, перешло к сыновьям, хотя у тех с растительностью на голове был полный порядок. Все Калачевы в селе с рождения звались Плешивыми. И к Кате это прозвище прилипло. Хотя у нее-то как раз волосы были густые, вьющиеся. Родилась Плешивкой и уж, видать, помирать придется с этим обидным для женщины прозвищем.
Плешивка выделила для квартирантки маленькую светлую спальню и стала с интересом приглядываться к молодой танцорке. Хотелось понять — чем живут нынешние городские девки, что у них на уме, какие интересы? Но интересов новая квартирантка открыто не проявляла. Спала до неприличия долго, потом клевала что-нибудь, как птичка, и отправлялась в клуб. Там она, говорят, беспрерывно танцевала — вела группы. Сначала к ней приходили малыши, затем — молодые девчата. А уж вечером — женщины. Народу к танцорке записалось полно. Пришлось желающих поделить и составить плотный график.
— Тебе что же, платют много, что ты так урабатываешься? — допытывалась Плешивка. — Скакать-то целый день тоже небось устаешь?
— Танцевать люблю, баб Кать. Да и что здесь делать-то еще? С тоски сдохнуть можно.
— Кавалера заведи.
Марина в ответ лишь презрительно фыркала. Выказывала презрение деревенским кавалерам.
— Пф-ф… Нормальных пацанов-то у вас нет.
— Как нет? — обиделась за своих Плешивка. — Какие в армии, какие в городе учатся. Летом понаедут, отбоя не будет.
— Летом… — передразнила Марина, словно речь шла о конце света, который, говорят, настанет, но, может, и не настанет.
Одевалась Марина хорошо. Дорого одевалась. Привезла себе из города кожаный плащ — белый, с двумя черными полосками. Словно не по деревне в грязь собиралась в нем ходить, а по проспекту. Сапоги на шпильках. Одних джинсов Плешивка насчитала у танцорки пять штук — и черные, и белые, и драные в махрах, и с картинками, и в блестящих белых камушках. «Со стразами», — объяснила Марина, блестя задницей в стекляшках перед зеркалом.
— Родители небось бизьмесьмены? — осторожно разведывала Плешивка. До смерти было любопытно, откуда у танцорки деньги на дорогие тряпки.
И Полина-медичка, и завклубом, и библиотекарша — все клубные получали мало, и работа их считалась непрестижной. Плешивка об этом по телевизору слышала.
— Стала бы я с родителями-бизнесменами в деревне отираться, — хмыкнула в ответ Марина. — Ты что, баб Кать? Обычные родители. Мама дома с братишкой сидит. А отчим на железке вкалывает. День-ночь — на двое. Живем как все.
— Как все! — причмокнула Плешивка, недоверчиво оглядывая Маринины стразы. — Как все…
Конечно, молодежь сейчас одевается хорошо. Чуть ли не каждую субботу в город на барахолку мыкаются, Автобус битком. Но надо признать — до Марины завидовским девкам далеко. То ли носить не умеют, то ли чё? Не могла понять Плешивка.
Молодежь за Мариной табуном ходит. Это не удивляет, это как раз нормально. Плешивку занимало другое: почему Марина никого не выберет себе в кавалеры? Много — это все равно что никто. Ходят пацаны за ней толпой по деревне, словно кобели весной. Крыльцо семечками исплюют, окурками палисадник загадят. Ходил бы один — не было бы такого беспорядку.
Раз в две недели уезжала Марина в город. Собиралась основательно. Набирала в магазине конфет, игрушек. Полинин Тимоха приносил ей с утра молока — утрешник, парное. Нес молоко до автобуса, провожал. Возвращалась Марина в понедельник утром. Задумчивая какая-то, смурная. Долго сидела у окна в своей спальне, пялилась в огород. Там, в огороде, промышляла толстая черная, с отливом, ворона. Косила глазом в сторону собачьей конуры. Зазевается собака — ворона шасть к миске, урвет какой-нибудь кусок. Так было почти всегда. Ворона кормилась здесь давно, отяжелела.
Наглядевшись на ворону, Марина выходила на крыльцо, курила. Плешивка в такие дни не лезла с вопросами к квартирантке. Не то чтоб из вежливости, а чувствовала, что не время. Но из этих поездок и возвращений сделала вывод: у Марины кто-то есть в городе. Этот кто-то и дает ей денег на тряпки. Возвращаясь, танцорка всякий раз тяжело переживает разлуку. «Видно, связалась с женатым», — думала Плешивка и сочувствовала Марине.
Кроме сердобольной бабы Кати, в деревне проявлял сочувствие приезжей еще один человек — медичкин сын Тимоха.
Он частенько провожал танцорку после клуба. Нес за ней тяжелый магнитофон.
Техникой обеспечил Марину Добров, которого в Завидове сразу же окрестили однозначно — Спонсор. Оставлять дорогую технику в клубе Марина опасалась — там не было сторожа. Длинный худой Тимоха безропотно тащил магнитолу от клуба до дома Плешивки. Иногда Марина и Тимоха сидели на крыльце, разговаривали. Но разве Тимоха — кавалер? Он хоть и большой, но все же пока маленький. Долго не могла Плешивка раскусить квартирантку. Мучилась. Когда раскусила — успокоилась. Но это случилось гораздо позже, когда стало совсем тепло и молодежь словно бы сбесилась — шумными стаями забродила по ночам.
А пока стояло начало мая, готовились зацвести сады, в овраге за селом из последних сил держалась черемуха — чтобы не раскрыть свои секреты раньше времени, дотерпеть до положенного срока. Дух в деревне стоял особенный, какой бывает только в мае. В палисадниках тут и там белым брызнули нарциссы. Возле дома Полины дружно торчали вдоль дорожки тугие головки ирисов, готовые раскрыться. Проглядывали сиреневым. Тимоха вывел из гаража свой мотоцикл. Проверял целый день, налаживал. Вечером ураганил по деревне, гонял кур. А на другой день, разрезая звуком тугой прозрачный воздух, подрулил к домику Плешивки, несмело улыбаясь, взглянул на крыльцо. Марина, по своему обыкновению, курила на приступке, никого не стесняясь. Молча кивнула Тимохе, не меняя позы.
— Айда за черемухой! — позвал он.
— Куда?
— Я место знаю.
Марина выбросила окурок в палисадник, спрыгнула с крыльца. Минута — и она готова. Сидит позади Тимохи, обняла его за талию.
Едут. У Тимохи дух зашелся. И зачем овраг с черемухой так близко? Зачем до него не как до райцентра? Как горит его кожа под маленькими пальцами Марины — не описать. Как он спиной чувствует живое тепло ее груди, а шеей — дыхание! Ехал бы и ехал так целую вечность. Но овраг — вот он. И все же Тимоха схитрил. Сделал крюк, как бы выбирая место, где лучше оставить мотоцикл. Выбрал. Марина спрыгнула и стала скакать, как дедова молодая коза Белка. Тимоха понимал эти ее скачки. Марина скакала и танцевала на траве от восторга, он и сам испытывал пьяный восторг весны, усугубляемый сладким духом черемухи. Но скакать Тимоха стеснялся. Он стоял возле мотоцикла и улыбался, глядя на девушку. Потом они спустились в овраг, в его сырую прохладную сердцевину, в самую гущу дурманящего, неправдоподобного в своей густой щедрости, аромата: Где-то здесь, не дожидаясь ночи, вовсю щелкал соловей, выводил рулады.
— Мамочка моя! — всплеснула руками Марина. Она не нашла больше, что сказать. Тимохе вдруг стало стыдно за пустые бутылки, валяющиеся тут и там под ногами. За консервные банки и использованные презервативы, то и дело попадающиеся на глаза. Как-то не учел он всего этого. Не замечал, что ли, раньше? А если бы учел, то не поленился бы, приехал заранее, прибрал… Но Марина, казалось, ничего не замечала, кроме самой черемухи, этих белых пахучих облаков с синими окошками неба меж веток.
Тимоха полез наверх, ломал ветки и подавал Марине. Вскоре она сама стала похожа на облако. Смеясь, позвала Тимоху: хватит!
Вернулись к мотоциклу.
— Айда кататься! — затаенно, боясь отказа, позвал Тимоха.
— Айда! — передразнила Марина.
Поехали. Мотоцикл ревел на всю округу, Марина смеялась, подпрыгивая на кочках, черемуха щекотала парню шею.
В лугах за селом было пусто, звонко от ветра и прозрачного воздуха. Молодая зелень била в глаза своей неприкрытой яркостью. Грунтовая дорога весело бежала меж полей, и здорово, что не было ей конца и края. Так можно было лететь, подпрыгивая на кочках, довольно долго, целую вечность. Тимоха ни на что в мире не променял бы эти мгновения. Но нужно было возвращаться, обещал матери помочь по хозяйству. Ей некогда — завтра театр уезжал в район на фестиваль.