Мне очень хотелось дать Горынычу хорошую оплеуху, но я сдержалась. Во-первых, сама призывала отдохнуть от городской суеты и не говорить ни о чем таком, а во-вторых, вспомнила, как сама, практически из объятий Егора, вела двусмысленные переговоры с приятельницей Сашкой. Я хотела в знак протеста скинуть с плеч его куртку, а потом подумала, что Горыныч не стоит того, чтобы я из-за него мерзла.
– Ты, конечно, опять черт знает что подумала… – виновато начал Егор.
– Воронцов, мне нет дела до твоих баб, ты же знаешь! Я приехала просто… от-ды-хать!
– Ну-ну, – глухо отозвался он и начал подниматься по ступенькам вверх, напоследок крикнув: – Не сиди долго. Сейчас не лето, от воды идет холод. Даже в двух куртках запросто можно замерзнуть.
Я кивнула, но не была уверена, что он это заметил, потому что уже стемнело, как-то очень быстро и незаметно. Я действительно просидела на ступеньке недолго. В холодной темноте противоположный берег надвинулся на меня своей лесистой громадой и, казалось, на этом останавливаться не собирался. Ели на его вершине воинственно топорщили свои лапы, а над водой летел ко мне сухой недобрый шелест почерневших вечерних листьев. Почему-то сделалось жутко. Резко вскричала какая-то птица, я вздрогнула и решила вернуться в дом к Ивану Игнатьевичу.
Туман бросился ко мне с радостным визгом. Он явно снова намеревался облизать мне лицо и, если повезет, еще и повалить на землю, но дед, сидящий на крылечке, со смехом цыкнул на собаку. Туман не обиделся, а что-то весело пролаял и улегся у хозяйских ног.
– А где Егор? – спросила я.
– Он сказал, что дюже устал сегодня, и полез спать туда, – дед показал рукой куда-то под крышу. – Там сено у меня душистое навалено. Он любит там спать. Хочешь, к нему полезай или хочешь в горнице – за занавеской, я постелил. Наволочки и накидушки всякие еще Галя вышивала… Рукодельница она у меня была.
– Я… я, пожалуй, в горнице, – ответила я.
– Поссорились, что ль? – спросил Иван Игнатьич.
– Нет… так…
Мне вдруг захотелось присесть рядом с ним, и дед, будто почувствовав это, слегка подвинулся, освобождая мне место рядом с собой.
– Ты на него не сердись, Надя, – сказал он. – Егорка шебутной, но добрый и тебя любит.
– С чего вы взяли? – усмехнулась я.
– Вижу. Но тут вот еще какое дело… Мы с ним уговорились, что он привезет ко мне знакомиться только самую главную женщину своей жизни. Тебя вот и привез.
– Скажете, что до меня никого не привозил? – усмехнулась я.
– Привозил, конечно. Наталью, свою первую жену.
– А он разве был женат? – Я даже слегка вздрогнула от удивления.
– Эх, девка, ничего ты, гляжу, про него не знаешь. Он же не мальчик. Сороковник скоро стукнет.
– Они развелись?
– Не знаю… не спрашивал. Развелись, должно…
– То есть как это не знаете?
– Да вот так… Сбежала она от него аккурат на третий год супружеской жизни. Скрылась, как говорится, почти в неизвестном направлении.
– А дети? Ребенок успел родиться?
– Успел. Девочка. Только, как оказалось, не от Егора. К ее папаше Наталья и сбежала. Люди так сказали.
– А Егор?
– Чуть с ума не сошел. Любил ее очень. А с тех пор словно бес в него вселился! Я рад, что он тебя привез. Может, отогреешь мне внука? – Дед посмотрел на меня пристально и оценивающе.
– Не знаю… Ничего не знаю… – ответила я и, не прощаясь, пошла в горницу к постели, застеленной вышитым Галиной рукой бельем.
В комнатке, которую дед называл горницей, за занавеской действительно стояла широкая двуспальная кровать. На наволочках в углах подушек были вышиты васильки, а по краю пододеяльника шел удивительный узор из переплетенных между собой трав и цветов. Большой искусницей была дедова жена. Я упала в мягкую постель и задумалась над словами Ивана Игнатьича. Конечно, глупо было считать, что Егор никогда не был женат. Интересно, какой она была, эта сбежавшая Наталья? Похожи мы с ней или нет? Впрочем, какая разница! Я же не собираюсь за Воронцова замуж!
И зачем только он привез меня к своему деду? Старик вроде уже начал строить какие-то планы относительно меня. К чему? Живет тут в глуши и не знает, что на самом деле у внука все в порядке с половым вопросом. Ему стоит только пошире раскрыть свои объятия, как женщины сами падают в них оптом и в розницу. Зачем такому человеку жениться? Ему и так живется лучше всех. Я похвалила себя за то, что вовремя запретила Горынычу ко мне приставать, сбросила наконец свитер с джинсами и тут же заснула среди Галиных вышивок.
Утром я проснулась, как мне показалось, от свежего запаха зеленых яблок. Раскрыв глаза, я первым делом увидела стоящую перед кроватью на табуретке глубокую миску, полную некрупного белого налива. Я тут же схватила одно яблоко и с хрустом откусила чуть ли не половину. На белый пододеяльник посыпались маленькие черные семечки.
– Ага! Захрустела! – услышала я из-за занавески голос Егора. – Так и знал, что не удержишься! Войти-то можно?
– Войди! – согласилась я.
Горыныч вошел в одних шортах, с влажными волосами и с полотенцем на плече.
– Разрешения спрашиваешь… – усмехнулась я. – К чему такие церемонии?
– Ну, мало ли… Ты же вчера заявила, что больше никогда и ничего, я и соблюдаю наше соглашение.
– Молодец! – Я села на постели. – Ну, и какие же у нас планы на сегодня?
– Никаких! Сплошной отдых и безделье. К вечеру дед собирался баню истопить. Ты когда-нибудь мылась в деревенской бане?
– Не-а, – покачала я головой. – Я дитя асфальтовых джунглей. У меня обе бабушки живут в Питере. И Михайлушкин был коренным петербуржцем. Мы если с ним и отдыхали, то только цивильно: в домах отдыха с душем и санузлом прямо в номере.
– К черту Михайлушкина! К черту санузел! – захохотал Воронцов, вытащил меня из постели и, прямо в футболке и трусах, на руках понес в сад.
– С ума сошел! – верещала я. – Холодно же! Хорошо если градусов пять!
– А ты быстрей умывайся и пошли завтракать. Дед там такую запеканку завернул – умереть не встать!
– Так не в трусах ведь!
– Ты и в трусах необыкновенно хороша! – продолжал хохотать Горыныч, но я видела, что и он сам весь покрылся мурашками от холода.
Пришлось нам обоим одеваться как полагается.
Запеканка из творога с картошкой была необычной, но действительно потрясающей: пышной, с румяно-золотистой корочкой. У меня такая никогда не получалась, и Михайлушкин всегда… Впрочем, при чем тут опять Михайлушкин?! К черту его, как и санузел в домах отдыха!
Дедов чай, как и вчерашняя водка, был настоян на листьях и травах. У него был вкус лета: клубники, смородины, малины и еще чего-то, незнакомого мне, городской жительнице.
– Что-то такое есть в вашем чае… горьковатое, знакомое, но никак не соображу – что, – сказала деду я. – Наверное, в городе эта трава не растет.
– Еще как растет! Это не трава, цветок. В чае – лепестки календулы… ноготков по-простому. Они и цвет придают, и горьковатость, и особую пряность. Нравится?
– Я даже не знаю, как сказать, Иван Игнатьич, – не стала обманывать я. – Для меня все это непривычно. Пью, будто колдовское зелье!
– Может, оно и впрямь колдовское, – печально улыбнулся в усы дед. – Галя меня как напоила чаем с календулой, так я и прилепился к ней на всю жизнь.
Я поблагодарила старика за чудесный завтрак и решила предложить свои услуги:
– Ну, а уж обед просто обязана приготовить я, а то вы меня тут избалуете!
– Нет уж! – отмахнулся Иван Игнатьевич. – Такие редкие гости припожаловали, а я их еще буду заставлять работать. Да и… запланировано у меня уже кое-что, и даже заготовлено. Вы гуляйте, отдыхайте, а к… – дед посмотрел на часы, – часикам к трем, значит, возвращайтесь. Обедать будем.
И мы с Горынычем отправились гулять по высоким лесистым берегам Мсты. Осенний воздух был таким густым и ароматным, что у меня слегка кружилась голова. Кроссовки утопали в кружевном мху, я ступала по живой пружинистой массе, и мне казалось, будто безжалостно топчу неизвестную мне лилипутскую жизнь: рушу замки, мосты, башни и чьи-то крошечные жилища. Ощущение было таким сильным и навязчивым, что я очень обрадовалась, когда мы наконец спустились к воде и ковер под ногами закончился. Было довольно тепло, и я даже походила босиком по прогретому солнцем мелководью. В мои ноги бились маленькие серенькие рыбки, которые в конце концов и выгнали меня на берег. У них тоже плавно текла в воде своя собственная жизнь, в которой не было места моим глупым голым ногам.
Через некоторое время мы неожиданно вышли к полуразрушенным строениям пионерского лагеря. Кирпичные корпуса сохранились почти целиком, только в окнах не было стекол, а разбитые двери болтались на одной из петель или, сорванные, валялись рядом, затянутые по периметру травой и увядшим клевером. Сплошным бурьяном заросло и огромное футбольное поле, а сквозь расположенные амфитеатром скамейки уже просунули свои ветви какие-то кусты.
Корпуса стояли рядами вдоль асфальтовой дорожки, которую до сих пор стерегли статуи пионеров. Они остались на посту, несмотря на то что время и непогода ошелушили с них белую известковую краску, а злые люди поотбивали руки, ноги, а некоторым и головы. Жутко было смотреть на безголового барабанщика, руки которого так и не успели выбить дробь на хорошо сохранившемся барабане, чтобы хоть кого-нибудь позвать на помощь. В конце асфальтовой дороги корчил проржавевшую арматуру городок аттракционов.
– Какое богатство пропадает! – ужаснулась я.
– Да, я тоже всегда с душевной болью оглядываю эти руины, – согласился Горыныч.
– Ну, не такие уж и руины! Римский Колизей, позволь тебе напомнить, гораздо в худшем состоянии. Лагерь вполне можно отстроить и отреставрировать. Это же не на голом месте корпуса возводить! Коммуникации все подведены. Наверняка тут и газ, и горячая вода были. Вон, видишь, надпись «Душевые»? Дальше, гляди, – «Прачечная», там вон «Столовая», а рядом «Медпункт».
– И что ты предлагаешь? – усмехнулся Горыныч. – Все это хозяйство кому-то принадлежит, у кого-то на балансе числится.
– Не знаю, – сразу как-то сникла я. – Но, может, есть смысл выкупить, отстроить и возить на Мсту бледную питерскую детвору… Здесь же действительно очень красиво, настоящий рай. Природа почти нетронута. Ты сам говорил – Швейцария… А воздух такой, что, наверное, может даже какие-нибудь заболевания лечить!
– Чтобы восстановить лагерь, нужны огромные деньги, Надя. Кроме реставрации, которая сама по себе влетит в копеечку, надо где-то искать профессиональных педагогов, врачей, которые станут тут работать, и, между прочим, платить им зарплату. А чтобы лагерь окупился, надо найти еще и родителей, которые согласятся покупать сюда путевки. То есть здорово потратиться еще и на рекламную кампанию! В общем, все не так просто и, главное, весьма недешево.
Я забралась на спину облезшего слона без хобота на детской площадке, огляделась вокруг и закричала:
– Люди-и-и-и! Найдите деньги-и-и! Отстройте лаге-е-ерь! Очень вас прошу-у-у-у! Не для иностранных туристов, а для наших дете-е-ей!!! Не будьте сволочами!!!
В ответ мне только деревья шелестели своими желто-красными осенними листьями. Горыныч подошел ко мне и осторожно за талию снял со слона, поставил на землю. Мы опять оказались в опасной близости друг от друга. Я как раз хотела напомнить Егору, что он обещал ничем не омрачать наш отдых, но он уже начал говорить:
– Надя… Лагерь, конечно, жалко, но вряд ли мы с тобой сможем его оживить. Мы с тобой могли бы другое… Ты, наверное, не поверишь тому, что я тебе сейчас скажу, но я все-таки попытаюсь… В общем, я привез тебя сюда специально… потому что… я люблю тебя, Надя…
– Да ладно! – отмахнулась я от него, как от мухи, хотя от этих его слов вся покрылась мурашками. Хорошо, что на мне был спортивный костюм и Горыныч не мог этого увидеть.
– Я знал, что ты так воспримешь, – грустно сказал он. – Только это правда…
– Слушай, Воронцов, не держи меня за умственно отсталую! Я своими глазами видела, как ты целовался с Анжелкой, своими ушами слышала, как ты наставлял Дашку на предмет того, что никакой любви на свете не существует. Я уже не говорю о Шаманаихе…
– Да?! А ты, скажешь, лучше? – точно таким же тоном заговорил он. – Из моих объятий разговариваешь с каким-то Сашулей и назначаешь свидание! И на Алекса все время смотришь так, будто готова его съесть вместе с факсом!
– Ну и что? Я свободная женщина! На кого хочу, на того и смотрю! Я тебе ничего не обещала! И в любви тебе даже не думала клясться! Голый секс – так голый секс! Он тоже… иногда полезен… для здоровья. И нечего его подсахаривать и шоколадом покрывать! Такую лапшу ты, кажется, вешал на уши Дашке?
– Все, что было до тебя, Надя, – все действительно лапша и гадость, согласен. Ты – другое… Ты… Я будто новыми глазами на мир смотрю…
– Вот этого не надо! – отскочила я от него. – Я прекрасно помню, как ты объяснял бедной Дашке: «Чего не наговоришь в постели от удовольствия!»
– Но мы же сейчас не в постели!
– Какая разница? Вы, бабники, чрезвычайно красноречивы. Иначе ведь у вас просто ничего не получится, вы же знаете, что женщины любят ушами, вот и стараетесь. Сволочи и мерзавцы!
– Надя!
– Что – Надя?! Мы, женщины, тоже не лаптем щи хлебаем и этим… как его… не лыком шиты! Если ты думаешь, что у меня только один Сашуля, то ты здорово ошибаешься, понял?
– Врешь!
– Неужели ревнуешь?!
– Чего мне ревновать, если ты специально все сочиняешь?
– Как это сочиняю?! – я в негодовании уперла руки в боки. – Ты сам слышал, как мне Сашка… звонил. Ты же специально прислушивался, я видела! Скажешь, нет?
– Ну, может, один этот Сашка и есть… И то наверняка плюгавенький какой-нибудь.
– Это Сашка-то плюгавенький? – Моему возмущению не было предела, потому что институтская приятельница Сашка была ростом с самого Горыныча, а в обхвате – никак не меньше, чем примадонна Алла Пугачева. – Да если бы ты его видел, то вообще не посмел бы меня сюда привезти!
Егор ничего не сказал, только потер рукой подбородок и пнул ногой какой-то камешек. Мне показалось, что я слегка переборщила, но решила не выпускать инициативу из собственных рук:
– В общем, так, Воронцов! Я тебя просила не заводить никаких подобных разговоров и вообще ко мне не лезть? И ты, между прочим, обещал! Да и вообще… – Я посмотрела на часы. – Уже третий час! Пока дойдем до дома, будет три. Пошли!
Мы возвращались опять молча. Я была в самом дурном расположении духа. Если бы вы знали, как мне хотелось поверить Егору! Да и какой одинокой женщине не хочется услышать признание в любви! Я вспомнила и вечерние слова Ивана Игнатьевича, но… Факты были против Горыныча. Я ему не верила. Очень хотела поверить, но не могла. Он наверняка всем своим бабам говорит о любви. Как же еще их доводить до такого сумасшедшего состояния, до которого дошла, например, Дашка?
Всегда кажется, что дорога назад почему-то занимает меньше времени. И в этот раз мы слишком быстро дошли до владений Ивана Игнатьича и голубоватого Тумана, который радостным лаем встретил нас у калитки.
Дед Горыныча внимательно оглядел нас своими выцветшими глазами и остался недоволен.
– Все ссоритесь… – констатировал он. – Дурачье! Жизнь так коротка! Надо налюбиться всласть, а они ссорятся… Мойте руки, непутевые… У меня уже грибная солянка поспела.
В полном безмолвии мы вымыли руки и уселись за стол в саду, который дед покрыл белой скатертью, тоже, очевидно, расшитой руками его жены. По белому полю скатерти летали невиданные птицы, и я чуть не расплакалась от их красоты и от того, что у меня в жизни все так некрасиво.
Дедова солянка, как и утренняя запеканка, была необычной и страшно вкусной. В глубокой глиняной миске, которую Иван Игнатьич не без гордости поставил передо мной, плавали и грибы, и травы, и разные овощи, и даже порезанная узкими ломтиками привезенная Егором колбаса. Все это великолепие было сдобрено сметаной и посыпано зеленым луком и крошеным крутым яйцом. Вместо хлеба прилагались ржаные лепешки с потрясающе поджаристой корочкой.
Вокруг нас прыгал и радостно взлаивал Туман, норовил стянуть что-нибудь со стола, чем в конце концов всех рассмешил до колик в животе. Кроме вчерашней облепиховой настойки, дед предложил нам свое сливовое вино и бутылку каберне, которую привез Горыныч. К каберне, конечно, никто не притронулся. Дед с Егором пили настойку, а я пристроилась к сливовому вину и не заметила, как опьянела, отчего мир опять сделался прекрасен и светел.
Когда я, шумно поблагодарив Ивана Игнатьевича, встала из-за стола, прекрасный мир вздрогнул и поплыл куда-то в сторону, туда, где счастливо повизгивал Туман, которому все же что-то перепало с хозяйского стола. Горыныч едва успел задержать мое падение и подхватил, как утром, на руки, а я прижалась лицом к его груди и подумала о том, что хотела бы находиться в таком положении вечно. Еще мне очень хотелось слегка взвизгнуть, как Туман, но я побоялась, что у меня не получится и собака меня запрезирает.
Очнулась я на дедовом чердаке, зарытая по уши в душистое, но колкое сено. Я кое-как выпросталась из него и огляделась вокруг. Собственно говоря, вокруг не было ничего интересного, кроме Егора. Он спал рядом, разметав по сторонам руки и долгие свои ноги. Так обычно спал мой сын Димка, вернувшись с тяжелого футбольного матча, который их команда проиграла. Лицо Горыныча было повернуто ко мне, и оно тоже напомнило мне лицо сына: такой же упрямый крутой лоб, смешной ежик светлых ресниц на сомкнутых веках и чего-то ждущие во сне губы.
Я наклонилась к Егору и поцеловала его губы, чтобы они утешились и больше ничего не ждали. Горыныч тут же открыл глаза, будто и не спал вовсе.
– Надя, я люблю тебя, – опять сказал он.
Эти первые со сна слова уже показались мне гораздо больше похожими на правду, чем сказанные в разрушенном пионерском лагере. Я легла рядом с мужчиной, похожим на моего сына, и обвила руками его шею. Любит – не любит, потом разберемся… Сейчас, в этом сказочном доме, насквозь пропахшем листьями и травами, на дивной реке Мсте, мне хотелось быть счастливой.