– Человек с такой фамилией за просто так не прекратит, – изрек Павлик и пошел в обход беседки.
Со стороны ограды, то есть оттуда, откуда гвардейцы Кочерыгина никак не ожидали вражеского нападения, Пашка впрыгнул в беседку через перила, и артобстрел тут же стих. Через некоторое время Дроздецкий вышел к воспитательнице и детям, обеими руками прижимая к себе извивающегося Кочерыгина. Семужкин и Васяев, не вынеся унижения своего командира, с поникшими головами вышли сдаваться сами.
– Вот спасибо вам! – бросилась к Павлу воспитательница и тут же остановилась на полпути. – И что же с ним делать? – жалобно спросила она, побаиваясь приближаться к беснующемуся Кочерыгину.
– Лично я не знаю. А вы думайте побыстрее. Я вряд ли смогу держать его до тех пор, пока вы добежите до канадской границы! – пошутил Дроздецкий.
Воспитательница, похоже, юмора не поняла, потому что вытащила мобильник и, набирая номер, так же жалобно попросила:
– Продержитесь, пожалуйста, хотя бы, пока я позвоню!
Сначала она позвонила, видимо, какому-то своему начальству, сказав только одно слово: «Опять!», а потом, очевидно, Кочерыгину-старшему. Слов было сказано немного, но зато очень веских:
– Немедленно приезжайте за сыном, а то он тут всех перестреляет!
К этому времени от здания детского сада к нашей живописной группе уже успели подбежать здоровенная тетенька в белом халате и худенький мужчина в синем, рабочем. Вдвоем они приняли из рук Пашки ловко плюющегося во все стороны малолетнего Кочерыгина и потащили к себе в логово. Дети с диким криком «Ур-ра-а-а!» бросились следом, а за ними – и тоненькая воспитательница. Про спасителя детского сада Павла Дроздецкого все несправедливо забыли. С другой стороны, это было нам на руку, поскольку мы получили в полное владение опустевшую беседку.
Вход в нее был загорожен ящиками, притащенными с заднего двора овощного магазина, который находился по соседству с детским садом. По лавочкам в строгом военном порядке были разложены комки земли, палки, камни разных размеров и даже три пустые винные бутылки, которые командарм Кочерыгин хранил, видать, на самый крайний случай. Пашка прикинул на вес один из самых больших камней и невесело хмыкнул:
– Ничего себе! А если бы этим да кому-нибудь в голову? Надо же так разозлить парня!
Мы с Анжелкой покивали головами. Анжелка довольно равнодушно, а я очень сочувственно, поскольку была матерью мальчика и прошла вместе с ним через все горнила детских учреждений.
Первым делом мы втроем все-таки очистили детскую беседку от боеприпасов, чтобы кто-нибудь, помимо воинственного Кочерыгина, ими не воспользовался, особенно камнями и винными бутылками, а потом уселись наконец на перила. Рядом друг с другом, как воробьи на проводах.
– Павлик, тут такое дело, что только ты можешь Наде помочь! – проворковала Анжелка совершенно ангельским голоском, уже напрочь забыв про побежденного Кочерыгина и его армию. – Видишь ли… дело касается твоей бывшей жены…
Несмотря на то что вся Анжелкина фигура выражала собой полную безмятежность и намек на то, что дело, которое она собирается возложить на будущего мужа, не стоит и выеденного яйца, бедный Дроздецкий напрягся и покраснел так, будто уже начал отжимать штангу. Видать, достала его бывшая женушка, как, впрочем, и всех нас.
– Хочу вас, дорогие мои, предупредить сразу… – начал Пашка и так закашлялся, что Анжелке, которая, конечно же, сидела с ним рядом почти в обнимку, пришлось довольно долго стучать ему по спине, а потом еще и нежно наглаживать намятое место. Наконец Дроздецкий снова обрел способность говорить и продолжил начатую фразу: – Далеко не на все Дашкины примочки есть противоядия.
– Такая вот гюрза! – заметила мне Анжелка, а потом опять обратилась к Дроздецкому: – Не знаешь ли ты, Павлик, каким образом можно нейтрализовать Дашкины поползновения на Горыныча, от которого она уже умудрилась заиметь ребенка в собственном чреве, чем дико шантажирует его и Надежду?
– А что Надежда? – спросил обо мне Павлик в третьем лице.
– А Надежда сама хочет замуж за Горыныча, – в том же лице ответила ему Анжелка.
– Так пусть идет.
– Я же сказала: у гюрзы Дашки – ребенок, и она требует, чтобы Воронцов женился на ней, чтобы не плодить безотцовщину.
– А что Воронцов?
– А Воронцов хочет жениться не на ней, а на Надежде, но гюрзу тоже со счетов не сбросишь.
Я чувствовала себя лишней при этом содержательной разговоре будущей супружеской пары, но дослушать, до чего они договорятся, все-таки хотелось. И я не пожалела, что дослушала.
– Ну… этому горю я могу помочь, – сказал Павлик, как говаривала младшая Баба Яга Василисе Прекрасной, у которой совершенно размотался клубочек шерсти, подаренный ей средней Ягой.
– Я так и знала! – обрадовалась Анжелка и даже прихлопнула в ладошки. – Говори, Павлик!
Дроздецкий, на всякий случай еще раз откашлявшись, прочистил горло и сказал:
– Все дело в том, что Дашка не может выйти замуж за Горыныча даже при наличии, как ты выразилась, ребенка во чреве.
– Почему? – спросили мы с Анжелкой в один голос.
Уверяю, что вы ни за что не догадаетесь, что мы услышали от Пашки!
А он сказал следующее:
– Потому что она замужем.
После нашего общего и продолжительного молчания Анжелка дрожащим голоском, моментально подпискнувшим фистулой, сказала:
– Вот еще новости… Что значит замужем?
– Когда женщина замужем, это обычно означает, что у нее есть муж, – пояснил ей Дроздецкий.
– Что еще за муж? – уже с трудом прошептала девушка, явно собираясь разрыдаться и упасть с перил прямо за борт беседки. – Ты, что ли? А как же я? Хоть я пока и без ребенка во чреве, но заявление-то уже подано…
– У нас тобой, возлюбленная моя, все в порядке! – Павлик не дал нашей секретарше выпасть из беседки и прижал ее к себе крепче прежнего. – Я с Дарьей в официальном разводе, и никаких претензий она не может выставить ни мне, ни тебе.
– Ничего не понимаю… – опять в унисон проговорили мы с Анжелкой.
Если отбросить большую часть наших эмоций, как то: охи, ахи и возгласы типа «не может быть», оставив только самые выразительные, а также опустить вынужденные повторы в разъяснениях Дроздецкого, то в несколько сжатом изложении смысл нашей с ним беседы представлял собой следующее.
Оказывается, Дашка родилась в глухой деревне Осташково где-то под Архангельском и сразу после школы выскочила замуж за своего одноклассника Петю Мясникова. Расписали их чин-чинарем в местной поселковой конторе и даже свадьбу справили на всю деревню. Семейная жизнь молодых супругов длилась ровно полтора месяца, то есть до того времени, пока Дашка не отчалила поступать в университет Северной Пальмиры. Петя Мясников не был столь умен, сколь его юная жена, а потому остался в своей деревне механизатором. Он был уверен, что, отучившись положенный срок, Дарья вернется в деревню каким-нибудь бухгалтером, сельской учительницей или, на крайний случай, врачом.
Дарья поступила на физико-математический факультет питерского университета, который врачей принципиально не готовит, потом доучилась на программиста, а о Пете Мясникове старалась больше не вспоминать. Сам Петя пытался как-то напомнить о себе заблудившейся в столичных дебрях супруге, но она написала ему пару трогательных писем, где в разных вариациях звучало «прости-прощай навсегда». Ехать в архангельскую глухомань для развода Дашке было не с руки, и она однажды просто «потеряла» паспорт. Новый документ был ей выдан без унизительного фиолетового штампа, связывающего ее с деревенским механизатором. Напоминала о нем только неблагозвучная фамилия. Ее «терять» вместе с паспортом смысла не было, потому что именно под ней Дашка была прописана в университетском общежитии, а также на фамилию «Мясникова» она получала свою повышенную стипендию.
Тут как раз Дашке на одной из вечеринок университетского студенчества подвернулся наш Павлик с питерской пропиской и великолепной фамилией Дроздецкий. Она тут же принялась завлекать неповоротливого увальня всеми доступными средствами и возможными способами. Один из способов заключался как раз в том, что Дашка рассказала Павлу, как в невыносимо глухой деревне Осташково Архангельской области недалекие родители насильно выдали ее замуж за отвратительного извращенца Мясникова. Всплакнув, она рассказала и про «потерянный» паспорт на тот случай, чтобы Павлик защитил ее от Пети, если вдруг что. История получилась такой трогательной, что Павлик страшно влюбился в Дашку уже на сочетании «извращенец Мясников». Он тут же предложил ей свои руку, сердце, квартиру и любую защиту от механизатора. О «потерянном» паспорте клятвенно обещал никому не рассказывать. И не рассказывал вплоть до сегодняшнего дня.
– То есть выходит, что ты женился на замужней женщине? – вскричала возмущенная Анжелка и отодвинулась от него на приличное расстояние, опять чуть не свалившись с перил. – Как ты мог?!
– Влюбился, Анжела… – очень грустно сказал Павлик. – Ты же знаешь, как это бывает…
Анжелка знала, поэтому опять придвинулась к Дроздецкому поближе, для верности взяла его еще и под руку и нетерпеливо спросила:
– Ну а дальше? Дальше-то что?
– А дальше Петя прислал письмо, что поскольку его законной супруги давно нет, то он живет с какой-то Катей – или, может быть, с Машей? – и пусть Дашка его за это не осуждает.
Разумеется, Дашка не осуждала, тем более что на нее Мясников уже не претендовал и развода не требовал. Таким образом, тот скоропалительный брак очень удачно как-то сам собой рассосался, и Павлик с Дашкой заключили новый.
– А Воронцов? – с замиранием сердца спросила я.
– А в Воронцова Дашка влюбилась, когда мы с ней вдвоем устроились работать к Шаманаеву. Впервые влюбилась, по-настоящему, а потому изо всех сил.
– А он?
– А что ему? Тебя, Надежда, тогда у нас еще не было.
– А то, что Дашка замужем, его не останавливало?
– Это ее ничего не могло остановить. Она будто с цепи сорвалась, – сморщился Павел, видимо, вспоминая те непростые для себя времена.
– А почему вы тогда не развелись? – опять спросила я.
– Да потому что Горыныч жениться на ней не собирался, а потом и вовсе пропал из агентства.
– А что Дашка?
– Она пыталась его искать и вроде даже нашла, но он, похоже, послал ее подальше. Дарье пришлось вернуться под мое крыло, поскольку другого пристанища в Питере у нее все равно не было. Из университетского общежития давно уже выписали.
– И ты, выходит, после всего этого кошмара ее простил? – вмешалась Анжелка.
– Простил. Куда было деваться… Мне казалось, что я ее еще любил. Но когда Воронцов появился снова…
– Дальше можешь не рассказывать. – Я погладила Павла по руке, потому что увидела, как опять напряглись его плечи. – Дальше нам все известно.
– Нет… мне все-таки хотелось бы уточнить, – опять фистулой пискнула Анжелка. – Ты, Павлик, со мной, потому что… ну… в общем… с горя, да?
Дроздецкий улыбнулся, своими огромными ручищами осторожно снял с перил тоненькую Анжелку, усадил к себе на колени (что, как вы понимаете, представляло собой чуть ли не акробатический номер), крепко обнял и, не стесняясь меня, нежно сказал:
– Я полюбил тебя, Желечка. Тоже первый раз в жизни по-настоящему.
Я, наверное, оставила бы эту пару и дальше продолжать «дышать свежим воздухом» на жердочке перил, если бы не кое-какие вопросы, которые требовали немедленного разрешения.
– С вами все ясно, – подытожила я. – А вот как быть с Дашкой? Я поняла, что официально она по-прежнему жена механизатора Мясникова. Но как мы это сможем доказать, если у нее давно новый паспорт?
– Над этим стоит подумать, – сказал Пашка, – и сдается мне, что решение лежит где-то на поверхности.
В этот самый момент, когда Дроздецкий уже почти придумал, что надо предпринять против Дашки, в проеме беседки появился Шаманаев и немедленно завопил самым трубным голосом, на какой только был способен:
– А ну-ка, марш все по рабочим местам, пока не уволил!
Анжелка сползла с коленей своего возлюбленного, встав ногами на скамейку, где еще совсем недавно лежали боеприпасы Кочерыгина, резво спрыгнула с нее и бросилась из беседки с душераздирающим криком:
– А тот факс, который вы просили, я уже отправила, так что вы зря беспокоитесь, Алексей Ильич!
Вслед за ней слез с «насеста» и бочком выскользнул из беседки Пашка. Мы остались один на один с Лешкой Шаманом. Он сел рядом со мной на перила беседки, нагретые влюбленной парой, и, скорее утверждая, спросил:
– Тебе очень плохо?
– Можно подумать, что тебе очень хорошо, – усмехнулась я.
– Ну… я все-таки мужчина.
– Мужчины, конечно, более устойчивы к неприятностям подобного плана, – не удержалась от ядовитого замечания я.
Моего яда Шаман не заметил и ответил так, как и должен был ответить мужчина:
– Естественно.
– Конечно, естественно! Если мужчине отказала одна женщина, он тут же утешается в объятиях другой, вот и вся ваша устойчивость.
– На что ты намекаешь? – испугался вдруг Шаманаев и даже пятнисто покраснел.
Я расхохоталась:
– Ой, не могу! Ле-е-еха-а-а! Неужели попала в десятку?
– Не понимаю…
– Все ты понимаешь! И кто же она? – все еще смеясь, спросила я.
Лешка спрыгнул с перил, походил по беседке, поскрипел ее ветхими полами, попинал ящики, установленные трудолюбивыми руками Кочерыгина, Семужкина и Васяева, а потом остановился напротив меня и сказал:
– Ею могла бы стать ты, Надька Степанова… если бы захотела…
– Я не могла бы, Лешка Шаман! Я с ума сошла бы от этих твоих ровных стопочек документов на столе и выстроенных в шкафу по росту папочек. Я свихнулась бы от симметрично расставленных кресел, от твоего пробора, параллельного одной из линий уха, от белоснежных рубашек и никогда не выпадающих из прически прядей. Ты, наверное, и сексом занимаешься в строго установленном раз и навсегда порядке и, желательно, в положении, не нарушающем гармонию помещения.
– Надька! – угрожающе рявкнул Шаман.
Я хмыкнула:
– Вот только это твое неожиданное и смачное рявканье дает надежду на то, что еще не все потеряно, что ты не муляж, а живой мужчина.
Шаманаев покусал свою безупречную губу и сказал:
– Если бы я, Надя, не выработал в себе привычку к порядку… и даже, можно сказать, педантичность…
– И занудство! – подсказала я.
– Может, и занудство… то не смог бы достичь всего того, чего достиг.
– По-моему, сейчас ты очень много потерял из того, что достиг.
– Я потерял только шикарное помещение, Надежда! Но клянусь, что через полгода… или через год максимум мы переедем в помещение ничуть не хуже прежнего! Я брошу наш бизнес к чертям, если не выберусь из этой дыры в строго рассчитанное мной время, клянусь тебе! Если я этого не сделаю, то грош будет цена всей этой моей педантичности!
– А не кажется ли тебе, Лешка, что гораздо лучше было бы «достичь» счастливой семейной жизни, чтобы дома ждала обожаемая до сумасшествия жена, а в квартире стоял дым коромыслом от варящегося на плите борща и пыли, поднимаемой быстрыми ножонками пары-тройки детишек и, может быть, даже какого-нибудь не слишком породистого пса?
– Иногда казалось.
– И что?
– Я понимал, что это невозможно. Я люблю работать. Помнишь, даже Лидия (в этом месте Лешка некрасиво сморщился) вместе с деньгами пыталась купить меня работой. Ее отцу нужны такие трудоголики, как я. У него, в его треклятой газированной империи, дел – невпроворот. Лидия знала, что даже в случае самой счастливой семейной жизни для меня все равно главным оставались бы мое дело, моя фирма, мой офис и мой личный кабинет, в который посторонние лица могут входить только с моего разрешения.
– Теперь у тебя нет личного кабинета, – не могла не поддеть его я.
– Будет! Он обязательно будет! У меня обязательно должно быть свое, отгороженное от всех пространство! А женщинам это, видите ли, не нравится.
– Ирме нравилось.
Лешка опять сморщился, теперь уже как-то жалобно, и сказал:
– Ты ведь все знаешь про Ирму. Я ее любил, но мы с ней тоже… не совпадали.
– Я думаю, что полного совпадения вообще достичь невозможно. Иногда в жизни надо поступаться принципами, идти на компромиссы, приносить в жертву себя и свои интересы.
– А фирма, Надя? – Лешка опять сделал круг по беседке. – Если идти на компромиссы, тогда все развалится и полетит к черту!
– Все и так почти развалилось. Вот и сиди, как идиот, в своем подвале! А в старости, как говорится, воды будет некому подать.
– Если я буду богат, – рассмеялся Лешка, – то желающая со стаканчиком в нежной ручке всегда найдется.
– Что ж, копи свое богатство, скупой рыцарь! – не поддержала его веселья я. – Только гляди, как бы «желающая» этой самой нежной ручкой тебе в воду крысиной отравы не сыпанула, чтоб ты поскорей коньки отбросил.
– Надь, поцелуй меня… – неожиданно вдруг попросил Лешка.
– Совсем с ума сошел, да? – удивилась я.
– Надь, если поцелуешь, я разрушу все эти свои параллели, которые тебя бесят, а завтра вместо белой рубашки приду на работу в ядовито-зеленой футболке с надписью: «Выпей, или засохнешь!»
– Сейчас, Лешенька, этого никто даже не заметит, потому что ты в этой футболке сольешься с зеленой стеной арендованного тобой помещения.
– Тогда приду в красной. Могу даже налысо обриться или ирокез посередь головы оставить. Как скажешь, Надь, так и сделаю!
Я посмотрела на Лешку и поняла, что он говорит правду. Неизвестно, конечно, сколько он продержался бы в этой футболке и с ирокезом, но на месяцок, наверное, его хватило бы. Жаль, но опоздал Лешка Шаман, бывший мужчина моей мечты. Я отрицательно покачала головой.
– Но он же бабник! – отчаянно выкрикнул Шаманаев и опять запрыгнул на перила рядом со мной. – Он в моей фирме спал абсолютно со всеми женщинами! Он через месяц тебя бросит!