Отмокать в ванне я не стала. Мне не хотелось смывать со своего тела жаркие поцелуи Воронцова. Кто знает, что за знак подало мне небо?
Ирмы не было три дня. Я с упоением занималась и ее работой, и своей. Что-то не получалось, из-за чего-то я нервничала и злилась, но, в общем, ощущала себя на своем месте и с ужасом вспоминала серые тоскливые будни на керамическом заводе. В каждую свободную минуту я думала над новым названием фирмы Шамана и ее логотипом, но озарение, как с «Омегой», пока на меня не снисходило.
Кстати, «канцелярщикам» понравился мой слоган. Они сказали, что поместят его на щитах, которые стоят на Московском шоссе при самом въезде в Питер, и в метро: на эскалаторах и стеклах вагонов. Я ликовала. И от счастья вместо шаманаевского придумала логотип все для тех же производителей канцелярских принадлежностей. Я не знала, почему их угораздило назваться «Омегой», но из этой буквы получился забавный улыбающийся человечек, который держал в одной лапке карандаш, а в другой – блокнот. Он оказался таким хорошеньким и смешным, что Анжелка распечатала изображение, повесила в центре доски с напоминалками, и он улыбался теперь всем нам.
После этого Омежонка «канцелярщики» плотно увязли в моих сетях и согласились на разработку сайта. Шаман, который, в отличие от Елошвили, на работу вышел, вызвал меня в кабинет и рассыпался в благодарностях на предмет того, что я Ирмину работу не запустила и даже организовала фирме новый заказ от «Омеги».
– А как дела у Ирмы? – спросила я.
– Нормально, – ответил он таким бесцветным голосом, что я поняла: на мои вопросы относительно Ирмы он отвечать не желает.
Но я не могла не поинтересоваться о судьбе ее ребенка, а потому взяла и спросила:
– Реваз нашелся?
– Да-да, нашелся… Идите… работайте… – все так же невыразительно ответил Шаманаев, и я поняла, почему он так не нравится эмоциональной Анжелке и еще то, что мне все-таки лучше заткнуться.
Что касается Горыныча, то он вел себя со мной так, будто ничего между нами не произошло. Поначалу это томило. Еще бы: то, что для меня явилось целым событием, для него оказалось ничем не примечательным эпизодом бурной половой жизни. Я себе десять раз на дню напоминала: «Ты знала, на что шла!» и в конце концов совершенно успокоилась. И даже стала думать, что и впрямь ничего не было. Возможно, наши страстные объятия мне приснились по причине длительного воздержания и сексуального голода. Жаль, что приснился Воронцов, а не Шаманаев, но тут уж ничего не попишешь. Подсознанию не прикажешь.
После разговора с Лешкой я чувствовала себя неловко: будто бы я с ногами залезла в чужую личную жизнь и меня образцово-показательно (что особенно унизительно) поставили на место. Я злилась на себя за то, что не объявила ему наконец, кто я такая. Уж перед своей-то одноклассницей, которая знавала не лучшие времена Алексея Шаманаева, мог бы не выпендриваться! Вот ведь был случай поговорить с ним, а я, дурища, не воспользовалась…
В конце концов я так разнервничалась, прямо как на бракоразводном процессе, когда Михайлушкин во всеуслышание объявил, что я не удовлетворяла его физически. Паразит! Сам он никого удовлетворить не может! Тамарка еще сто раз пожалеет, что вышла за него замуж! А случай с Воронцовым, если предположить, что он мне все-таки не приснился, показывает как раз обратное. Я чувствовала, что Горыныч не прикидывался. Ему действительно было хорошо со мной.
Ото всех этих воспоминаний я пришла в совершенно негодное (в смысле производительности труда) состояние и поняла, что мне надо сейчас не «идти и работать», как кое-кто посоветовал, а незамедлительно посетить комнату психологической разгрузки. Я уже открыла дверь в спасительное помещение, когда услышала разговор за углом коридора, где находились «М» и «Ж». Наверное, я не обратила бы на него внимания (мало ли кто с кем разговаривает, я не охотница до чужих тайн), если бы в нем не прозвучало мое собственное имя – Надя. Кроме меня, других Надежд в фирме не было, и я автоматически прислушалась.
– Это не твоего ума дело! – сказал Горыныч.
Конечно же, это был его сочный голос, раскатистость которого он пытался сдержать, что получалось плохо.
– Все, что касается тебя, – дело именно моего ума и… сердца!
Этот голос, низкий и чуть-чуть с хрипотцой, безусловно, принадлежал Дашке, что немедленно и подтвердилось.
– Слушай, Дашуля, что тебе от меня надо? – спросил Егор.
– Не смей называть меня Дашулей! – прошипела она.
– Ну, хорошо, я буду называть тебя Дарьей.
– Вот так-то лучше. И ты прекрасно знаешь, что мне от тебя надо! Мы с тобой должны были пожениться, а ты вдруг куда-то исчез… И на столько лет!
– Во-первых, я никому ничего не должен, потому что никогда ничего не обещал, а во-вторых, тебе не кажется, Дарья Александровна, что ты всегда была немножко замужем?
– Вот именно, что немножко! Мне плевать на этот брак! Он в свое время нужен был для дела, а теперь я терплю его от… безысходности. А ты обещал, обещал! – В голосе Дашки уже слышались слезливо-истеричные ноты.
– Я не мог обещать, потому что никогда ничего не обещаю женщинам. В принципе этого не делаю!
– Но ты же… я же помню все твои слова… все-все…
– Ну, не будь такой наивной, Дашу… Дарья Александровна! Чего не скажешь в постели от избытка удовольствия… Нельзя же все принимать за чистую монету.
– Неужели ты посмеешь утверждать, что не любил меня?
– Дашенька, меня смешит слово «любовь». Существует естественное половое влечение, и все! И не надо этого стыдиться! Люди запрограммированы на секс с особями противоположного пола, и незачем поливать это обыкновенное физиологическое отправление сахарным сиропом и посыпать шоколадом.
– Ну, хорошо… – чувствовалось, что Дашка уже натуральным образом плачет. – Пусть это будет называться так, как тебе удобнее. Тогда… Я хочу запрограммированного секса в виде обыкновенного физиологического отправления… с тобой, Егор… как с особью противоположного пола. Я с ума схожу по твоей особи!
– Даш, ну что за ерунда? Все уже быльем поросло! Зачем входить два раза в одну и ту же реку? Ничего хорошего из этого не получится, поверь!
В ответ на эти его уверения послышались полузадушенные рыдания.
– Ну… Даша… ну… не надо… ну что такое, в самом деле… – начал бубнить Горыныч. – Ну… если ты уж совсем никак… то… ладно… Приезжай сегодня ко мне… Веревки вы из меня вьете…
– Как всегда? – давясь слезами, еле выговорила она.
– Ну, можно и как всегда, – согласился Горыныч.
– Поцелуй меня, Егор, – попросила Дашка, и я поняла, что сеанс подслушивания пора заканчивать. Все и так ясно как день.
Я резко повернулась и уперлась носом в грудь Дашкиного мужа. Очевидно, он собирался посетить одно из мест за углом коридора и был остановлен тем же самым, чем и я. У Пашки было такое черное лицо, что я испугалась и, еле двигая губами, прошептала:
– Пойдем отсюда, Пашенька…
Он отрицательно покачал головой и решительно двинулся за угол. Честно скажу: я моментально убралась из коридора. Присутствовать при соединении катетов и гипотенузы любовного треугольника мне не хотелось. Я вернулась к своему компьютеру, но работать не могла. Несмотря на то что рыдала и молила о запрограммированном сексе Дашка, руки тряслись почему-то у меня. Ай да Горыныч! Ай да сукин сын! Он, видите ли, занимается только голым неподсахаренным сексом в виде физиологических отправлений! Ну и мерзостное определение придумал, гад! И никаких обязательств перед особями противоположного пола у него нет! Урод! Извращенец! Хуже Михайлушкина, честное слово! Интересно, что он говорил обо мне, когда я, подходя к комнате отдыха, услышала свое имя? Небось тоже убеждал Дашку, что я его не удовлетворила. Негодяй! Кто дал ему право рассказывать о том, что между нами было?!
Я встала со стула и опять вышла в холл, потому что чувствовала: руки у меня уже не трясутся, а чешутся. Если Воронцов прямо сейчас попадется мне на глаза, удушу, чтобы не чесались.
– Надь, ты чего? – спросила меня Анжелка, которая как раз вышла из кабинета Шаманаева с кипой бумаг в руках, и я мысленно поблагодарила судьбу, что ее не было на рабочем месте, когда мы с Пашкой безмолвными статуями замерли перед дверью в комнату отдыха. – Случилось что?
– Не случилось. Так… устала почему-то… – ответила я.
– Ой, Надь! Босс мне только что выдал новый диск с какими-то особо расслабонистыми мелодиями. Хочешь послушать? – и она протянула мне плоскую пластиковую коробочку.
– Давай, – согласилась я, поскольку действительно надо было как-то выходить из взвинченного до предела состояния.
За углом коридора бубнили теперь уже два мужских голоса: Горыныча и Пашки, но я решила, что ни к чему прислушиваться не стану, а наконец душевно отдохну и расслаблюсь по-настоящему.
Мелодии на диске действительно были очень красивыми. Нежными, но не грустными. Я бы сказала – жизнеутверждающими. Возможно, под их воздействием я и утвердилась в намерении отомстить Воронцову за все и за всех: за себя, Анжелку, Дашку и за всех его Ленусек с Натуськами скопом. Ну, погоди, Горыныч! Нашлась и на тебя… Горгоновна!
За углом коридора бубнили теперь уже два мужских голоса: Горыныча и Пашки, но я решила, что ни к чему прислушиваться не стану, а наконец душевно отдохну и расслаблюсь по-настоящему.
Мелодии на диске действительно были очень красивыми. Нежными, но не грустными. Я бы сказала – жизнеутверждающими. Возможно, под их воздействием я и утвердилась в намерении отомстить Воронцову за все и за всех: за себя, Анжелку, Дашку и за всех его Ленусек с Натуськами скопом. Ну, погоди, Горыныч! Нашлась и на тебя… Горгоновна!
Ирма Елошвили явилась на работу похудевшая, еще больше почерневшая и в темных очках. Первым делом она сказала мне:
– Я слышала, что ты, Наденька, – она впервые обратилась ко мне на «ты», – разгребла почти всю мою работу.
– Ты, Ирма, – я посчитала, что тоже могу обращаться к ней по-дружески, – очень хорошо меня всему научила. Я даже не ожидала, что смогу!
– Спасибо, – как-то невесело улыбнулась она, и возле ее губ собралось гораздо больше морщинок, чем раньше.
– Алексей Ильич сказал, что Реваз нашелся… – полуспросила, если можно так выразиться, я.
Губы Ирмы опять дрогнули, но не улыбнулись. Из-под очков на щеку выползла крошечная слезинка.
– Что… разве нет? – испугалась я, потому что не могла даже представить, что сделалось бы со мной, если бы вдруг пропал мой Димка. Не в Москву на учебу, а в неизвестном направлении.
– Нашелся… только… – кивнула Ирма, и голова ее упала прямо на клавиатуру компьютера. На экран выскочила поразительная галиматья. Очки Ирмы соскочили на пол, и я увидела на ее лице черные круги, в которых тонули глаза, превратившиеся в узкие щелки между опухшими веками.
Женщину заколотили беззвучные рыдания. Я силой подняла ее за обе руки со стула и почти волоком потащила в комнату отдыха, закрывая собой от сотрудников и от Анжелки, которая у своего стола разбирала счета.
В комнате отдыха Ирма тяжело упала в кресло, закрыв лицо руками. Я, устроившись напротив, молчала. Женщине надо было прийти в себя. Минут десять потребовалось на то, чтобы ее плечи перестали вздрагивать. Наконец Ирма отняла ладони от лица и сказала:
– Прости меня, Наденька… Я совсем никакая. Думала, что сегодня уже смогу работать, но не знаю… Всю трясет… – она болезненно скривилась и зябко повела плечами.
Я не знала, что сказать. Мне очень хотелось узнать, что с ее сыном, но я боялась спросить. Но, видимо, Ирме самой хотелось выговориться, потому что она начала рассказывать и без моих вопросов:
– Ревазик действительно нашелся. Он у матери Шота, в Кутаиси. А Шота – это мой бывший муж… и настоящий одновременно. Он отказался дать мне развод. У грузин это вообще… – она безнадежно махнула рукой, – а уж в его семье «такого позора никогда и ни за что быть не должно!».
Я поняла, что она цитирует слова кого-то из клана Шота, и осторожно спросила:
– Ну… они… в смысле, бабушка… и другие… ведь неплохо относятся к Ревазу?
– Все родственники Шота его обожают.
– Значит, для мальчика… все-таки ничего страшного пока нет?
– Нет… но я вряд ли когда-нибудь теперь его увижу… – прошептала Ирма, и из глаз ее опять посыпались слезы.
– Неужели ничего нельзя сделать? – ужаснулась я.
– Шота не отдаст сына преступной матери… И закон всегда будет на его стороне…
– Преступной? Что за ерунда, Ирма?
– Не ерунда… Ты не могла не заметить… ты все время была очень внимательна…
Я боялась вздохнуть, потому что уже поняла, что она сейчас скажет, и она действительно сказала именно это:
– Ты видела, что я и Алексей… В общем, я люблю его. Я влюбилась сразу, как только пришла наниматься в фирму на работу. Он показался мне таким необычным. Красив, как настоящий горец, но внутренне совсем не похож на наших… Все другое: он мягче, терпимее, нежнее… Я боролась с собой, сколько могла, но любовь оказалась сильнее. Мой муж… Шота… он хороший человек. Мне всегда казалось, что у нас все в порядке, крепкая дружная семья и вообще… Но я не знала, Надя, что бывает любовь! Читала, конечно, романы, но воспринимала все эти романтические страсти не более как литературные экзерсисы. Наши с Шота родители давно сговорились, что мы поженимся. Мы с ним вместе учились здесь, в Санкт-Петербурге, в институте, а когда закончили, сразу поженились, как запланировала наша родня. Я не знаю, любил ли меня мой муж. Он никогда про это не говорил. А сейчас он меня ненавидит! Говорит, что я предала и опозорила и его, и его семью, и, главное, собственного сына!
– А как… – начала я и замолчала, потому что не была уверена, что имею право на вопросы.
– Ты хочешь спросить, как он узнал?
– Ну… да…
– Я сама ему сказала, когда… когда Алексей ответил на мою любовь. Шота озверел. Я видела, что ему хотелось меня удушить, но он сдержался, потому что боялся позора. Муж предлагал мне забыть Шаманаева, и тогда он, дескать, постарается меня простить. Главное, чтобы никто ничего не узнал. Но я не могла… Тогда он сказал, что сожжет агентство. Я знала, что он смог бы это сделать в ослеплении… как говорят, в состоянии аффекта… Его бы посадили… Я не могла допустить, чтобы он пострадал из-за меня. Шота ни в чем не виноват! Виновата только я… одна… И я попросила его, чтобы он… в общем, чтобы он как-нибудь расквитался со мной, а не с Алексеем…
– И он забрал сына?
– И он забрал сына… Понимаешь, получается, что Шота сделал так, как я его сама попросила. – Из глаз Ирмы опять посыпались мелкие слезинки.
– Он жесток, твой Шота, – ответила я. – Слишком жесток.
– Не знаю… Он мужчина, а мужчины другие… У них свои понятия о чести, добре, зле и жестокости, особенно у грузин. Шота наверняка считает, что поступил правильно. Ребенку не место рядом с преступной женщиной. Ребенок должен расти в чистоте…
– А что Шаманаев?
– Он не может мне помочь. Он вообще ничего не может.
– Знаешь, он не производит впечатления немощного и убогого!
– Просто у него и своих проблем хватает.
– Он любит тебя, Ирма? – спросила я и, кажется, вообще перестала дышать.
– Не знаю… – горько ответила она, а я вместо радости по этому поводу неожиданно для себя разозлилась на Шамана.
Да-а-а, как сказала Ирма, мужчины – они другие. У них свои понятия о чести… и вообще обо всем… Черта с два! Они – мужчины – не другие. Они просто гады и сволочи! Женщина всем пожертвовала для Шаманаева, а он так и не предоставил ей доказательств своей любви. Подлец! И, может быть, даже трус! Я немедленно хотела довести это до Ирминого сознания, но в дверь просунулась голова Бориса Иваныча, одного из страстотерпцев.
– Ну вот, я так и знал, что вы тут кукуете! – сказала голова. – Ой, глядите, девки, Алекс прикроет эту комнату психологической разгрузки, если вы тут по два часа перекуривать будете!
– А что, нас кто-нибудь искал? – спросила я.
– Да эта «Омега» уже объявила тебя в сетевой розыск!
– Зачем?
– А они придумали в свои коробки с канцелярщиной какие-то рекламные бумажонки вкладывать.
– И что?
– И то! Кроме Надежды Николаевны Михайлушкиной, им, видите ли, ни один другой дизайнер не подходит!
Вы понимаете, что я не могла при этом сообщении не обрадоваться. Я и сделала это так бурно, что даже несчастная Ирма расхохоталась.
– Ты делаешь успехи, – сказала она.
– Это все ты, Ирмочка-ширмочка! – пропела я. – Это ты меня научила! Век не забуду! – И я расцеловала ее в обе худющие и еще мокрые щеки.
Потекли дни, полные интересной работы. Я теперь часто задерживалась в фирме, потому что спешить мне было некуда и не к кому, а голова, будто в нее вставили какой-то новый элемент, работала почти в непрерывном режиме. Только вот с новым названием нашей фирмы и с ее логотипом почему-то никак не получалось. Но я и без этого принесла шаманаевскому детищу много пользы, поэтому о своем заказе он тактично не напоминал, а зарплату мне повысил очень прилично.
Я купила и пылесос, как хотела, и мобильник, и даже слегка приоделась. Но окончательно почувствовала себя хорошо зарабатывающим человеком только тогда, когда наконец перестала стирать полиэтиленовые пакеты и сушить их в кухне на веревочке: сначала одну сторону, а потом, вывернув их наизнанку, другую. Надо сказать, что умение выбрасывать пакеты я тренировала в себе с большим трудом. Сначала я научилась выбрасывать только сильно загрязненные, а остальные продолжала стирать и сушить. Потом стала стирать только нестандартного размера: мало ли что нестандартное придется в них положить. Когда же однажды вечером, повертев в руках необычно плотный квадратный пакет из-под замороженных овощей, я засунула его в помойное ведро, то поняла – победа над пакетами является полной и бесповоротной! У меня есть деньги, чтобы покупать себе рулоны чистых, использовать их по мере надобности и без сожаления выбрасывать.
И сушилку-держатель для зонта из пустой пластиковой бутылки я теперь ни за что не стану делать! И крышку банки горячим чайником открывать!