Вам, конечно, не нравится, что я завелась про пакеты и опять про сушилку-держатель? Вам бы хотелось про другое? Я расскажу, куда денусь, раз уж и так разоткровенничалась!
Ну, во-первых, про Дашку Дроздецкую и ее мужа.
Неповоротливый увалень Паша неожиданно для всех проявил жуткий темперамент и очень прилично врезал Воронцову промеж глаз прямо возле «М» и «Ж». Я как раз в тот момент расслаблялась в комнате отдыха под мелодии нового диска и ничего не слышала. Горыныч, темперамент которого уже был известен ранее, в долгу не остался. Их с Пашкой с трудом растащили вовремя подоспевшие страстотерпцы вместе с боссом. Этот шум и вопли Шаманаева были отлично слышны даже сквозь наушники магнитофона, и я в большой тревоге выбежала в холл. Зрелище передо мной предстало незабываемое: два бойца, истекающие кровью, и Лешка Шаман, сквозь зубы делающий официальное заявление, что если хоть кто-нибудь еще хоть раз хоть что-то подобное… Заканчивать предложение ему не пришлось, потому что все и так все поняли. По завершении данного «мероприятия» я тихохонько опять ретировалась в комнату отдыха дослушивать расслабляющие мелодии, поскольку опять излишне взволновалась.
Горыныч неделю ходил с бровью и носом, залепленными пластырем, выкрашенным под цвет человеческой кожи. Несмотря на этот цвет, пластырь все-таки здорово выделялся на его человеческой коже, и все над ним подсмеивались. Пашка ничего себе не залеплял, приходил на работу с болячкой на верхней губе и разноцветным синяком под правым глазом, сильно поражающим воображение. Свой компьютер он перенес к окну, подальше от Дашки, и обращался к ней только в случае острой необходимости и через посредников.
Шаманаев по поводу всего случившегося рвал и метал. Тандем «Даша + Паша» рассыпался, что сильно вредило работе. Молодые люди привыкли творить вместе, и порознь все у них получалось гораздо хуже и медленнее.
Надо сказать, что у Дашки вообще наступила черная полоса. Тот самый скользкий Эдуард Михайлович Козлачев, торговец пиломатериалами, все же вывернулся из ее цепких рук. Заказ толком не оплатил, а все Дашкины придумки внедрил самостоятельно. Да и не только Дашкины! Страстотерпцы успели разработать козлу-Козлачеву оригинальный сувенир для подарков постоянным клиентам: крошечные шкалики, куда входил всего лишь наперсток водки. Прикол состоял в том, что на этикетке, выполненной в виде полураспиленной доски, было написано: «ПИЛИли ВМЕСТЕ!»
Дашка ругалась нехорошими словами и грозилась послать на его компьютер вирус, который при каждом включении выдавал бы ему надпись: «Согласись, что ты вонючий козел!» И пока он не наберет на клавиатуре текст, что он целиком и полностью согласен с этим определением, работать ни на одном из компьютеров в его офисе будет невозможно. Но Шаманаев пригрозил Дарье увольнением, если она провернет такую штуку.
А с Горынычем он ругался в своем кабинете так громоподобно, что слышно было на весь коридор, куда мы все в испуге высыпали. Лешка утверждал, что половая невоздержанность Воронцова уже приносила, сейчас приносит и еще долго будет приносить фирме существенные убытки, и поэтому он как босс в качестве наказания на два месяца лишает его премиальных. Горыныч не менее громко отвечал, что все дело в невоздержанных бабах, которые сами не знают, чего хотят, а мужики, из которых они, то есть бабы, вьют веревки, должны почему-то страдать. Еще он кричал нечто непонятное про то, что уже однажды оказался прав, о чем Алексу неплохо бы вспоминать почаще, и что если он будет из-за каких-то баб лишать его премиальных, то он сам уйдет из фирмы к чертовой матери! Шаманаев в ответ обозвал его кретином и королем из старого фильма про Золушку, который постоянно собирался уходить из королевства, но все время оставался на месте.
После этого заявления они вдруг почему-то резко сбавили громкость, и нам пришлось ретироваться за свои компьютеры, поскольку в коридоре все равно ничего не было слышно.
В тот же вечер Горыныч заявился ко мне домой с дорогой бутылкой коньяка (как потом выяснилось, немыслимо затейливой формы) в потрясающей красоты коробке. На ней была изображена расцвеченная огнями Эйфелева башня, из чего следовало, что коньяк являлся французским.
Кроме того, что лицо Егора было здорово попорчено Дашкиным мужем, оно имело еще и очень неопределенное выражение. Воронцов не мог не знать, что все сотрудники фирмы в курсе того, из-за чего они добрых полчаса бились с Пашкой не на жизнь, а на смерть. Мне показалось, что Горыныч пришел ко мне, чтобы покуражиться: вот, мол, я какой! Ешьте меня с маслом! А я подумала: «Ну, попробуй, голубок, покуражься! Ты еще не знаешь, что я, находясь в комнате психологической разгрузки, поклялась на диске с расслабляющими мелодиями отомстить тебе за всех оскорбленных и униженных тобою женщин, включая и свою скромную персону!»
– Ты говорила, что я кое-что могу держать в плане, – отвратительно ухмыльнувшись, сказал Егор, обнимая коробку с Эйфелевой башней.
– По-моему, на сегодняшний вечер у тебя были совершенно другие планы, – ответила я.
– И какие же?
– Я, Егор, слышала ваш разговор с Дашкой.
– Разумеется, случайно?
– Разумеется. Я шла в комнату отдыха, но ваш разговор за углом коридора заставил меня притормозить, потому что я услышала свое собственное имя. Что ты говорил ей про меня?
– Ничего.
– Врешь! Из твоих сладких уст вылетело-таки мое имя! Со слухом у меня все в порядке!
– Я только сказал, чтобы она не ревновала меня хотя бы к тебе.
– А почему бы ей не ревновать? – усмехнулась я. – Чем это я хуже других? Да и прецедент был. Разве не так?
– Может, повторим… прецедент? – Горыныч просительно заглянул мне в глаза.
– А почему не с Дашкой? – Я посмотрела на часы. – Насколько я помню, у тебя через двадцать минут должно состояться свидание с ней в собственной твоей квартире.
– А я сбежал… – В глазах Горыныча уже не было куража, с которым он появился на пороге моего жилища. Мне даже показалось, что где-то в самой их глубине гнездится тоска, сосущая и ничем не утоляемая.
– Ну и зря! – стараясь не обращать на нее внимания, сказала я. – Может, еще успеешь?
– Гонишь?
– Нет… Просто Дашка испытывает к тебе неземную любовь, а я…
– И что же ты?
– Да ничего! – отрезала я и наконец пропустила его в квартиру.
Он вошел и плюхнулся на пуфик у зеркала, так и держа перед собой бутылку в шикарной коробке.
– Ну и рожа… – скривилась я, оглядев его лицо в запекшихся рванинах на лбу и носу.
– Как известно, раны украшают мужчину, – заметил Егор.
– Только не тебя. У тебя вид как у бомжа, который ошивается возле наших помоек. У него в точности такие же «украшающие» раны. Пошли на кухню. Я обработаю их перекисью, а то смотреть противно!
Я промывала ему глубокие царапины, нанесенные справедливой Пашкиной рукой, а он во все глаза смотрел на меня, почти не мигая. И под его взглядом я чувствовала, что опять размягчаюсь, плавлюсь и теряю свою независимость. Чертов мужик! Колдун! Ну нет, сегодня я тебе не поддамся… Я же обещала отомстить и отомщу!
– Ну… кажется, все, – сказала я, налепив те самые полоски пластырей и приблизив собственное лицо к его, чтобы получше разглядеть, красиво ли у меня получилось.
Это оказалось роковой ошибкой.
– Отлично, – сказал Егор, и его губы уткнулись мне в шею.
– Воронцов, ты неисправим, – сказала я, а он уже прижимал меня к себе.
И я поняла, что начну ему мстить, скорее всего, как-нибудь в другой раз. В конце концов, какое мне дело до Дашки, которую я вообще недолюбливаю, и до всех остальных его баб? Я буду действовать, как он: брать от жизни то, что само плывет в руки. На Воронцова вешались женщины, и он не считал нужным отказываться от их предложений. Ко мне он привязывается сам. Почему я должна отказываться от его потрясающих поцелуев, от ласк его умелых рук? Главное, не «подсесть» на него, как Дашка с Анжелкой. Чтобы этого не произошло, надо и рассуждать, как он: никакой любви не существует, есть только голый секс для здоровья и удовольствия. Или я не свободная женщина?! Я буду продолжать безответно любить Шаманаева, а с Горынычем просто так… потому что – почему бы и нет, если хочется.
В порыве объятий я нечаянно коснулась рукой его раны на лбу, и он вздрогнул от боли. Я дернулась синхронно с ним и несколько раз ласково поцеловала около пластыря.
– Ну, ты прямо как мать родная: у кошечки боли, у собачки боли, а у Егорушки не боли… – отозвался он. – Неужели тебя не смущает, что меня разукрасил муж женщины, с которой я… ну… ты понимаешь…
– Мне плевать, с кем ты еще спишь, Горыныч, – сказала я, что уже было началом мести. Ни одна женщина не может на такое плевать. Каждой хочется быть единственной и неповторимой, но ему необязательно об этом знать.
– Ах, так! – зло сказал он и рванул на мне полы халата.
Пуговицы покатились в разные стороны. Мне очень хотелось съездить ему по физиономии, но я уже начинала вживаться в роль, которую перед ним разыгрывала, а потому стала быстро-быстро расстегивать на нем рубашку. Егор смотрел на меня, как на чудовище, материализовавшееся из подпола кухни, то есть прямо от соседей снизу. А я понимала, что сейчас главное – не дать ему опомниться, не дать перехватить инициативу!
– Ах, так! – зло сказал он и рванул на мне полы халата.
Пуговицы покатились в разные стороны. Мне очень хотелось съездить ему по физиономии, но я уже начинала вживаться в роль, которую перед ним разыгрывала, а потому стала быстро-быстро расстегивать на нем рубашку. Егор смотрел на меня, как на чудовище, материализовавшееся из подпола кухни, то есть прямо от соседей снизу. А я понимала, что сейчас главное – не дать ему опомниться, не дать перехватить инициативу!
В общем, получилось так, что я практически изнасиловала ошалевшего от моего натиска Горыныча. Только удовольствия от этого не получила никакого, потому что, в общем-то, от интимных отношений мне нужно совершенно другое: неторопливость, нежность и ласка. Я уже хотела сказать ему в стиле роковой женщины что-то вроде: «А теперь пошел вон!», но неожиданно действие начало развиваться по другому, гораздо более интересному сценарию.
Зазвонил телефон. Практически обнаженная, я схватила трубку. Звонила моя давняя, еще институтская, приятельница с очень подходящим к случаю именем – Сашка. Я послала мысленную благодарность Михайлушкину, который буквально перед разводом поставил на кухне второй телефонный аппарат, и мой разговор происходил при Горыныче.
– Сашка! – обрадованно прокричала в трубку я. – Как мы давно не виделись! Я прямо соскучилась! (Хотя скучать по приятельницам и подругам не умею в принципе, я уже вам говорила.)
– Я тоже, – ответила Сашка, – потому и звоню. Мой благоверный свалил на дачу с детьми, поэтому ты можешь ко мне приехать. Они там по грибочки да по ягодки, а мы с тобой… сама понимаешь!
Надо вам пояснить, что Сашкин муж Виталик был примерным семьянином и требовал того же от жены. Он ненавидел, когда она, вместо того чтобы заниматься детьми или отпаривать воротнички на его рубашках, трепалась с подругами по телефону, а уж посиделки-говорилки на дому прекращал в самом зародыше. Понятно, что еще и по этой причине мы виделись действительно очень редко.
– Значит, говоришь, твоя половина укатила на дачу? – переспросила я специально для Горыныча. – Что ж – самое время для заготовок на зиму! И сколько она… в смысле половина… там пробудет?
– Неделю точно, так что ты можешь завтра с работы – и прямо ко мне. Во сколько ты заканчиваешь?
– Вообще-то у нас ненормированный рабочий день… – сказала я и покосилась на Горыныча, который очень внимательно прислушивался к нашему разговору. – Но для тебя, Сашуля, я могу не задерживаться. Жди меня где-нибудь около шести. Устраивает?
– Конечно, устраивает! Посидим, выпьем… Повспоминаем, как было хорошо, когда… ну… в общем, когда было хорошо!
– А что я буду пить? – спросила я опять для Горыныча, хотя Сашка об этом и не спрашивала.
Она очень удивилась и вынуждена была спросить:
– А что, ты теперь что-нибудь особенное пьешь?
– Ну… ты же знаешь, что я люблю! – томно проговорила я и полуприкрыла глаза, опять-таки для Воронцова.
– Чего-то не припоминаю… – замялась Сашка. – «Монастырскую избу», что ли? В общем, не морочь мне голову! Что куплю, то и будешь пить!
– Ты всегда найдешь, чем угодить женщине, – заявила я, после чего Сашка довольно долго ошарашенно молчала в трубку.
– Значит, договорились? – перехватила я инициативу.
– Договори-и-лись… – несколько растерянно протянула приятельница.
– Ну и отлично! – преувеличенно радостным голосом прокричала я и тут вспомнила еще одну деталь, которая наверняка заставит моего нежданного-негаданного любовника слегка позеленеть от злости. Хоть он и бабник, но, думаю, и ему будет неприятно то, что я довольно регулярно занимаюсь сексом еще кое с кем.
– Саш! – крикнула я в трубку, опасаясь, как бы подружка ее не повесила раньше времени. – Я в прошлый раз забыла у тебя часть своего белья. Оно живо-здорово? Все-таки недешевое…
Это было чистой правдой, потому что две недели назад, когда в нашем доме отключали горячую воду, а Сашкин Виталик находился в иногородней командировке, я приезжала к приятельнице на помывку. После душа мы с Сашкой до того заболтались, что пакет с грязным бельем я забыла у нее в ванной.
– Живо твое белье! Куда оно денется! – ответила подруга. – Я его даже простирнула вместе со своим.
– Супружеская половина, надеюсь, его не видела? – спросила я опять специально для Горыныча.
– Надька, да ты что! Какое ему дело, сколько у меня трусов и бюстгальтеров? И чего ты вдруг придумала называть его половиной? Виталик – не половина. Это такой цельный монолит, что хоть кричи. В общем, приедешь – поплачусь тебе в жилетку.
– Ну, до встречи! – крикнула в трубку я. – Целую, Сашуль!
Закончив разговор, я как ни в чем не бывало припорхнула к Горынычу, обняла его и запечатлела страстный поцелуй в губы. Егор откликнулся очень вяло, отстранился от меня и спросил:
– Это кто звонил?
– Да… так… – беспечно махнула я рукой. – Сашка. Мой старинный приятель. Давно не виделись. Договорились встретиться.
– И когда же?
– Слушай, Воронцов, какое тебе до этого дело? – будто бы рассердилась я. – Я же не спрашиваю, когда у тебя свидание с очередной твоей бабенцией. – И, не дав ему опомниться, предложила: – Давай наконец выпьем! Или ты собираешься унести коньяк с собой?
И мы выпили. И я смогла позволить себе расслабиться, потому что на сегодня Горыныч уже получил изрядную порцию блюда под названием месть. После коньяка да с голодухи (мы ведь так и не поужинали после работы) голова моя закружилась, и я получила от Егора и неторопливость, и нежность, и ласку. Если сказать честно, то мне не хотелось, чтобы он уходил, но выбранную роль надо было играть дальше, а потому я все же вытолкала его за дверь.
Когда он ушел, я чуть не расплакалась. Ну, почему в жизни так: как классный любовник, так обязательно бабник и подлец? Почему верные мужчины не бывают такими же обалденными в постели? Или верных мужчин вообще не бывает? Вот возьмем Михайлушкина… Я все время думала, что он верный, а он с Тамаркой… Вспомнив Тамарку Родимцеву, которая увела у меня мужа, я все-таки разрыдалась: то ли от огорчения по случаю Тамаркиной подлости, то ли от коньяка, то ли потому, что от меня ушел еще и Горыныч и я опять осталась одна.
Так и не поужинав, я легла в постель, решив, что стану сладко мечтать о Лешке Шамане, засну и он мне наконец приснится. Вместо мечтаний я почему-то вспомнила Ирму и поняла, что никогда уже не смогу посягнуть на Шамана. Эта женщина заслужила, чтобы наш босс достался именно ей. Да, я не встану у нее на дороге. Почувствовав, что протрезвела от этого неожиданного прозрения, я встала с постели и пошла разогревать себе дежурные макароны с молочными сосисками.
На следующий день Дашка, дождавшись появления Шаманаева в нашей рабочей комнате, демонстративно шлепнула на стол заявление об уходе. Она специально не пошла к нему в кабинет, а сделала это при всех, потому что была уверена: мы наперебой и во главе с боссом начнем ее уговаривать остаться. Но народ безмолвствовал. Только страстотерпец Глеб Сергеич поскреб затылок и не удержался от «э-э-эх…» невнятной интонации. Лешка Шаман одним росчерком подписал заявление.
Дашка сгребла с рабочего стола в сумку свои манатки и, очень стараясь не спешить, удалилась из офиса, в который больше не возвратилась никогда. Частная фирма – не муниципальное предприятие, где при увольнении вспотеешь, набегавшись по инстанциям. Не надо было ни печатей, ни подписей, кроме Лешкиной, и даже не пришлось сдавать книги в библиотеку, а рабочий халат – в хозяйственную часть. Не было в фирме ни библиотеки, ни хозяйственной части, а соответственно, не было и халата у Дашки. Все причитающиеся ей деньги перевели на пластиковую карту и как-то сразу забыли о молодой женщине. Необаятельным она была человеком при всей ее талантливости.
Дашкин муж Паша, возможно, один только ее и вспоминал. Он так и остался сидеть на месте у окна спиной ко всем нам, и каждому по этой спине было видно, как он тяжело переживает все случившееся.
Анжелка, с которой мы после рабочего дня вместе шли к метро, сказала мне:
– Знаешь, Надя, я считаю, что надо создать вокруг Павлика теплую атмосферу, чтобы он как-нибудь побыстрей преодолел свое горе и вновь стал полноценным членом нашего коллектива.
– Совершенно с тобой согласна, – сказала я. – Можешь завтра и приступить.
– Ну… почему сразу я? – притворно надула губки Анжелка. – Я всех имею в виду, не только себя…
– Ты, главное, начни, а мы поддержим!
– Да?! Ну… тогда я, может быть, завтра принесу пирожки… с изюмом. Они ему всегда нравились… И мы все вместе попьем чаю, потому что кофе он не любит.
– Тащи свои пирожки, – опять согласилась я, давясь от смеха.
Анжелка явно претендовала на вакантное место при Паше, моментально похоронив в своем сердце нечеловеческую любовь к Горынычу. Мне это было на руку, потому что некоторые уколы нечистой совести я рядом с Анжелкой все-таки испытывала. Она вроде как доверилась мне и рассказала о своем чувстве к Воронцову, а я… Ну, вы и сами прекрасно знаете, чем я перед ней провинилась.