А потом настал другой вечер, отнюдь не прекрасный: ему позвонила Маргаритка.
— Я долго думала и решила, что будет плохо… нечестно, если я тебе не скажу. У меня… то есть у нас, конечно же, у нас, будет ребенок…
Черт возьми, старушка Судьба действительно напрочь лишена фантазии! Бульварные романы — определенно её жанр!
— …сын.
Игорь практически ничего не знал о детях. И знать не желал. Но предположил, что если пол ребенка уже известен, значит, аборт делать поздновато…
— Я думал, что имею дело с взрослым, ответственным человеком, — сухо, с расстановкой проговорил он, чтобы не выдать растерянности. — Но если… если это можно исправить, я, конечно же, помогу деньгами…
Он вдруг понял, что почти слово в слово повторяет реплику злодея из сериала, которым его ежевечерне пытает Настасья.
— Исправить? Боже мой, Игорь, о чем ты говоришь? Это же такое счастье!
— В таком случае, хочу напомнить… — в конце коридора, как назло, замаячила знакомая фигура шефа. Игорь откашлялся, — … я должен напомнить об условиях договора.
— Не беспокойся, Игорь. Я понимаю. Всё в порядке.
— Да, я полагаю, в данном случае это наилучшая формулировка — по соглашению сторон…
Первые несколько дней Игорь был сам не свой — не мог поверить, что Маргаритка так легко отпустила его. Потом Настасья разыграла совершенно безобразную сцену из-за того, что дома не оказалось ни куска хлеба, и Игорь, сам того не ожидая, выдал:
— Думаешь, на тебе свет клином сошелся? Да таких, как ты, — пруд пруди!
Сказал — и испугался.
А Настасья вдруг сникла, предложила вкрадчиво:
— А давай поужинаем в ресторане?
На следующий день они подали заявление, через месяц сочетались браком, через год родился сын, торжественно наречённый модным именем Даниил. Даниил Игоревич Лозинский, живой символ успеха и благополучия.
А еще через год Игорь случайно встретил на улице Маргаритку, ведущую за руку малыша в темно-синем комбинезончике.
Маргаритка улыбнулась своей обычной спокойной улыбкой.
— Познакомься, Игорь, это Данечка. Данечка. Судьбою мне данный… — и пошла своей дорогой, приноравливая свой шаг к шажкам малыша.
— Ты задержался на полчаса, — встретила супруга Настасья. — С Данечкой давно гулять пора!
И они отправились гулять, Настасья катила перед собой коляску, жизнь продвигала их — всех троих — по накатанной колее.
Время от времени он вспоминал, что под другой крышей растет ещё один Данечка. То ли шутка Судьбы, то ли её дар. И отрешенно думал: а какое у того, у другого, отчество?
Анна Попова
Вечное
ГодовщинаБыли на кладбище. Фразы — уже скудей,
паузы — глубже. Ветер суров и дик.
Белую крошку рассыпал февральский день
солью на красные раны моих гвоздик.
Вон забегаловка, выпьем и подымим…
Оледенелые, в тусклом тепле сидим.
Взяли поллитру, не пьянствовать — на помин.
Мы-то вдвоём, только Сашка теперь один.
Пойла безвкусно-тёплого нацедив,
выпьем за Сашку. Вспомним, как той зимой.
Да, годовщина — это наш рецидив,
это горячая точка нашей прямой…
Димка скривился: не водка, а так, бурда.
Глухо, увесисто глыбы-слова кладёт:
«Дома — почти такой же, как он тогда,
а позови „за Родину“ — не пойдёт».
…Ленкины розы иней припорошил:
Ленка приходит утром, без нас, одна,
может, ей где-то чудится — Сашка жив.
Знаешь, давай за Ленку, давай до дна,
Ленка не замужем, вся сожжена дотла.
Знаешь, порвал бы гадов, ну что творят…
Димка, ты помнишь, какая она была?!
Пава-лебёдушка — так у нас говорят,
всё, отлетался лебедь, теперь лежит.
Острый комочек боли сожму в горсти.
… Пьяная девка просит: «Алё, мужик,
слушай, не жмись и водочкой угости»,
стужа за окнами стонет, белым-бела,
мается, на виски мои надавив…
Что, за любовь, по третьей? У них была.
Та, лебединая, с выстрелом на двоих.
Ну где ж ты, ангел мой? где ты есть?!
Довольно со мной возни.
Вот видишь — улица, дом, подъезд,
Возьми отсюда, возьми…
Ответное слово — камень — праща —
Не больно — удар во тьму…
«Ещё не всё. Научись прощать.
Пока не простишь — не возьму».
Мальчишеский голос уныл и чист,
Плывёт в белёсом дыму.
Мне плохо, постой, не могу…
— Учись.
Пока не простишь, не возьму.
— Друзей-завистников, гневных чад,
Пригретых в моём дому?!
Послушай… а стоит их прощать?!
— Пока не простишь, не возьму.
Простить — вот этих, забывших стыд,
Продавшихся по уму?!
Давай, их кто-то другой простит!
— Прости. А то не возьму.
Хулителей… песни, стишка, стежка
Судьбы моей — почему?!
Подругу, что била исподтишка…
— Прости. А то не возьму.
А как ты хотела-то? Смерть — не щит,
Накрыла — и быть по сему?
Но саночки в гору тебе тащить!
Прости. А то не возьму.
— А тот, далёкий… дальше светил,
А крест мой, ноша из нош,
Ты знаешь…
— Да. Он давно простил.
И ждёт, пока ты уснёшь,
И стол накрыт, и свечи горят,
Как в раннюю ту весну.
Прости напоследок: он будет рад…
Прости. А то не возьму.
— О да, я иду — скольжу под откос,
И ветер — холодный щуп…
Беспамятство. Тени. Беда. Наркоз.
Возьми! А то не прощу…
Елена Яворская
Монолог королевыПо галереям чувств, по лестницам сомнений,
по будуарам тайн, по закоулкам лжи
иду себе, бреду, считаю этажи.
Мой государь! Вокруг — паяцы и пажи.
Ах, если бы мне стать чуть-чуть посовременней,
шута короновать, сказать ему — верши!
Ах, если сосчитать прибытки и потери,
корону променять на латаный колпак…
Я — в мерзком колпаке.
Я — прошлое.
Я — прах.
Глумливый старый шут — на троне и в постели.
Поди-ка разбери, кто умный, кто дурак.
Мой государь, мой друг! Того ли мы хотели?!
Не возвести дворец моленьем и хотеньем,
Лишившись головы, корону не сберечь.
Идут себе, бредут по залам чьи-то тени.
На траурных крылах летит с чужбины смерч.
Диана называет её тётушкой. Эвелина — тётенькой. Серёжа — тёть Клавой. А Ваня — тёткой.
Вообще-то она приходится им двоюродной бабушкой, но все они с детства переняли у родителей — тётя да тётя.
В девяносто втором отравился денатуратом Витя, отец Серёжи и Вани. Тётка и через год, и через два не могла говорить о непутёвом племяше без слёз. Винила во всём себя: надо было ему в тот злополучный день дать денег на бутылку, так ведь нет, начала стыдить, дура старая, — у тебя, дескать, сыновья растут, какой им пример? Какой там пример! Отчим вот тоже пьёт, да ещё и Ирку за собой потянул. Слава Богу, ребята уже взрослые, у обоих головы на плечах, не пьют, Серёженька и не курит даже, не то что Ванька — смолит одну за одной. Хотела сказать, да что толку, кто ж послушает?
Ни Витька, ни Надька не слушали…
В девяносто восьмом Надька, мать Дианы и Эвелины, в одочасье собрала чемоданы и пустилась в погоню за уходящей молодостью. Тётка пыталась увещевать: дочки ведь молодюсенькие, как им без мамы-то?
— Эвелине двадцатый год, не сегодня-завтра замуж выскочит, а ты все о ней, как о ребенке, — Надька сморщила носик, что означало предпоследнюю степень возмущения. — А Диана в этом году школу заканчивает. Вот увидишь, им без меня только лучше будет — квартира свободна, никто не ворчит.
— То-то и оно, что без присмотра, а в головах ветер ещё.
— Да откуда тебе знать! — тоненько вскрикнула Надька, стекла в оконной раме задребезжали. Последняя степень. — У тебя ж детей никогда не было! И мужа не было! Ты не знаешь, что это такое, когда тебе двадцать два, муж уходит от тебя к тридцатилетней, а у тебя на руках двое детей, одной четырех еще нет, а второй полтора! А потом ты по суду алименты взыскиваешь, и на тебя все смотрят как на жертву… нет, не все! Бывает, что и злорадствуют!
Как не знать, хотела возразить тётка, вместе девчонок поднимали. Но смолчала.
Надька обосновалась с новым мужем в Москве. Надо понимать, не бедствует, Дианке к свадьбе новую квартиру купила — правда, здесь, в Москву девчонок не зовёт даже погостить. Эвелининому мужу денег на машину подкинула, на иномарку какую-то, тётка мельком видела из окна, когда он Эвелину подвозил. Наверное, хорошо, что не послушалась тогда Надька. Наверное…
Вот и у Серёжи жизнь сладилась — женился, дочка год назад родилась. Хотелось бы, конечно, повидать праправнучку, но что-то они не торопятся. Куда им торопиться, молодым-то?
Вот и у Серёжи жизнь сладилась — женился, дочка год назад родилась. Хотелось бы, конечно, повидать праправнучку, но что-то они не торопятся. Куда им торопиться, молодым-то?
Хорошо, что хоть сами-то не забывают. Серёжа почти каждый день бывает, Диана — через день, Эвелина звонит то и дело, обо всем рассказывает, бывает, что и советуется. Тётка советует неохотно. Что она может посоветовать, если как ни поверни — молодым виднее. Но каждому звонку радуется, а к приходу Эвели-ниному пирожки печёт, с яблоками. Вот Диана больше любит с рисом, а Серёжа — с мясом. А Ваня, Ваня-то с чем? Подзабыла, давно не виделись. С ним такое случается, с Ваней, пропадать на несколько месяцев. Правда, потом объявляется, с тортиком, с бутылкой красного вина — знает, что тетка любит, и засиживается с ней на целый вечер, не столько говорит, сколько слушает. А ей в радость рассказать, вспомнить. Хоть радостные воспоминания, хоть горькие — но будто бы молодеешь. Ваня хорошо слушает, с пониманием.
В прошлый раз, незнамо с чего, взяла да и спросила:
— Давай, Ванюша, я тебе квартиру свою подпишу. Тебе, наверное, нужнее, чем Серёжке, у его-то жены квартира есть, да и девочки Надькины пристроены.
— Ну, тётка, ну, завела заупокойную! — Ваня засмеялся невесело. — Я-то думал, ты у нас без эдаких выкрутасов, а ты!.. Эх, тётка-тётка, давай лучше по десять капель за здоровье.
— А может, сберкнижку на твоё имя открою? Деньги-то лишними не бывают, по нынешним-то временам…
— Тётка! Обижусь, ей-богу! Лучше хорошее чего расскажи. Потом, когда Ваня ушёл, она принялась думать, прикидывать.
У Серёжи дочка, может, Бог даст, ещё детишки будут. А Ваня то ли женится, то ли нет, кто его, шалопута, знает. И девчонки что-то никак наследниками не обзаведутся. Куда им, молодым, торопиться?.. Если же не по уму, а по сердцу, то Ваня, получается, самый любимый. Она никому об этом не говорит, не надо. В семье все равны должны быть, а то и до свары недалеко… Их вот было четыре брата, две сестры, дружно жили… После войны остались она да брат. Серёжка. Веселый он до войны был, на гармони играл — заслушаешься. Вернулся с одной рукой, весь перекалеченный. И прожил, считай, недолго совсем. В каком он году-то умер? Ну да, в том же, в котором Хрущёва сняли…
Ветеран Великой Отечественной войны Клавдия Михайловна Сомова умерла накануне своего дня рождения. В канун дня Победы. Хоронили её все соседи, весь городской Совет ветеранов. И внучатые племянники — Серёжа, Диана, Эвелина.
Капитан ОМОНа Иван Викторович Сомов вернулся из очередной командировки только через два месяца. Купил красного вина, пришел к тёткиной могиле, помянул.
В тот же вечер ему позвонила Эвелина:
— Ты представляешь, братец твой нам всем нос натянул! То-то он у тетки дневал и ночевал! Она ему квартиру подписала, а мы все умылись, вот!
Серега встретил брата мрачно.
— Ты б ещё попозже заявился, ребенок спит! Это вместо «здрассьте». А потом:
— Прикинь, тётка этим курам, Дианке с Эвелинкой, по сберкнижке оставила. Там, по моим прикидкам, тыщ по пятьдесят-шестьдесят. У тетки пенсия была хорошая, тратить некуда, вот она и копила. Можно подумать, им без этих денег — ну никак. Одна в банке работает, вторая три точки на рынке держит. А тут крутишься, как проклятый, колымишь…
— Серёг, ты мне альбомы теткины отдай, а? Они тебе всё равно без надобности.
В последние годы она не фотографировалась. А раньше — часто. С коллективом своей больницы. С друзьями. С соседями. С братом, то есть с дедушкой Серёжей… Вот это да, отец, оказывается, в молодости отращивал усы! А у Эвелинки были косы… точно, были. А вот и он, Ваня. Лет пяти, не больше. В любимой буденовке. Притворно серьёзный, а сам, наверное, только и думает, как бы поскорее да половчее смыться с семейного торжества во двор. И — совсем старое, с изломанными уголками, с рыжевато-бурыми, ржавыми пятнами. Медсестра, лицом похожая на Эвелину, и косы такие же, только уложены венцом, а рядом — лейтенант-танкист. На обороте — подпись лиловыми, чуть расплывшимися, но не выцветшими чернилами: «Клава Сомова. Ваня Лебедев. 1943. Брянский фронт».
Анна Попова
Признания
По памяти (Возвращение с экскурсии)Петляла трасса меж лесов.
Мелькали просеки. Смеркалось…
Вздувалась шторка — алый парус.
Добавил в ровный гул басов
спешащий новенький икарус.
Экскурсия: усталый гид,
шумы плохого микрофона…
О чьём-то прошлом нам твердит,
а мы с тобой — неугомонны:
мы в будущем… Слегка смущённо
болтаем. Школьники на вид.
Уже три дня — молодожёны.
Его рука. Его глаза.
Кудрявых туч смешная ватность.
Лесов октябрьская нарядность.
«Благослови же небеса» —
И небеса благословят нас…
Нужна.
Как воздух.
Это глоток, ожог…
Духи, дыханье —
вечной цепочки звенья.
Душа сгорает, никнет к тебе, и лжёт —
опасным, изнуряющим вдохновеньем.
Как воздух…
О, воспой её, напиши —
анфас и профиль,
счастье в отдельных видах…
Но как разбить,
расколоть тайники души
на от и до,
или явь и сон,
или вдох и выдох.
На день и ночь,
на волну и блик,
на стрелу и цель…
на жизнь и смерть —
и, как водится, чёт и нечет…
Она как воздух.
А я попал в эпицентр
её любви —
сумасшедшей воронки смерча.
Как ветер…
будто
влажный платок в жару —
к больным глазам
и щекам, что горят недужно.
Вот без рисовки, просто…
уйдёшь — умру:
так душно мне придётся.
Так безвоздушно.
У любви такое свойство,
такое твойство:
сколько ни бравируй, ни геройствуй —
сдашься, как поверженное войско.
Обречённости и невозвратности,
как спасению, возрадуйся.
Попытайся раствориться,
рас твои ться,
падать навзничь в эту двойственность,
в эту твойственность.
В горных кручах будто вырезан
лик твой,
на дорогах будто выписан
лис твой ,
Попытайся позабыть, отрыдай, о твой .
Как ничтожна,
как пуста и невозможна
вся свобода моя зарёванная,
отвоёванная.
О твоё ванная.
Птаха малая во саду,
Красна девица в терему.
С-под венца тебя украду,
К сердцу крепко тебя прижму.
Кони люты, а степь тиха,
Мчат по лунному по мосту,
За ухабом топча ухаб,
За верстою меся версту.
Как стрелой, прошивают степь
И врываются в лунный чад,
То ли плакать, а то ли петь,
То ль молиться, а то ль кричать…
Колокольцем звенит земля,
Расписная скачет дуга,
Хочешь — под ноги соболя,
Хочешь — на руки жемчуга!
Хочешь — пой, царевна моя,
Хочешь — злато моё топчи!
Звёзды жаркие, да бурьян,
Да каёмка леса в ночи…
Кровь ли гордую ветром стужу,
Мёд ли, брагу по капле пью,
Я жар-птицу в руках держу,
Молодую княгиню мою!
И не хмель мне глаза слепит,
И не удаль дурманит-лжёт,
Это сердце моё не спит,
Это счастье мне руки жжёт…
Елена Яворская
«Ясноглазая бестия…»Ясноглазая бестия,
злоязыкая стерва…
Я не верю, что вместе мы,
удивляюсь, что — первый.
Аутсайдер чахоточный,
распоследний романтик!
…Ты игривой походочкой
отбываешь на пати.
Мне — омлет в сковородочке,
две подушки в кровати,
скука, телик да водочка…
Ну а впрочем — плевать мне
на мораль и традиции,
болтовню и запреты.
Мне бы только гордиться бы,
что приходишь ты в эту
коммунальную комнату
без гламурного блеска…
Ты. Пока — незаконная.
Не жена. Но — невеста.
Недотёпа
и непоседа,
недотрога
и просто — недо…
Мы с тобой повстречались в среду —
понедельников больше нет.
Недотрога
и недотёпа,
подмастерье научного трёпа,
жертва сплетен, интриг и поклёпа…
Напишу я тебе сонет…
Недопонятый,
недопетый,
недолюбленный,
недо, недо…
На стене
не
огненным светом —
просто мелом
не библейское
«мене, текел…»,
а житейское,
между делом:
«Саша плюс…»
Люди, люди вы, человеки!
Всё подсчитано, как в аптеке…
Подсчитай-ка до капли реки,
ну а лучше — моря!
Люблю!
Недотёпу
и непоседу,
недотрогу
и просто — недо…
Эх, карету бы нам, карету,
и — вперёд, всё равно куда.
Недолюбленный,
недопетый,
недопонятый,
просто недо…
Это наши с тобою беды.
Это наши с тобой города.
Привередлива,
неприветлива
да спесива.
Любит сливы,
да щи с крапивой,
да булки с корицей,
а не всякие там крем-брюле
да суфле.
Надевает пальто —
не манто.
Огурцы малосолит в кадушке…
Но в глазах затаилось диво.
Но идет по земле —
воздушна,
не идет, а парит жар-птицей…
Привередлива,
неприветлива?
Но зато —
не монетка потертая медная,
а нетронутый золотник.
Ты рискни — вернётся сторицей.
Ты рискни…
Она — поэтесса томная,
А он — мужичок неотёсанный.
Ему все блины-то комьями,
как будто состряпаны тещею.
А ей-то — книжица тонкая,
итог ночей, растревоженных
стихами… Стихами! Ах, боже мой!
Мечты, соловьи, звездопад!..
Корпит до рассвета над виршами.
Он тоже не хочет спать —
вовсю увлекается пышными
красотками кабаре,
что с пивом сидят во дворе.
А после в трамвае утреннем
зевает и дремлет почти.
Он едет в свой ЖЭК к девяти.
Она бодрится. И пудрами
цветущий вид создает
(что?! в люди идти лахудрою?! —
колье, каблучки… Вперед!)
Готовится завоевать
весь мир… Должно повезти!
В редакцию ей к девяти.
Его похмеляет сват.
Подружки завидуют ей.
Он хочет картошки и щей.
Она обожает паштет…
Комедия дель арте,
а страсти — будто бы в драме.
Читает она Мураками.
Сканворды решает он,
по нраву — почти лепрекон,
она — почти что богиня.
Вовек он её не покинет,
и верность она сохранит.
Любовь, говорят, — магнит,
физическое явление.
Любовь, говорят, — откровение
небесное и земное.
Любовь, говорят, — паранойя.
Любовь, говорят, — отрава…
А если рассудим здраво —
быть может, рецепт кулинара?
Шербет? Или просто омлет?..
Они, говорят, — не пара.
И все-таки вместе полдюжины лет.
Анна Попова