У светлой пристани - Сукачев Вячеслав Викторович 4 стр.

И так же быстро она успокоилась и встретила Вовку лихорадочным блеском сухих глаз. И такой вот разговор у них получился:

— Ждала?

— …

— Ты что же, мне не рада?

— Почему…

— Да я по тебе вижу.

— Не знаю…

— Я еле-еле капитана уломал.

— …

— На три дня отпустил.

— …

— Фу, жарко. Может быть, ты меня домой пригласишь?

— Пойдем.

— Ну и глухомань у вас тут. От тишины подохнуть можно.

— Можно…

— Да ты что сегодня такая? Ты и правда меня не ждала?

— Ждала, Вовочка, ждала. Пойдем скорее, мне страшно пить хочется.

— А капитан все не соглашался. Так я ему бутылку коньяку пообещал поставить. А он и говорит: «Кто же за тебя вахту стоять будет, фарватер здесь сложный, а одному трудно». Тогда я ему для сына полный наборчик Высоцкого пообещал — он и растаял.

Вовка искоса поглядывал на Светкино лицо, на ее худенькую шею и, чувствуя внезапное смущение, все говорил и говорил: о капитане, о себе, о сложностях лоции и кочующих мелях.

А Светлана шла рядом с высоким, красивым Вовкой совершенно безучастная к его словам и лишь хотела побыстрее очутиться дома, чтобы кончились наконец любопытные и понимающие взгляды встречных женщин.

Долго летом опускаются на Амуре сумерки. Солнца уже давно нет, сорвалось с вершины гольца и покатилось по ту сторону хребта в неведомые просторы, а свет еще не рассеялся. Или это от высвеченных облаков отражение идет, или земля, За долгий день на аршин пропитанная солнцем, мягким сиянием лучится, а только прозрачный свет подолгу вечерами держится.

И вот в этом полусумраке, не зажигая электричества, Светлана молча накрывала на стол. Вовка давно уже выговорился и теперь напряженно сидел на стуле, безразлично перелистывая журнал и задерживаясь взглядом только на картинках.

— Садись к столу, Вова. Ужинать будем, — пригласила Светлана и первая села поближе к окну, к черемуховому запаху.

Вовка вместе со стулом передвинулся и в недоумении окинул взглядом стол.

— Свет, — сказал удивленно, — а где же рюмки? Или хоть кружки давай. Нам не привыкать.

— А это обязательно? — Светлана внимательно посмотрела на него, и Вовка смутился, ушел мыть руки. А когда вернулся, в руках его была бутылка рома с красногубой негритянкой на этикетке.

— Я же специально для тебя вез, — сказал Вовка, — да и потом, выпьем за встречу, за все хорошее…

И сразу же после первой рюмки Светлане показалось, что действительно все хорошо. И Вовка, быстро заалевший щеками, и тихий вечер, и полненький бочок луны, заглядывающий в створки распахнутого окна. Да и что могло быть плохого с нею. Ведь не в пустыне она — среди людей, и Вовка такой славный, специально у капитана отпросился.

— Вовка, давай музыку!

— Сейчас будет…

И загремело, заклокотало в Светкиной комнате, и закружилась у Светки голова: от выпитого, от танцев, от Вовкиных поцелуев. Потом выходили на улицу, смотрели на звездное небо, хохотали беспричинно, и Вовка все сильнее сжимал ее в руках. А когда поднял на руки и понес и сразу же начал бормотать что-то невнятное, Светлана пришла в себя, и слабо попыталась освободиться, и жалко попросила:

— Не надо, а, Вовка. Не нужно…

Но он лишь сильнее стиснул ее и мокрыми губами уткнулся в шею.

— Пусти, Вовка, — устало сказала Светлана, — я сама…

Луна, плотно охваченная ветками деревьев, белым сиянием заливала комнату, и в этом бледном, призрачном свете холодно поблескивал граненый стакан на столе…

Под утро, гладя остренькие Светкины лопатки, Вовка смущенно говорил:

— Осенью, как только закроется навигация, мы поженимся. Я увезу тебя к себе. Год у моих стариков поживем, а там мне квартиру дадут.

Светлана лежала тихая, безучастная, маленькие завиточки на ее шее вздрагивали от Вовкиного дыхания.

— Свет, ты ничего не думай, но капитан меня только на день отпустил, — виновато сознался Вовка, — мне в семь часов на «Ракету» надо. Честное слово, я просился, а он грозится на берег списать, если сегодня не вернусь. Ты только ничего не думай, так получилось…

— Иди, Володя, — глухо сказала Светлана, — поезжай. Мне сейчас лучше одной.

И Вовка, обрадованный ее словами, торопливо выскочил в сени, облился водой из рукомойника.

— Ты меня теперь каждый раз встречай, — говорил он уже слегка покровительственно, поправляя фуражку перед зеркалом, — побежал я, а то опоздаю. Ну, счастливо.

Вовка не опоздал. Он вовремя успел на «Ракету», вовремя догнал теплоход и тут же заступил на вахту, длинно и четко расписавшись в вахтенном журнале.

Через три дня, в воскресенье, был объявлен общий воскресник. По этому случаю с раннего утра перестукивались в деревеньке звонкие молотки — отбивали мужики давно забытые косы. Да и теперь они пригодились лишь потому, что затопило сенокосные луга большою водой, а в тех местах, куда паводок не достиг, сплошная кочка стояла, и сенокосилки там, что мертвому припарка.

И вот по этому случаю, как оно испокон веков на Руси водится, лишь синий свет забрезжил — в деревне переполох. Смех и грех, кто панику сочиняет, кто на эту панику смотрит, но дело у каждого есть…

Савелий с Суреном сидели на плашкоуте и следили за тем, как жиденькой цепочкой потянулись люди из деревеньки к пристани. От Амура утренней прохладой несло, вершины сопок еще зябко в туман кутались, и вообще, было то время, когда ни день, ни ночь, а что такое — одному богу известно.

— Если сейчас траву не взять, — говорил Савелий, — то потом не трава будет, а наказание для скотины. Она и теперь-то не сахар, известно, какие корма на кочках растут, а уж если задубеет, перестоит… — Савелий безнадежно махнул рукой и далеко сплюнул.

— Правильно говоришь, — Сурен потирал острые, высокие колени, кивал узкой и длинной головой, — пропадет скот, без молока останемся.

— Продавать буренок придется. А продать, известное дело, пустяк, да потом купи попробуй.

— Хо! Продать, говоришь? А кто купит? Ты хочешь в начале зимы продать осла ослу. Теперь дураков нет. На мясо пустят, месяца два одно мясо кушать будем, а потом зубами щелкать.

— Вот-вот, а потому и надо траву сейчас брать. Голому любая рубашка впору.

Так они сидели и беседовали, а потом Сурен пошел в рубку своего катера, и долгая, бархатистых оттенков сирена плотно легла на воду, упала на сопки, деревья, огороды и заспанных людей. И сразу же из-за поворота выскочил леспромхозовский «газик», битком набитый косами, вилами, граблями, бидонами с водой и ящиками с провизией.

— Ванька, сволочуга такая, — пронзительно кричала с берега Сонька-Бубонька старшему сынишке, — я кому сказала дома сидеть! Ты чего за мной как репей таскаешься?

— Ага, — сонно чесал Ванька круглый живот, — я тоже хочу.

— Я вот тебе как захочу, так ты у меня три дня на заднице сидеть не будешь.

— А я тогда скажу, кто к нам вчерася приходил, — равнодушно пригрозил Ванька и босыми ногами в песке переступил.

Сонька-Бубонька тревожно оглянулась, и склонилась к Ванюшке, и что-то быстро зашептала. Видимо, она что-то пообещала ему, ибо Ванюшка согласно кивнул, развернулся и потопал назад, в деревеньку.

Савелий с усмешкой следил за этой картиной и думал о том, что Иван Иванович Белобородов опять гостевал у Соньки, и если там все ладом получилось, то к новому году жди Сонька пополнения. А ведь тоже как ихняя судьба-то сложилась, как их жизнь покочевряжило. Иван Белобородов до института на Соньке женился. А потом, пока науки постигал, Сонька байструка прижила. Вот и пошло у них сикось-накось. Иван на другой женился, бабу скверную взял, злую, как собака, а Сонька-то после того присмирела, и баба получилась хоть куда. И заметался Иван Иванович, а куда денешься, в доме свои ребятишки… Так вот и живет между двумя домами, как промеж двух огней, и не знает, с какой стороны крылышки опалит.

Подошли братья Долинины, и Нинка с ними, к Аркашке жмется. И опять думает Савелий, и любопытно ему, что сколько годков Нинка о Аркашкой друг друга маяли, любви своей из гордости не показывали, а потом словно прорвалось у них, да так хорошо и ладно они за-дружили, что людям завидно. А оно и верно, будет завидно, ведь по-настоящему полюбить — это какую силу надо иметь, это талант на любовь надо. Да вот только как оно все йото́м получится? Кабы кто знал…

Тоненьким красным ободком показалось солнце из-за сопок, еще такое малое и беспомощное, что, казалось, сбегай туда, наступи ногой — назад укатится. Но с каждой минутой ободок увеличивался и наливался силой, и вот уже словно кто половину глобуса на сойку посадил, да таким светом зажег, что смотреть не моги.

Засмотрелся Савелий и прозевал, как Таисья на плашкоут поднялась и на него, в свою очередь, засмотрелась. И добрым светом засветились ее глаза.

Тоненьким красным ободком показалось солнце из-за сопок, еще такое малое и беспомощное, что, казалось, сбегай туда, наступи ногой — назад укатится. Но с каждой минутой ободок увеличивался и наливался силой, и вот уже словно кто половину глобуса на сойку посадил, да таким светом зажег, что смотреть не моги.

Засмотрелся Савелий и прозевал, как Таисья на плашкоут поднялась и на него, в свою очередь, засмотрелась. И добрым светом засветились ее глаза.

— Савела, — позвала Таисья, и Савелий вздрогнул, и все еще сощуренными от света глазами на нее посмотрел. — Ты ровно петух на солнце уставился, тебе лишь кукарекнуть осталось.

— Чудное оно по утрам, как младенец, — виновато сказал Савелий. Шоркнул рукой по скамейке: садись, мол. И Таисья присела, положив узелок с провизией на колени. Поправила низко повязанный платок, верхнюю пуговицу на кофточке застегнула и выложила темные, в маленьких трещинках руки на белый узелок, и показалось Савелию, что и не было ничего, на войны, ни долгой разлуки, ни глухого отчуждения.

И Таисья, словно угадав мысли Савелия, задумчиво сказала:

— А помнишь, Савела, как мы на покос выезжали? Помнишь, как однажды ты чуть было под конную сенокосилку не угодил? В каком же это году было?

— В тридцать девятом, — тихо подсказал Савелий, — Гришка Бороздин на косилке-то был. Его в сорок втором под Сталинградом убило…

— Ты так и не заходишь, — искоса глянула на Савелия Таисья, — или старую обиду на меня держишь?

— Да нет, Таисья, — не сразу ответил Савелий, и посмотрел на дальние сопки, и вздохнул легонько, и признался неожиданно: — Не решусь никак. Боюсь, опять что-нибудь случится. Она ведь, беда окаянная, но пятам ходит. Чуть Человеку полегчает, очухается он, и она тут как тут. Вот и боюсь я.

— Да теперь-то, Савела, чего нам бояться, — Таисья горько усмехнулась, — сколько всякого пережили, хуже уже и не может быть, — и круто переменила разговор, — тебя-то на косовицу, поди, манит?

— А то, — нахмурился Савелий, — да разве при моей должности оторвешься куда. Так и сидишь здесь за сторожа.

— Ну я пойду, — поднялась Таисья, — наши-то все уже на катере собрались.

Таисья помедлила, сверху вниз глядя на Савелия, на белую деревяшку, что из Штанины выглядывала, и пошла на катер.

Торопились, опаздывали на катер студенты. Все чем-то напоминавшие Савелию солдат-новобранцев, в своих одинаковых курточках, с круглым знаком на рукаве. Со сна молчаливые и недовольные, они цепочкой поднялись на катер и расселись на крыше машинного отделения, лениво перекидываясь словами.

И уже самыми последними, смущенные и запыхавшиеся, появились на тропинке Светлана с Веркой Долининой. Верка бежала, широко размахивая большой хозяйственной сумкой, и ее короткая юбчонка взлетала далеко выше колен.

«Вот уж тебя комарики навжигают, — с удовольствием подумал Савелий, — уж они-то тебе жару дадут, беспутная балаболка».

Светлана была одета в аккуратный спортивный костюм, от чего показалась Савелию рослее и старше своих лет. Она шла, опустив голову, и «здравствуйте» Савелию сказала едва слышным голосом. Он хотел было ей что-то ответить, но Сурен, едва девчонки на катер перемахнули, оглушил сердитой сиреной, и тут же катер отвалил от плашкоута, окутав Савелия синим ядовитым газом.

— Тьфу! — закашлялся Савелий, размахивая руками. — Пропасти на тебя нет. Солярка живьем, что ли, в выхлопную-то летит. Ишь нагазовал — света белого не видно.

Савелий пошел на нос, взял ведро с привязанной к нему веревкой и принялся окачивать водой палубу плашкоута. Он разом выплескивал воду из ведра, и она, ударяясь о железо и расплющиваясь на мельчайшие брызги, вспыхивала от солнца маленькими радугами.

— Что же это Светланка загрустила, — спрашивал самого себя Савелий, — на меня даже не глянула, с чего бы это? А раньше завсегда подойдет, губенки оттопырит и разве только носом не шмыгает.

И вдруг Савелий вспомнил позавчерашний день и то, как бежал с берега Вовка, и как махнул он на «Ракету», и Савелию весело ручкой сделал.

— Ах ты, глупышка, что же ты наделала, — пугался Савелий, остановившись деревяшкой в небольшой лужице воды, — да как же ты это так? Ведь если по любви — голову не опускают, людей не стыдятся. От любви-то голову еще выше поднимают, новую веру в жизнь находят. А и этот, сволота, как он с берега-то пер, словно сохатый после гона, тьфу! Сделал свое, удовольствие поимел…

Савелий окончательно расстроился, и закололо у него что-то в груди, так тоненько закололо, а боль поперек горла встала — не продохнуть. И он, тяжело прихрамывая, пошел в свою избушку, и прилег на кровать, жалобно скрипнувшую под ним, и долго смотрел в единственное окно, ничего за ним не видя.

Первым с косой пошел средний Долинин, Иван. Не в пример братьям, низкий в ногах, широкий, почти квадратный, он косолапо прошел по росной еще траве и, уперев черенок литовки в землю, ударил бруском по синему лезвию косы.

Вжи… ик, — запела коса, вжи…ик, вжи…ик, — заплясали солнечные зайчики по жалу и упали в траву. Иван опустил брусок в специальный чехол на поясе и звучно сплюнул в ладони. Сплюнул еще раз — теперь в траву — и замахнулся, пустил литовку под самый корень травы и на ногах просел. Перехватил ловчее ручку и пошел уже не останавливаясь, мелкими шажочками. Сделал первый прокос и оглянулся удовлетворенно: валок лежал ровно, без каких-либо там утолщений или проплешин, плотный, тугой, словно тюк зеленого материала на прилавке.

Зашевелились мужики, азартно потирая руки. В каждом чувство соперничества проснулось, каждому вот сейчас, когда женщины кучкой стояли в сторонке и смотрели на них, молодецкой удалью захотелось блеснуть. И встали они в ряд, и все до единого в ладони поплевали, словно без этого и разговора о покосе не могло быть, и медленно, с равными интервалами, тронулись один за одним.

Аркашка последним пошел, ближе к болотине, к кочке, и, балуя от избытка сил, глянув на свою Нинуху, опрокинулся, прошелся на руках, а потом упал в траву и покатился по ней.

— Эх! — вскочил Аркашка. — Теперь держись, мужички, я вам пятки сегодня пооттяпаю.

И пошел догонять косарей, но стерня после него оставалась высокой, валок завилял, словно пьяный по улице прошел, и женщины засмеялись, посыпались колкие шутки:

— Эй, Аркашка! Косой махать — не девок жать.

— Ты посмотри, стерня-то тебя, хвастуна, под зад норовит уколоть.

— Хвастуна от богатого не отличишь.

— Эй, косарь по металлу, по хлебу и по салу, куда тебя понесло?

Аркашка оглянулся, сверкнул белыми зубами и пошел дальше, после каждого взмаха отваливаясь на спину.

— Ну, женщины, — качнулась Таисья, — пошли и мы.

И, разобрав кто вилы, кто грабли, пошли на соседний лужок, где с позавчерашнего дня лежала скошенная трава…

К обеду много рыхлых копен повыросло на луговине, и Иван Белобородов, положив стельки из срубленных берез, начал затевать первый стог. Выполнял он свою работу серьезно, молчаливо, заботливо утаптывая середину и охорашивая углы. Изредка он подавал команды студентам, куда подгонять лошадей с волокушами, да принимал у Соньки-Бубоньки соль, что стояла в рогожных мешках поодаль.

День выдался жаркий, безветренный, над протоками и озерами сильно парило, и далеко было видно блестящие от пота спины косцов.

Взметнулся из травы жаворонок, ушел в небеса, затем чуть было не упал на землю, но задержался метрах в десяти от нее и залился тоненьким голоском, повиснув над покосом словно на невидимой нитке.

Светлана огребала сено после копнушек и заслушалась. Женщины затянули песню, повели знакомую мелодию:

Выделялся Сонькин голос, чистый, высокий, с пугающими перепадами. И тут же оборвала Сонька песню и хлестнула частушкой, словно пощечину кому влепила:

И подхватил Аркашка, грудью навалившись на черенок косы:

Светлана улыбнулась невольно и вдруг почувствовала, что ей тоже хочется спеть что-нибудь такое, чтобы женщины со смеху попадали, а потом, переводя дыхание, с испугом показывали бы на нее: «Во дает! Вот это отмочила девка, Аркашку-то начисто срезала». Но вместо нее подхватила частушечник Верка, сипловато, с большими паузами, пропела:

И было видно, как в досаде сплюнул Аркашка, погрозил сестре кулаком и замахал литовкой, как заметили развеселившиеся женщины, словно кузнечик по полю поскакал.