К счастью, дамы, отдаваясь мне, обычно закрывают глаза. Вероятно, интуиция подсказывает им, что на меня, обуянного страстью, лучше не смотреть. Ну, и хорошо – иначе многие из них, особенно из числа впечатлительных, пожалуй, поседели бы раньше времени. Или бесповоротно разуверились бы в том, что есть на свете высокая любовь. А с романтической Настенькой произошло бы, пожалуй, и то, и другое.
В дни моей юности, когда я сам еще был полон разных романтических грез и идеалов, мне представлялось низменным иметь такое выражение на лице в минуты страсти. А особенно – показывать его женщинам. В самом деле – благородный ли я человек, имеющий возвышенные помыслы, или же всего лишь бессмысленный зверь, ополоумевший от кипенья крови? Дабы не допускать дикое выражение на лицо, я в минуты любовных баталий, помнится, обращал свои помыслы к возвышенным сферам. Бывало, усердствую на какой-нибудь барышне, а сам при этом размышляю о науке или представляю невинные пейзажи. Да, за счет таких размышлений какое-то время удается сохранять достойное выражение на лице, даже и тогда, когда подпятные жилы уж начинает сводить. Но рано или поздно окончательный порыв страсти все-таки решительно срывает с лица маску показного благолепия, и ты совершенно обращаешься в зверя.
Я уж и выбирал такие позиции для дамы, чтоб она не видела в эти мгновенья моего лица, и свечки заранее тушил, чтоб все происходило в кромешной темноте, но суть-то от этого не меняется. Возлюбленную-то, конечно, можно перехитрить, но как обмануть самого себя?
Потом, со временем, я перестал стесняться зверя, живущего во мне. Этому в значительной мере способствовало то обстоятельство, что и дамы, как я убедился, не меньшие животные, чем я. Хоть и тщательно скрывают это. В первые минуты близости они еще имеют силы, чтобы жеманничать или изображать из себя бесчувственную лилию, пасторальную розу или наивную ромашку, случайно оброненную в постель. Но потом – только держись, какие уж там лилии и ромашки! Я отлично знаю дам и на что они способны! О, их глаза, закатанные под веки, так что сверкают лишь одни безумные белки! О, их сладострастные стенания, дикариные возгласы и вопли; барсучье, лисье, медвежье рычанье, орлиный клекот, а то и пронзительные их когти, впивающиеся в мою спину или в колени…
А что за дивные у дам талии? Так чудно расширяются они книзу, что странно даже и предположить, что все это создано было для каких-то возвышенных и отвлеченных мыслей. Все это, конечно, создано было для неистовой страсти. Ни для чего иного – бьюсь о заклад.
У Настеньки тоже была довольно изящная талия. А вот груди, сказать честно, подкачали: хоть и были они достаточно тугие, но смотрели в разные стороны, точно две девки, увидевшие на разных концах улицы женихов. Если же говорить в целом, не отвлекаясь на подробности, моя теперешняя возлюбленная, конечно же, сильно отличалась от тех дам, с которыми я привык иметь дело особенно в последнее время. Те были закаленными, крепкими, энергическими. Взять ту же, тьфу, медведицу… А Настенька была хрупкая, тоненькая, беленькая, точно воздушное пирожное с ванилью и земляникою, но без сливок. Возьми такое изделие в неосторожную руку, оно, того и гляди, сразу же и покосится, а не то и вовсе поломается…
И действительно, после очередного любовнического раунда я вдруг с недоумением обнаружил, что моя Настенька лежит без всякого движения – впала в обморок.
Я похлопал ее по щекам, но это не подействовало – она недвижно лежала на кровати, словно снулая рыба на вечернем берегу реки. Не на дневном берегу, но именно на вечернем, когда разошлись уже по домам и работавшие и гулявшие, когда воздух густеет и все вокруг понемногу теряет очертания, а сердце наполняется неизъяснимой радостью. В такие минуты оно понимает, что все на этом свете проходит, но также и то понимает, что все в нем вечно: и погружающийся в полумрак лес, и замирающая река, и всеми забытая снулая рыба на берегу. Еще немного, и станет совсем темно, но ничего не изменится в этом мире, все останется на своих местах.
Впрочем, я несколько отвлекся. Итак, Настенька лежала в обмороке. Это было удивительно: ведь прежде еще ни одна дама не впадала в обморок вследствие телесных наслаждений со мной.
«Моя возлюбленная»
Вероятно, у Настеньки просто никогда прежде не было таких страстных любовников, и мой натиск оглушил ее, как поросенка удар обухом. К тому же надо учесть, что сегодня этот натиск был особенно неистов и долог, поскольку я давно уже не имел близости с дамами. Слов нет – очень нелегко пришлось сегодня моей столь непрочной возлюбленной.
«Что ж, зато это будет одним из самых ярких впечатлений ее жизни, – подумал я. – Годы быстро идут, и не за горами время, когда Настенька будет сидеть среди детей своих и внуков за пяльцами или раскладывать пасьянсы, как это теперь делает ее маменька, и вздыхать: жизнь прошла. И будет уже казаться ей жизнь нелепой и докучной, как кошке та палка, которую к хвосту ее привязали проказливые дети. Но всплывут вдруг в ее угасающей памяти впечатления сегодняшнего вечера, заиграют алмазным огнем и озарят унылую ее старость живыми красками. И улыбнется тогда моя Настенька, и, глядишь, не так уже строго станет осуждать буйные утехи молодежи. До гробовой доски запомнит она мои любовные атаки и, став дряхлой старухой с высохшими руками и ногами, будет гордиться тем, что когда-то смогла вызвать в кавалере такую страсть. Да и сам я когда-нибудь вспомню о Настеньке. Хотя вспоминать, пожалуй, будет и нечего, кроме того, что она впала в обморок. Душевных чувств она у меня не вызывала, любовницей была посредственной, только безропотно покорялась моей страсти – вследствие чего и впала в беспамятство».
Впрочем, я не исключал и того, что Настенька лишь прикидывалась находящейся в обмороке. Она знала, что утром я уезжаю в Петербург, и, возможно, хотела, чтоб я увез ее с собой. Ведь она прекрасно понимала, что, будучи порядочным человеком, я не смогу бросить ее бесчувственной в гостинице, где она стала бы легкой добычей любого проезжего негодяя или даже какого-нибудь похотливого служки. Да, этого я не мог допустить! Что и говорить: весьма изобретательны бывают дамы, когда хотят достичь своей цели. Я не раз уже убеждался, что они способны на такие хитрости, какие нам и в голову-то не придут. Причем дамы стремятся добиться желаемого так, чтоб кавалер даже и не понял, что это не его, а дамы желание.
Но нет, нет, все-таки моя Настенька была еще слишком молода и неопытна, чтоб действовать таким замысловатым образом. Следовательно, она не изображала обморок, а впала в него натурально. Уж так я ее объездил!
Я стал в задумчивости расхаживать по комнате. Что же мне теперь делать? Может, Настенька еще целую неделю будет пребывать в таком состоянии, а мне нужно выезжать в Петербург! Я влил ей в рот рюмку вина – она вздохнула, но глаз так и не открыла. Я хорошенько встряхнул ее за плечи – никакого толку. Вот они, хрупкие и романтические девицы, – за три версты нужно обходить их, чтоб не вляпаться в нелепую историю!
Я, как умел, надел на свою возлюбленную ее одежды и, призвав Тимофея, приказал отвезти ее домой на Неглинную.
– Передашь лакею или дворецкому. Да смотри, вези аккуратно, доставь даму в целости и сохранности! – напутствовал я Тимофея.
– А что ж сказать дворецкому?
– Скажи, что барыня упала в обморок.
Тимофей, взвалив ношу на плечо, ушел, а я почувствовал, что и от меня, как от Настеньки, теперь пахнет пирожными – так сильно мы перемешались в пылу наслаждений. Запах этот вдруг стал мне несносен; я залпом допил полбутылки вина и лег, желая уснуть. Иного выбора у меня не было: в самом деле, не отправляться же на поиски новой дамы!
Я лежал на кровати и нервически постукивал пяткой по тюфяку: ведь впереди нас с Настенькой ждала целая ночь любви, и тут – на тебе – обморок! Экий непредвиденный конфуз!
От досады я закурил трубку, но тут услышал быстрые шаги, затем в свете луны мелькнула женская фигура и кинулась ко мне в кровать. Сперва я радостно подумал, что это вернулась Настенька, пришедшая в себя после обморока и вновь возжелавшая любовнических утех. Однако, ощупав пришелицу, осыпавшую тем временем всего меня жаркими поцелуями, я понял, что это не Настенька: у этой груди были помясистее, а ляжки потолще. Разумеется, я почел необходимым выяснить, кто же именно забрался ко мне в постель. Я отбросил прочь трубку, зажег свечу и обнаружил рядом с собой совершенно неизвестную мне молодку. В целом она была неплоха, а если б нос ее не походил на картофелину средней величины, то можно б было сказать, что она, пожалуй, даже и мила.
– А кто ты такая? – спросил я. – И как посмела ты забраться ко мне в постель?
Оказалось, что молодка была гостиничной служкой и весь вечер наблюдала за нашими с Настенькой утехами сквозь проверченную в стене дырку. Увиденное произвело на молодку глубочайшее впечатление, и она явилась ко мне, чтобы я проделал и с нею то же самое, что и с барыней.
– А кто ты такая? – спросил я. – И как посмела ты забраться ко мне в постель?
Оказалось, что молодка была гостиничной служкой и весь вечер наблюдала за нашими с Настенькой утехами сквозь проверченную в стене дырку. Увиденное произвело на молодку глубочайшее впечатление, и она явилась ко мне, чтобы я проделал и с нею то же самое, что и с барыней.
– А не боишься ли, что и тебя доведу до обморока? – спросил я.
В ответ девица решительно заявила, что готова ко всему, лишь бы только испытать такие же наслаждения, какие испытывала со мной барыня.
– А и для чего иначе жить, барин? – вылупив глаза, вопросила она меня.
…Через час она ушла, спотыкаясь и пошатываясь. Остановившись у двери, сказала, что сделает на своей кровати зарубку.
– Что за зарубка?
– А когда кавалер отменный попадется, я всегда на память зарубку делаю, – сказала молодка.
Я спросил – много ли у нее таких зарубок на ее кровати.
– Осмь, – молвила она и при этом показала мне пять пальцев.
То ли считать не умела, то ли от моего любовного напора обезумела.
Ну и нравы же в московских гостиницах!
Черная Грязь
«А и хорошо, что все так получилось с Настенькой, – думал я, выезжая из Москвы. – Упала в обморок – и роман наш раз и навсегда закончен. Жирная окончательная точка поставлена под занавес. Такое нечасто случается. Обычно в конце любовнических отношений между мужчиной и женщиной стоят многоточия да запятые. А тут – хлоп и готово! Просто великолепно! Да, этот обморок Настеньки еще раз явил известную мне истину – миром управляет случай. Не любовь, не страх, не добродетель, как считают иные, а случай. Именно он вызывает все это к жизни: и любовь, и страх, и добродетель, и много чего еще, сокрытого от наших глаз.
А бывает, что случай указывает нам правильную дорогу в жизни, но, увы, мы не всегда имеем ума, чтоб увидеть это. Вот пример: как-то ухаживал я под Тарусой за дочерью помещика Синева. За давностью лет уж подзабыл ее точное имя, тем более что у помещика было с полдюжины дочерей, и каждой из них, исключая двух самых маленьких, бегавших по лугам за бабочками, я оказывал внимание. Но та дочь, о которой речь, была лучше всех остальных: и мила, и румяна, и такую изящную талию имела, что я уж подумывал – а не жениться ли мне?
Однажды мы беседовали с нею, прогуливаясь по липовой аллее; и только я вознамерился приобнять милую свою избранницу, как вдруг на руку мне капнула сидевшая в ветвях птица. Иной кавалер на моем месте сконфузился бы, но я, обругав некстатную птицу, вытер руку о дерево и как ни в чем не бывало продолжил беседу. Правда, уже не торопился с объятиями – ведь девушке могло не понравиться, что я обнимаю ее той самой рукой, которую только что обгадила птица.
Я был тогда весьма молод и предполагать не мог, что Провидение послало мне этот случай в качестве явного знака – оставь свои поползновения и мечтания, забудь об этой барышне, не тяни к ней свои руки! Но, увы, я даже не дал себе труда задуматься. И барышня, увы, не задумалась.
Я продолжил свои ухаживания, а она охотно их принимала, все шло к тому, что я сделаю предложение. Однако, когда после некоторой отлучки я вновь приехал к ней в имение, узнал, что барышни этой уж нет на свете – упала в реку коляска, на которой она переезжала через мост. Моя милая утонула, так и не побывав в женах.
Девушку похоронили еще до моего приезда, а вот коляска так и осталась лежать у берега. Ее вытащили на мелководье, но не забрали, вероятно, из опасения, что она и впредь будет приносить семейству несчастья. Грустя о несбывшихся мечтах, я осмотрел коляску, но не обнаружил внутри ничего примечательного – только лягушку, плававшую у сиденья, на котором сидела моя милая в тот роковой день. Увидев ту лягушку, я призадумался: возможно, так мне указывается на мое место в этой жизни: ты, дескать, не более чем мелкое земноводное на этом свете, так что не задирай носа, не мни о себе много и не строй планов касательно семейного счастья. А еще я подумал, что Провидение еще в аллее посылало нам посредством птицы предупредительный знак, но мы не обратили на него внимания. Да, миром управляет случай, а он служит Божественному промыслу.
Разумеется, я далек от мысли, что всякая происходящая мелочь является посылаемым для нашего вразумления знаком. Однако несомненно, что именно случай пробуждает к жизни и дремлющую повсеместно любовь, и подколодный страх, посеянный по всей земле. О добродетели умолчу, поскольку считаю ее химерой и внебрачной дочерью гордыни.
Обо всем этом я думал, когда подъезжал к Черной Грязи, селению, находящемуся неподалеку от Москвы. В этом селении я не раз уже бывал, и название его всегда внушало мне некое опасение: грязи здесь было не больше, чем в других местах, но отчего-то же так его назвали! И действительно, со мной здесь случались разные досадные конфузы: раз кольцо потерял, когда забавлялся в стогу с местной селянкой, в другой раз, под зиму, едва не замерз, хлебнув лишнего. Может быть, в названии заключается некий знак – дескать, будь осторожен, не вляпайся в дурацкую историю! Чер-р-ная Гр-рязь!
Я решил обратиться к Тимофею – не чувствует ли он какого подвоха, приближаясь к селу с таким названием. Ведь Тимофей, будучи простым человеком, едва ли даже не частью первобытной природы, мог ощущать это, как, например, ощущает собака присутствие волка. Людям и в голову не приходит, что волк где-то поблизости, а собаки уж начинают скулить и жаться к ногам хозяев. Может, и Тимофей уже неизъяснимым образом понимает или предчувствует, что мы подъезжаем к тому месту, где ждать хорошего не приходится? И даже знает, чего именно нехорошего здесь должно приключиться?
«В стогу с селянкой»
– Тимофей, а нравится ли тебе здешняя местность? – спросил я слугу. – Не внушает ли она тебе какие опасения иль предчувствия?
– Места обычные, – беспечно ответствовал с облучка Тимофей.
– Скажи, а каково твое настроение?
– Оченное! – не думая ни секунды, заявил слуга.
– Оченное? Что же это значит?
– А то, что ты, барин, будешь сейчас обедать, а значит, и мне кусок достанется. Вон уж и трактир виднеется.
– А не гнетет ли тебя что? Может, печаль какая необъяснимая?
– Да что ж меня может гнести? Я вчера водку не употреблял, – тут Тимофей укоризненно покосился на меня через плечо.
– А барыню, которую отвозил вчера на Неглинную, очень, говоришь, по дороге тошнило?
– Всю коляску после нее пришлось отмывать. А уж такая милая барыня… Видать, никогда прежде не пила ренского.
– Откуда ж ты знаешь, что мы с ней именно ренское пили?
– По бутылке на столе.
– Да ты же читать не умеешь?!
– Хоть и не обучен я грамоте, но ренское уж завсегда узнаю, – усмехнулся слуга и взмахнул кнутом. – Пошли же, проклятые!
«Вот русский человек! – подумал я. – Этикетку прочитать не может, но что в бутылке, знает! Уж тут его не проведешь. И где трактир находится, легко узнает по одной только крыше, торчащей за полверсты среди дерев и таких же крыш».
Мы живо подъехали к трактиру. Возле него стояло несколько барских колясок, крестьянских подвод и даже сани, заехавшие сюда неизвестно в какие времена, а теперь выглядывавшие из зарослей лопуха и крапивы, подобно древнему храму, заросшему диковинными лесами. Над крыльцом трактира размещалась огромная, какие и в Москве нечасто увидишь, вывеска. Я вылез из брички и поневоле ею залюбовался: буквы на ней были начертаны совершенно удивительным образом. Примерно как в любовной записке Настеньки ко мне. Они сбились в одну кучку и налезали друг на дружку, как пьяненькие мужички, желающие вступить в кулачный бой. Решительно невозможно было сразу разобрать, какое слово хотел образовать из них художник. Лишь наклонив голову вбок и повертев ею, как вертит какая-нибудь выхухоль, желающая забраться в узкую нору, я, наконец, прочитал: «Трактиръ». Большинство букв было писано черной краской, но некоторые – красной и синей и лишь обведены черной. При этом каждую букву как бы осенял зеленый листочек.
Внизу же вывески желтой краской была нарисована морда свиньи.
– Эх, хорош! – сказал Тимофей, который был вынужден вместе со мной рассматривать вывеску.
– Кто хорош? – удивился я.
– Да самовар же. – Мой слуга указал пальцем на морду свиньи.
Я пригляделся: действительно, то, что я принял за морду свиньи, было в известной мере похоже и на самовар. Во всяком случае, свиные уши, аккуратно обведенные черной краской, чем-то походили и на ручки самовара.
Впрочем, я не пожелал долее утруждать себя более размышлениями о том, что же именно задумывал изобразить художник на вывеске – морду свиньи или самовар, и поспешил в трактир. Тимофей следовал прямо за мною, едва ли не толкая меня в спину от нетерпения – уж так был он голоден. Да и то сказать, вращаясь целыми днями с Настенькой, я совершенно позабыл, что слугу надобно кормить. Не говоря уж о том, что позабыл ему купить новый нанковый сюртук в награду за верное служение мне в госпитале. Но ничего, куплю в Твери – там всегда шили отменные сюртуки.