…Я велел Тимофею следовать за Настенькой. Скоро мы подъехали к двухэтажному дому на Неглинной. Экипаж Абросова заехал во двор, а я приказал слуге остановить чуть подалее. Соскочив на землю, я прошелся по улице в ожидании, когда загорятся свечи на втором этаже.
Ах, что за дивная ночь окружала меня со всех сторон: звезды на небе и редкие огоньки в городе, было свежо и пахло отцветшим чубушником, да еще – водой и тиной. Так пахнет от днища выброшенного на берег долго ходившего корабля. По улице и в черных дворах погуливал теплый ветерок и постукивали друг о дружку цветочные головки на высоких стеблях.
…Вот на втором этаже дома загорелась свеча, и тень Настеньки пробежала по занавеси. Тени ее мужа не было.
Сон со старухой
Я долго лежал в постели с открытыми глазами и думал о Настеньке. Нужна ли она мне? Нет. Хочу ли я связать с нею свою жизнь? Нет. Возможно, это я ей нужен, чтобы избавиться, наконец, от глупых иллюзий юности и начать настоящую взрослую жизнь? Вздор. Не ради этого я начал интригу. Просто у меня давно не было женщины. Это единственная причина. Если, конечно, не считать того, что Настенька действительно весьма мила. Может быть, излишне восторженна, шею имеет тонкую, не много толще гусиной, и пахнет ванилью сверх меры, но это уж мелочи, на которые не стоит обращать внимания. А еще мне вдруг подумалось, что она, допивая кофе, имеет обыкновение энергически прополаскивать рот, чтоб избавиться от кусочков, засевших во время еды меж зубов. Например, от кусочков пирога с черносливом. Ведь чернослив ужас какой прилипчивый. Но это уж вовсе непонятно, почему мне так подумалось. Скоро я заснул, предчувствуя, что Настенька мне приснится. Предчувствие меня на этот раз обмануло: вместо Настеньки во сне ко мне явилась старуха. Та самая, которая, подобно россыпи высыхающих на пеньке грибов, грелась на завалинке у крапивненского трактира и которой я по ошибке овладел ночью. Старуха тихо вошла в номер и присела мне в ноги на кровать.
– Чего пришла, старая? – спросил я.
– Да разве ж я старая? – она сбросила с себя чепчик, и по плечам ее рассыпались густые черные волосы, каких не бывает у старух. Даже и у крашеных. – Ну, что скажешь, милый? Хороша я?
– Ступай вон! Не хочу иметь с тобой дела.
– Убил меня, а теперь – убирайся вон?!! – старуха засмеялась.
– Что ты мелешь? Когда это я тебя убил?
– Когда опалил огнем любви да уехал! – сказала гостья. – Я умерла от тоски по твоим нежным объятиям!
– Убирайся вон! Я старух не обнимаю!
– Ой ли? – она быстро запустила свою руку под одеяло и ухватила мой уд.
Я вскочил с кровати и прыгнул на середину номера. Хоть я и понимал, что все это происходит во сне, но даже и во сне мне не хотелось, чтобы мой уд тискала старуха. Меж тем она двинулась ко мне, широко расставляя руки, чтоб поймать. Я прыгнул к окну и в один миг выбрался на крышу. Старуха стала карабкаться за мной.
– Подай же руку, милый! – просила она.
– Еще чего! Убирайся! – я наступил на ее пальцы, которыми она вцепилась в край кровли.
Старуха только щелкнула зубами и, надувая щеки, решительно полезла на крышу. Я побежал прочь. Над Москвой уже светало, над краем города приподнимались густые облака, точно одеяло, взбодренное ленивой ногой просыпающегося исполина.
Я бежал по крышам, легко перепрыгивая с одной на другую. Старуха следовала за мной, но я не опасался, что она меня догонит, поскольку на крышах она чувствовала себя явно не в своей тарелке и, прежде чем перепрыгнуть через какой-нибудь проулок, широко расставляла руки, как бы примериваясь, кудахтала и уж только затем прыгала. Я же с удовольствием и легко перелетал с крыши на крышу и думал, что, должно быть, представляю занимательное зрелище для того, кто так же, как я, во сне блуждает сейчас внизу по московским улицам. Мало-помалу прыжки мои становились все продолжительнее, и наконец я понял, что парю над городом. Делать это было совсем нетрудно, и я удивился, что не летаю в обычной жизни.
«Надо бы получше запомнить, как это все делается, – думал я. – А потом, когда проснусь, продемонстрировать это свое удивительное умение на публике. То-то же изумится Настенька, дядя, а слугу моего Тимофея, поди, и вовсе кондрашка хватит».
Подлетев к Кремлю, я взмыл повыше и, оставив под собой зубчатые стены, проплыл над Тайницким садом, Ивановской площадью, над дворами и закоулками. Круглыми от изумления глазами смотрели на меня голуби, сидевшие под крышами, – никогда еще не видели они летающего человека.
– Не бойтесь, голуби, кошки так не умеют, – сказал я и стал опускаться ниже.
Проплыв под аркой Спасской башни, я оказался над совершенно пустынной Красной площадью у Лобного места. Тут мне вздумалось потрогать ногой булыжники. Едва моя нога коснулась камня, кто-то спросил:
– Что барин, все еще спит?
– Еще спит-с, – сказал Тимофей.
Веселая придумка
Я открыл глаза и увидел у своей постели сияющего Еланского с бутылкой шампанского в руках.
– Долго ж ты спишь! – радостно воскликнул Еланский. – Уж полдень! Кстати, ты вчера очень большое впечатление произвел на графиню Бабушинскую. Эй, человек, – обратился он к моему слуге, – подай-ка нам стаканы.
– Бабушинскую? – переспросил я, выбираясь из постели.
– Да, да, ей! Она сожалела, что ты исчез куда-то и вы даже не попрощались… – Тут Еланский смолк и только остолбенело смотрел на мой уд. Сплю я обычно голый, и на этот раз, хоть и снились мне полеты над Москвой, уд мой был взбодрен. Не скажу, что взбодрен он был в полную силу, однако ж на тщедушного и изнеженного щеголя Еланского, даже будучи таким, он произвел сильнейшее впечатление. Вероятно, мой приятель мысленно сопоставил мой уд со своим, и это сравнение тяжким камнем упало на его сердце.
– Так что Бабушинская? – спросил я, надевая шлафрок.
– Бабушинская? Она… она… Да где, черт побери, стаканы?! Сколько можно ждать? Я бы такого нерасторопного слугу высек! – со злостью воскликнул Еланский.
– Да вот стаканы – на столе уж давно стоят, – молвил Тимофей с усмешкой.
Мы выпили, и Еланский, печально глянув в окно, сказал, что молодая Бабушинская желала бы меня видеть сегодня на приеме в ее доме.
– Что, будешь? – спросил он и вздохнул.
– Бабушинская – это черненькая такая, с длинными локонами?
– Да, – снова вздохнул Еланский.
Я был бы, конечно, не прочь побывать у Бабушинской, но у меня на этот вечер был другой план – встретиться с Настенькой. Говорить об этом Еланскому я, разумеется, не стал – ведь мои слова могли стать известными слишком многим и повредить ее репутации. Поэтому я сказал, что почел бы за счастье побывать на приеме, но, к сожалению, спешу в Петербург и быть у Бабушинской не смогу. Разве что только на обратном пути, когда снова поеду в полк.
Мы выпили еще шампанского. Еланский неуклюже раскланялся и ушел, а я задумался – каким образом устроить себе встречу с Настенькой? Не мог же я явиться в дом ее родителей и сказать ее папеньке: «Вот вы все вольтерьянствуете, так докажите, наконец, делом свое вольтерьянство – доставьте-ка сюда свою дочь, чтоб я ее обесчестил!» Не было у меня также никаких оснований, чтоб отправиться в дом, где она жила с мужем, с этим шмелеобразным господином Абросовым. Кем бы я ему представился? Надеяться же на случайную встречу с Настенькой на каком-нибудь балу или в театре я тоже не мог, времени не было – нужно было скорее отправляться в Петербург, ведь я и без того порядочно уже задержался в дороге.
Я выпил еще шампанского, и в голове моей веселыми кузнечиками запрыгали мысли, одна удивительнее другой.
– Эй, Тимофеюшка! – крикнул я. – Живо собирайся – пойдешь в галантерейную лавку за дамскими лентами! Да набери самых что ни на есть лучших!
– За лентами? – изумленно переспросил слуга. – Да почто вам дамские ленты-с?
– Лошадей моих лентами будем украшать! – засмеялся я.
Приуготовления к тайному свиданию
Тимофей отправился за лентами, а я тем временем быстро накатал любовное письмо к Настеньке с предложением тайной встречи. Львиную долю этого послания, разумеется, составляли живописания томлений моего сердца от вспыхнувшей в нем любви. И уж такими яркими красками была описана моя сердечная смута, что в какой-то миг даже мне самому показалось, что я и в самом деле так страстно влюблен в Настеньку, что умру, коль не явится она на свидание.
Не забыл я в этом письме также употребить словесный пассаж, который безотказно действовал на всех дам без исключения. А именно написал, что «воспоминания о прежних наших встречах являются для меня драгоценнейшими изумрудами, которые я храню в своей памяти, как в шкатулке, и лишь иногда достаю, чтоб полюбоваться ими в лучах заходящего солнца». Этот пассаж я вычитал когда-то в романе и запомнил, чтоб потчевать им дам во всех своих любовных посланиях. Причем я заметил, что чем наивнее была барышня, тем в больший восторг приходила она от этих слов. Всякий раз, когда их пишу, надеюсь, что хотя бы на этот раз адресат подвергнет их осмеянию, но, увы, – ни разу еще такового не случилось. Не только осмеяния, но даже и робкой критики на эти слова еще не было. Таковы уж дамы – более всего на свете любят восторги и славословия в свой адрес.
Тем временем явился Тимофей с коробкой лент и со вздохом поставил ее на стол.
– Самых ли лучших лент купил? – спросил я.
– Да почем мне знать? – печально молвил Тимофей. – Попросил лучших. А каковы они на самом деле – кто ж разберет?
– А доводилось ли тебе заниматься торговлей, любезный Тимофеюшка?
– Это-с торыжничать, что ль? – с презрением молвил слуга.
– Ну, пусть будет по-твоему – торыжничать.
– Никогда, барин. Я не таковский, чтоб торыжничать.
– А кто уздечку мою да скребницу продал?
– Так то не продал, а пропил-с, – с серьезным видом пояснил мне Тимофеей. – Понимаешь ли, барин, разницу?
– Понимаю, – сказал я с усмешкой. – Теперь возьмешь эти ленты и отправишься на Неглинную в известный тебе дом, чтоб под видом торговца вручить их барыне, Настасье Ивановне. А главное – вот это письмо ей незаметно передашь.
– Ах, во-о-от оно что-о-о… – протяжно молвил Тимофей и улыбнулся. – А я то уж подумал…
– Что ж ты подумал?
– Да так, ничего-с.
– Ну, говори, коли я спрашиваю, что ты подумал?
– Да уж известно, что я подумал. Что снова в гошпиталь тебе надо, коль ты собрался дамскими лентами лошадей украшать.
– А теперь что думаешь?
– А теперь думаю, что очень ты хитер, барин. – Тимофей почесал бороду. – Вишь, как к барыне решил подъехать… Ай-яй, какая у тебя обширная голова!
Я вручил слуге письмо и обучил, как нужно его передать, чтоб муж барыни этого не заметил. Научил я Тимофея также и тому, что нужно сказать лакею или дворницкому – дескать, барыня сама выбрала ленты в лавке и велела их ей доставить.
Тимофей отправился выполнять поручение, а я задумался – хорошо ли поступаю. Положим, супруга своего Настенька не любит и не уважает. Но тем горше будет ее разочарование, когда она поймет, что и я не могу предложить ей ничего, кроме плотской страсти. Впрочем, сомнения мои были недолгими: что худого для Настеньки будет в том, что кинется она со мною в омут чувственных утех? Разве совместные телесные наслаждения, основанные к тому же на взаимных симпатиях, так уж предосудительны?
…Явился Тимофей. Волосы его были порядочно растрепаны, глаза блестели.
– Исполнил ли ты мое поручение? Передал ли письмо и коробку с лентами по назначению? – строго спросил я.
Тимофей утвердительно кивнул.
– Все ли гладко прошло?
– Глаже некуда! – молвил Тимофей и громко икнул. – Барыня оченно довольна вашим подарком осталась.
– Как ты это понял, что довольна?
– Схватила ленты да и давай бросать их в воздух!
– В воздух? В своем ли ты уме?
– Я-то – в своем. А она – не знаю. Бросает в воздух ленты, они летят, летят, а она их целует, целует. Так губы к ним и тянет, так и тянет. – Тимофей для наглядности даже сложил свои губы колечком и выпятил их вперед. – Уф-ф!!! Я ажно засмотрелся – никогда прежде такого не видывал. – Слуга мой снова громко икнул. – Ди-и-иковинная тоже барыня!
– Да ты пьян!
– А как же мне не быть пьяну, коль барыня мне рупь дала от щедрот своих! – изумился Тимофей.
– А ответ она мне написала?
– И ответ написала! Как же! – он достал из кармана листок бумаги и передал его мне.
В записке Настеньки было всего несколько слов, но начертаны они были столь взволнованной рукой, что я некоторое время в замешательстве вертел в руках бумажку, соображая, с какой стороны за нее надо приниматься, а затем только начал читать. Настенька в свою очередь признавалась мне в любви, причем обе буквы «л» в слове «люблю» более были похожи на «м», а последняя буква растянулась в какую-то невероятную стрелу, закончившуюся странной загогулиной. Вероятно, Настенька с таким азартом писала это слово, что ее рука никак не могла остановиться.
Осада
Мы встретились с Настенькой в условленном месте. Весь вечер я рассказывал ей о любви, а потом, отвезя домой на Неглинную, встал под ее окнами и, картинно подбоченившись, принялся поглаживать усы. Настенька выглянула и быстро помахала мне рукой.
На следующий день все повторилось почти в точности: разговоры о любви, потом я опять отвез Настеньку домой, и она, высунувшись в окно, снова помахала мне рукой, а затем отправила воздушный поцелуй. В воздушном поцелуе и было все отличие этого вечера от предыдущего. Опускаю описание подробностей и нашей третьей встречи, поскольку ничего достойного упоминания не произошло. Разве что видели, как за Молчановкой на Собачьей площадке лошадь сбила какого-то подвыпившего мещанина. Да и то слегка: мещанин после этого тут же поднялся, обругал лошадь и пошел дальше по своим делам. По чести сказать, когда это случилось, я даже обрадовался – ведь происшествие сулило передышку в моей бесконечной речи о той пламенной страсти, которую я питаю к Настеньке. Но, увы, Настенька не обратила ни малейшего внимания ни на лошадь, ни на сбитого ею мещанина – видно, мои слова затмевали ей все на свете. Так что мне пришлось продолжать свою речь о безумной любви, как если бы никакого происшествия не случилось.
Понимая, что и этот вечер клонится к бесполезному окончанию – ну, разве что Настенька теперь пошлет мне на этот раз не один, а два воздушных поцелуя из окна, я напустил на себя печальный вид и молвил:
– Завтра утром я отправляюсь в Петербург.
– Как? – моя возлюбленная так вся и побледнела.
– Что поделаешь – дела службы, – вздохнув, молвил я.
– А нельзя ли хотя бы на несколько дней отложить ваш отъезд? – Настенька подняла на меня умоляющие глаза.
– Я бы все что угодно отдал ради того, чтобы быть рядом с вами, но… увы, увы, я должен действовать согласно полученному предписанию.
– Согласно предписанию… – будто впав в сомнамбулическое состояние, повторила за мной Настенька
– Однако… – тут я задумчиво погладил свой ус.
– Что «однако»? – Настенька встрепенулась.
– Однако мы можем сейчас поехать ко мне в гостиницу…
– Что? – вздрогнула Настенька. По ее лицу быстро-быстро побежали в разные стороны тени, как бегут они по солнечной поляне, когда ветер вдруг смешает на небе облака.
– Я говорю – поедемте ко мне в гости, Настасья Ивановна! – я крепко сжал ее запястье.
– В гости к вам?
– Именно! – сказал я и пустил на нее огневой взор. – В гости ко мне, чтоб отбросить, наконец, нелепые условности, гнетущие нашу любовь!
– Но… но… не будет ли это выглядеть вульгарно?
– Да поймите же, наконец: завтра утром я уезжаю! – воскликнул я. – Кто знает, когда мы снова увидимся? И увидимся ли вообще когда-либо…
Моя возлюбленная вспыхнула до корней волос, а потом тихо проронила:
– Едем.
Совместные телесные наслаждения
Едва мы вошли в номер, я так и кинулся на Настеньку. Мы сплелись в объятиях и стали срывать с себя одежду столь неистово, точно она горела на нас. Вернее, это только сначала мне показалось, что мы оба с одинаковым неистовством срываем друг с друга одежды. Скоро я осознал, что я один за двоих срывал и с себя, и с Настеньки одежды, а она только дрожала. Пальцы ее бегали по моим щекам, лбу, глазам, носу, будто она была слепая и лишь посредством своих пальцев могла составить представление о моем лице.
Я схватил Настеньку на руки и понес к кровати…
О-о-о! – не то простонала, не то проворковала моя возлюбленная.
Я зарычал; любовная баталия так и закипела, так и закипела.
Первый ее акт был недолог, но я без всякого перерыва принялся за второй.
Что касается Настеньки, то она полностью отдалась моей воле – с безропотностью вырванной с корнем былинки кувыркалась она в бурных порывах моей страсти. И распластывалась, и вздымалась, и взвивалась. И в каких только позициях не оказывалась!
…………………………………………………………………….
…………………………………………………………………….
…………………………………………………………………….
Еще когда я был отроком, слышал рассказ драгунского капитана о том, как, будучи в Европе, он видел старинную картину, изображавшую охоту на львов. По словам капитана, особенно его поразила помещенная на первом плане ужасающая морда льва, с неописуемой яростью впившегося в круп лошади. И хотя я сам не видывал эту картину, однако ж с тех пор живо ее представляю и, когда веду любовные баталии, почему-то частенько вспоминаю о том никогда не виданном мною льве. Я не сомневаюсь, что в мгновения страсти моя физиономия ни в чем не уступит его морде по части свирепости. Понятное дело – у меня нет ни львиных зубов, ни гривы, но готов биться о заклад, что на драгунского капитана моя физиономия, случись ему увидеть ее в такие минуты, произвела бы не менее сильное впечатление.
К счастью, дамы, отдаваясь мне, обычно закрывают глаза. Вероятно, интуиция подсказывает им, что на меня, обуянного страстью, лучше не смотреть. Ну, и хорошо – иначе многие из них, особенно из числа впечатлительных, пожалуй, поседели бы раньше времени. Или бесповоротно разуверились бы в том, что есть на свете высокая любовь. А с романтической Настенькой произошло бы, пожалуй, и то, и другое.