Проснулся я поздно, велел подать завтрак в номер, а Тимофея, от которого уже порядочно разило сивухой и луком, отправил за мастерами, чтоб занялись починкой экипажа. Дел им предстояло много – не только колеса укрепить. За время путешествия бричка, и без того доставшаяся мне не в лучшем состоянии, окончательно пришла в упадок и готова была развалиться сама по себе здесь же, на дворе гостиницы, не пускаясь в дальнейшую дорогу. Даже будучи неподвижной, она поскрипывала и попискивала, словно старый сарай с мышами.
До обеда я занимался записями, а затем взялся за альбом, найденный в кибитке у развратной горы. Судя по всему, хозяин его был человеком весьма основательным: никаких легкомысленных стишков или эпиграмм, с которых обыкновенно начинаются подобные альбомы, в этом не было. При этом каждое слово и даже каждая буква были выписаны столь же тщательно, как в старинных летописях, которые продаются в петербургской лавке древностей, где можно незадорого приобрести посох Иоанна Грозного, более, впрочем, похожий на крестьянскую дубину, или приличных размеров валун, на который Петр Великий якобы поставил ногу и молвил: «Отсель грозить мы будем шведу».
– Да откуда же вы можете знать, что именно на этот валун, а не на какой-нибудь другой он поставил свою ногу? – помнится, спросил я бойкого хозяина лавки.
– А разве моего честного слова, моей поруки в том вам недостаточно? – как бы даже изумился тот.
Итак, первые страницы альбома я пролистал без всякого интереса – они содержали описание различных хозяйственных приобретений и подробные отчеты об оных.
«Как это такой скучный и скрупулезный господин умудрился оказаться на Терентьевском празднике похоти?» – думал я, лениво перелистывая страницы, пока не наткнулся на надпись, сделанную крупными буквами: «Мое путешествие в Африку».
Впрочем, и первые страницы «Путешествия» также содержали мало что интересного: там описывалось, сколько провианта, пороха, ружей и прочего было закуплено английской экспедицией, в составе которой прежний владелец альбома отправился в Африку.
Однако вскоре рукопись совершенно захватила меня. Неведомый мне автор с присущей ему добросовестностью описывал подробности своего удивительного путешествия. Одна главка рассказывала о том, как экспедиция во время сплава по реке была обстреляна туземцами из луков, но затем произошло замирение: туземцы получили ружье и бусы и стали добросовестными проводниками. Затем описывалось племя, в котором было принято отпиливать себе передние зубы, дабы уподобляться коровам, которые являлись здесь главным богатством. Туземцы показали путешественникам удивительную пальму, которая достигает в высоту 100 аршин, а каждый ее лист не менее 40 вершков. Живет эта пальма, как писал автор, полтыщи лет. Достойно удивления, что на протяжении всех этих лет пальма не плодоносит, а только растет вверх и расцветает лишь перед самой смертью. Тогда на самой макушке дерева вскакивает росток, и тут же, как по команде, все дерево сплошь покрывается цветами, расточающими нектар в огромном количестве.
Это же надо – полтыщи лет расти средь безжизненных песков и нестерпимого зною, чтобы лишь один раз отплодоносить и тут же умереть! Какова же должна быть сила наслаждения, если она способна убить деревянное дерево, и притом преогромное?! Что наши мимолетные утехи, скоропалительные романы, разного сорта страсти по сравнению с тем наслаждением, которое на краю своей гибели получает неведомое африканское дерево! Мы попеременке мним себя то счастливыми, то несчастными, временами нам кажется, что мы постигаем себя и вселенную, но при этом не имеем даже малой толики представлений о том наслаждении и том страдании, какими Создатель наградил это дерево. А что вообще мы знаем о предметах, находящихся в мире? Или, быть может, нам только кажется, что они есть? Но, если предположить, что они и в самом деле есть, что знаем мы о них? О том, как, например, чувствует себя камень? Вот он лежит себе при дороге или в глуби земной, и мы даже не обращаем на него внимания, пока не вздумаем заложить его в строение или швырнуть в надоедливую собаку. Но ведь и камень как-то должен себя ощущать! Понятное дело, ощущает он себя совсем не так, как человек, и невозможно нам даже представить, как именно себя ощущает камень, но ощущает себя все-таки хоть как-то? Вот ведь загадка! А мы настолько бедны в своих размышлениях и чувствованиях, что даже не можем загадать себе эту загадку, а не то что попытаться ее разгадать!
А сами мы, как будем мы себя чувствовать, когда после треволнений жизни окажемся в земле подобием камней и среди них? Понятное дело, кому ж понравится, что его кости гложут червяки… Однако ж есть в этом факте нечто… Трудно описать это словами, но… На земле бушует любовь и мимолетные страсти, так, может, и после смерти земля даст нам то же самое, только в виде благодати? Воспарят наши души, как стрекозы, вылупившиеся из мертвых коконов, и узрим мы то безмерное и прекрасное, что не могли видеть, когда были во плоти?
Жена колдуна
Самые разные мысли начали наползать на меня со всех сторон. Чтоб их прогнать, я кликнул гостиничного служку и велел принести водки и закусок. Выпив и закусив холодной телятиной, я продолжил чтение рукописи.
Автор сообщал, что после очередного перехода через пустыню экспедиция оказалась в землях, где обитало воинственное племя, промышлявшее равно как охотой, так и набегами на соседей. Состояло оно из тощих жилистых мужчин и точно таких же женщин, но только с отвисшими грудями. Единственным созданием, чьи формы обрадовали глаза путешественников, была жена колдуна, правившего племенем. Происходила она из другого племени, где была принцессой, и в жены колдуну ее отдали, дабы укрепить меж племенами союз. Колдун же, будучи мужчиной преклонных лет и не имея уже сил ублажать жену хотя бы раз в день, придал ей с помощью магических чар видимость огромной змеи. Сие колдовство было произведено, чтобы на молодую его жену не позарились соплеменники. Прелюбодеяние здесь не считалось грехом, насладиться с кем только ни захочется для этих туземцев было таким же обычным делом, как для казака – пропустить чарку горилки, а для денщика – считать ворон.
Под воздействием же магических чар туземцы никакой прекрасной женщины в жене колдуна не видели, а видели в ней огромнейшую змею, внушавшую им лишь ужас.
Тут я должен заметить, что подобно этому африканскому колдуну поступают некоторые наши простолюдины и даже дворяне. В разговорах с товарищами они зачастую именуют супружниц своих не иначе как гадюками да медянками. Возможно, они и в самом деле считают их таковыми, но, думаю, есть тут и доля лукавства: рекомендуя своих супружниц таким образом, они имеют некий умысел – чтобы товарищи на их жен не позарились. Действительно, кто же захочет залезть в постель к гадюке, хотя бы и весьма аппетитной? Короче говоря, зачастую и у колдунов, и у цивилизованных людей одни и те же уловки.
…Разумеется, колдун попытался и путешественникам представить жену свою змеищей, но на европейцев его чары не действовали. Они прекрасно видели, что жена его вовсе не змеища, а самая привлекательная здесь особь.
Уже долгое время не имея общения с дамами, путешественники стали искать способы сблизиться с ней, но преуспел в этом только автор рукописи. В отличие от церемонных англичан, которые «подолгу распушали хвосты», желая обратить на себя внимание жены колдуна и лишь затем соблазнить ее, он решил действовать без всяких затей. Однажды, когда колдун отлучился, он вошел в его хижину, схватил его жену и предался с ней «всем видам страсти, какие только возможны». Жена колдуна, имевшая дотоле лишь редкие и скудные ласки от престарелого мужа, пришла в совершенный восторг от наглости иноземца и влюбилась в него, как кошка.
С нетерпением теперь она ждала, когда колдун отправится по своим надобностям, и сама уже беспрерывно гнала его в лес за какими-нибудь чудодейственными кореньями, чтоб побыстрее кинуться в объятия своего любовника.
Однако ж шила в мешке не утаишь – очень скоро колдуну стало известно, что жена не верна ему. Оскорбленный старик первым делом развеял чары над неверной супружницей, так что она перестала казаться его соплеменникам ужасной змеей, и затем объявил, что духи племени требуют ее к себе в наложницы. А дабы в пути красотку не перехватили духи иных племен, их надобно хорошенько отпугивать, что под силу только властителю молний – светлолицему пришельцу, то есть автору рукописи. Следовательно, и его надобно тоже отправить к духам.
Любовникам ничего не оставалось, кроме как бежать. Прихватив пару ружей, пороху, воды и провианту, они сели в лодку и отправились вниз по реке к родному племени жены колдуна.
Там беглецов приняли со всяческими почестями и гостеприимством. Отчасти потому, что жена колдуна происходила из тамошнего королевского рода, но, вероятно, куда большую роль сыграло то, что мой герой почел нужным при знакомстве с родственниками своей возлюбленной выстрелить из ружья, дабы не быть съеденным, как то не раз случалось с иными путешествующими в этих краях. Огонь и грохот выстрела произвели такое сильное впечатление на туземцев, что сначала они попадали наземь, а поднявшись, отнесли обоих беглецов на руках в лучшую хижину и предоставили им лучшие яства.
Однако счастие влюбленных было недолгим: колдун, оскорбленный вероломством своей супруги, собрал воинов и пошел войной на ее племя. В известном смысле повторилась история, описанная уже Гомером, когда ахеяне пошли войной на Трою, дабы отомстить Парису, который похитил прекрасную Елену.
Состоялось сражение. Поначалу нападавшие, напуганные выстрелами из ружья, обратились в бегство, но к ночи собрались с духом и предприняли новую атаку. Она оказалась успешной. Оборонявшиеся были рассеяны и по большей части перебиты, а жена колдуна захвачена в плен. К чести автора «Путешествия» он оказался человеком отважным: собрав из уцелевших воинов небольшой отряд, пустился в погоню за врагами, чтоб отбить у них свою возлюбленную.
«Змея, проглотившая жену колдуна»
Утром отряд настиг арьергард противника и истребил его. В качестве трофея победителям досталась огромнейшая змея, которая принимала участие в походах воинственного племени и почиталась, как у нас почитается полковое знамя. Победители распороли вражескую змею и обнаружили, к своему ужасу, в ее животе ту самую жену колдуна. Вернее, бывшую его жену, поскольку она частично переварилась и не могла уже быть ничьей ни женой, ни любовницей, а разве только наложницей в мире духов. Вероятно, колдун приказал змее проглотить бедную женщину в наказание за неверность.
Вообще, просто невероятные нравы бывают в иных племенах и народах! И как-то странно мне было читать все это под стук нашего серенького дождичка в кровлю тверской гостиницы. Временами отвлекаясь от записей, я опрокидывал стопочку и глядел в окно: лужи, редкие коляски… ни туземцев, ни пальм, ни змей… Два совершенно разных мира, как огонь и вода, но ведь как-то умудряются они умещаться в моей голове?! И умещаются притом преспокойно, без ссор, без недоверия друг к дружке, как два братца-котика, играющие в одном лукошке. И подумалось мне: а уж такие ли они разные, эти два мира?
…Печально было видеть моему герою возлюбленную, которая, оставшись почти такою же, как и была прежде, стала тем не менее уже совершенно непригодной для любовных утех. Пришлось ему сесть в лодку и плыть куда глаза глядят, а вернее, туда, куда понесла его река.
Гульба с медведем
Я допил графин водки и отправился в трактир. Там я познакомился с бравым капитаном из Рязани, приехавшим в Тверь по делам службы, и с двумя господами из местных. Мы как следует выпили, потом затеяли игру в горку, но, не довершив ее, отправились на поиски цыганского табора, который, по словам очутившегося среди нас цыгана с медведем, как раз кочевал в это время за Волгой и охотно принимал всех желающих развлечений. Волгу, однако ж, мы не сумели переплыть, поскольку медведь, напотчевавшийся ячменным пивом, раздухарился и перевернул лодку, едва мы в нее уселись. Тогда мы продолжили кутеж в прибрежном трактире, потом – в другом, уже не в прибрежном, приобретая и там, и сям напитки и новых товарищей. Воспоминания о дальнейшем у меня остались довольно смутные. Однако ж я помню, как после безуспешной попытки выманить некую милую барышню, увиденную в окне, я, осердившись, начал бить стекла в ее доме. А потом – и в соседних. Затем наша компания, включая и медведя, дружно вступила в баталию с квартальными. Чьей викторией закончилась та баталия, сказать не возьмусь, но переполох случился изрядный. Чтоб навести порядок, явились даже солдаты, и мы принуждены были отступать напролом через огороды. Там на нас ополчились мокрые ветки садовых деревьев и заборы. Ветки хлестались, а заборы беспрестанно преграждали путь. Однако ж нам удалось, наконец, достичь некой уединенной беседки, где мы принялись пить шипучее и по очереди бороться с медведем. Вскоре мы оказались окруженными солдатами и жандармами, которые потребовали, чтоб мы сдались в плен, и для убедительности даже произвели выстрелы вверх. Впрочем, быстро выяснилось, что в нашей компании пребывает прокурор, и мы не только примирились с жандармами, но и стали кутить уже вместе с ними.
Лишь под утро меня с почестями привезли в гостиницу и, как потом сказал Тимофей, со всевозможной осторожностию доставили в кровать. Очнулся я весь в поту и только к полудню. Мне приснился дурацкий сон, в котором лысая и черная, как вороной конь, туземка ездила верхом на моем командире подполковнике Ганиче да еще и погоняла его плетью. Я пытался стащить наглую туземку с подполковника, но она рычала по-медвежьи и всякий раз чудесным образом уворачивалась. Изрядно осердившись, я схватился за пистолеты, но обнаружил, что их стволы загнуты, как медвежьи когти, и стрелять из них совершенно невозможно, зато они тотчас пребольно впились мне в ногу. Тут только я и очнулся от сна.
Тимофей принес мне жбан огуречного рассолу. Рассол не дал облегчения, и лишь кувшин черного пива мало-помалу привел меня к жизни.
– А что, сыты ли кони? – спросил я слугу.
– Сыты, пожалуй.
– А что, починяется ли бричка?
– Починяется, пожалуй, – со вздохом сказал слуга.
– А что, весьма ли я был вчера пьян?
Вместо ответа Тимофей снова вздохнул. Он был явно чем-то очень опечален. Я поинтересовался причиной этой печали.
– Да все бабы те никак из головы не йдут… Смоленские-то… Уж староваты, но сколь наглы! Да разве ж такое распутство, барин, позволительно в старости?
Не став разбираться, чем на самом деле была вызвана печаль Тимофея – то ли самим фактом его грехопадения под натиском наглых смоленских баб у развратной горки, то ли тем, что они были старее, чем ему теперь хотелось бы, я отправил его за водкой.
Тимофей потек исполнять приказание, а я, мало-помалу выбравшись из кровати, обнаружил на правой своей ноге след порядочного укуса. Я тотчас вспомнил вчерашнего медведя и выругал его за нечестную борьбу. Впрочем, внимательнее приглядевшись к укусу, я пришел к выводу, что не медведь его сделал, а, вернее всего, какой-нибудь человек – следы зубов обозначились пунктирами, лежавшими ровным кружком, а не ямками, как было б, если б в ногу мою впивался зверь. Кроме того, медведь, кажется, был вчера в наморднике.
Севши на кровати, я принялся размышлять, кто и при каких обстоятельствах укусил мою ногу. Неужто я вчера был так увлечен борьбою с медведем или, например, с квартальными, что даже не заметил, как меня кто-то кусает?
А может, это сделала туземка, явившаяся мне во сне?
Тем временем пришел Тимофей с водкой и бутылкою кислых щей. Жизнь стала мало-помалу налаживаться.
Дикобразы, слоны и прочие
Продолжая чтение «Путешествия по Африке», я стал замечать, что автор, оставшись без человеческого общества, все больше и больше обращал внимание на особей женского рода, относившихся к животным. Плоть его бунтовала, не имея чувственных наслаждений, и обращала разум дотоле вполне рассудительного человека куда только ни попало. Он писал, что долго наблюдал за дикобразами, пытаясь понять, как же они умудряются спариваться.
«Спины самок сплошь покрыты многочисленными острыми иглами, но самки никогда не ложатся на спины, чтобы подставить самцам свой мягкий живот, – писал автор. – Сначала я полагал, что уды самцов как железные, однако при ближайшем рассмотрении, когда изловил одного из дикобразов и стал его зажаривать, увидел, что детородный орган его самый обычный, и притом весьма скромных размеров.
Но как же дикобразы все-таки спариваются? Если б судьба уготовила мне когда-нибудь стать одним из них, я бы поступил в соответствии с опытом, полученным в общении с дамами в повседневной жизни. А именно сделал бы так: закопался б в песок животом вверх, а на него положил бы приманку для подружки. И когда она пришла бы полакомиться, нанес бы снизу молниеносный удар в нужное место. Тут главное – правильно выбрать момент: когда самка только-только начнет принюхиваться к поживке. Чуть промедлишь – глядь, а она уже схватила поживку и убежала».
Признаться, меня изумил этот отрывок. Во-первых, никогда мне еще не доводилось знакомиться с мыслями человека, готового не только представить себя дикобразом, но и спариваться с дикобразихой. Ладно бы он вообразил своею партнершей молодую серну или какое иное грациозное животное, но дикобразиху… Как такое только могло прийти ему на ум? К слову сказать, не думаю, что подобные мысли приходят животным касательно людей – во всяком случае, ни разу не замечал, чтоб, например, жеребец мой Якоб с вожделением поглядывал бы на барышень и дам. Более того, понаблюдав за ним, когда рядом присутствовали кобылы, я сделал вывод, что даже и они его мало интересовали. А когда он и начинал с ними любовные баталии, то делал это как бы вынужденно, словно солдат, чистящий по приказу обер-офицера шомполом ружье.
Продолжая же размышлять о дикобразихах, я пришел еще к одной удивительной мысли, а именно о том, что между ними и нашими человеческими барышнями, несмотря на все разительные их внешние различия, на самом деле куда больше сходства, чем можно было бы предполагать. Сходство это – в злонравии. Ведь ни тем, ни другим ничего не стоит лечь на спину пред самцом ради продолжения рода, но они, словно сговорившись, зловредничают и тем самым мучают нас без всякой для себя пользы – ведь рано или поздно размножаться-то все равно придется. И не желают они даже задуматься о том, что такое их поведение может закончиться для иных самцов весьма плачевно. Так мой знакомый, сын статского советника Древоедкина, долгое время пытался соблазнить хоть какую-нибудь барышню, но ему это никак не удавалось. Барышни, словно сговорившись, решительно отказывали бедному юноше в близости. Даже и в моральной, совершенно эфемерной, не говоря уж о телесной. Окончательно отчаявшись найти любовь, он отправился в лупанариум, чтобы хотя бы ее купить. Но и тут ему не повезло – когда он уже подходил к Невскому, на него рухнула стена – об этом тогда даже написали в «Северной пчеле», – и Древоедкин закончил под обломками свой жизненный путь.