Мы принялись за трапезу. Я чувствовал себя превосходно: водка быстро вернула моим членам гибкость, а мелькавшие в памяти невероятные эпизоды ночной оргии добавляли моим шуткам дополнительную остроту. Лариса Ивановна тоже была в духе и шутила не меньше моего.
Вдруг словно тень пробежала по лицу помещицы, и она позвонила в колокольчик.
– Вели сюда Фомича! – приказала она явившейся девке.
Та ушла, но уже чрез минуту вернулась и сказала, что «Петр Фомич не желают идтить».
– Как это не желают?! – грозно воскликнула Лариса Ивановна. – Зови немедленно! Иначе я прикажу его высечь! Вот на этом месте – и на глазах у господина поручика! Слышишь, чтоб живо был здесь!
– А кто такой этот Фомич? – поинтересовался я и увидел бурмистра, уже входящего в залу.
– А, явился! – воскликнула Лариса Ивановна. – Это что еще за разговоры? Они сюда не желают идтить? А?
Бурмистр остановился посреди зала и опустил голову.
– Что встал! А ну – сюда! – вскричала Лариса Ивановна.
Не поднимая головы, бурмистр подошел к столу.
– А теперь расплатись с господином поручиком! – вновь приказала помещица. – Передай-ка ему пятьдесят рублей!
Руки бурмистра дрожали, когда он доставал из кошелька деньги.
– А, пожалуй, еще десять добавь синенькими! Не жалко, потому что за дело – поручик показал себя отменно! С самой лучшей стороны!
– Да что все это значит, голубушка? – с изумлением обратился я к хозяйке. – Какие пятьдесят рублей?
В этот миг бурмистр бросил на стол ассигнации и на тонких косолапых ногах побежал вон из зала.
– Ха-ха-ха! – зло засмеялась ему в спину Лариса Ивановна. – Тоже мне ревнивец нашелся!
– Да что все это значит? – снова спросил я.
– Плата тебе. Как мы и договаривались с интендантом. – Помещица сразу посерьезнела. – Я полагаю, что шестидесяти рублей вполне достаточно. Что же касается интенданта, то он свою долю – четвертной – еще вчера получил.
– За что? – спросил я, уже не слыша своего голоса.
– Ну, как за что? – Лариса Ивановна нежно обняла меня за шею и поцеловала в висок. – Плата за ночь наслаждений. Ты показал себя великолепно. Даже выше всех моих ожиданий. Недаром о тебе такая молва! Я человек порядочный и за полученные удовольствия всегда плачу.
Пощечина
…Руки мои горели от банкнот, которые я порвал в клочья, щеки горели от позора. Горнов продал меня помещице, как продают бордельную девку, как селедку в трактире! Продал за пятьдесят рублей! И сам на этом поживился! Бешеным галопом я скакал в город, чтобы немедленно настичь и разорвать подлеца-интенданта, как лягушку. Мысли прыгали в моей голове, подобно лесному зверью, загнанному окружным пожаром на поляну.
В каком нелепом и унизительном положении я оказался! Похотливая помещица была уверена в том, что купила меня! В том, что я всякий раз взбирался на нее из-за пятидесяти рублей! Может, даже подсчитала, во что ей обошелся каждый мой подход! Мало того – она еще и воспользовалась мной, чтоб возжечь огонь новой страсти в своем любовнике-бурмистре! О, как низко я пал! Ну, держись, Горнов, ты за это жестоко поплатишься!
Прискакав в город, я соскочил с коня и, в один прыжок одолев крыльцо, оказался в доме, где квартировал интендант. На мой вопрос, где он, горбатая старуха-хозяйка пробубнила: «съехали-с» и, глянув на плетку, которую я сжимал в руке, плюнула и добавила: «чтоб ему пусто было!»
Не пускаясь в дальнейшие объяснения со старухой, я поскакал в полковую канцелярию.
– Где интендант Горнов? – с порога спросил я писарей.
Те даже не повели ухом: одни скрипели перьями, другие с важностью читали и перекладывали бумаги. Я повторил вопрос. Один из писарей, вероятно, бывший тут главным, с неудовольствием глянул на меня и через плечо спросил – затворил ли Никитка новые чернила. В ответ из угла ему что-то пробубнили.
– Так пусть затворит! – с нажимом сказал писарь и снова принялся за чтение.
Ни слова более не говоря, я схватил его за грудки и выволок из-за стола. В канцелярии сразу сделалось тихо – никто уже не скрипел перьями и не перекладывал бумаги. Все теперь смотрели на меня.
– Итак, еще раз спрашиваю – где интендант?! – я хорошенько встряхнул свою добычу.
– Господин интендант переведены-с в другой полк-с, – пытаясь сохранять хотя бы подобие начальственного вида, ответствовал писарь. – В Тамбовскую губернию-с.
– Что??? Когда переведен?
– Почитай, неделю назад еще переведены-с.
– Как неделю назад??? Какой Тамбов, когда он тут разъезжает с закупками? – тут я еще крепче встряхнул писаря. – А ну, отвечай, каналья, где интендант!
С главного писаря слетели и остатки начальственности, он начал извиваться в моих руках, словно ручейник, которого суровой рукой извлекли из древесной скорлупы и теперь насаживали на крючок.
Из угла с листком в руке выскочил молодой писарь.
– Господин поручик, господин поручик, – затараторил он, не смея, впрочем, ко мне приблизиться. – Извольте сами посмотреть: еще неделю назад интендант были переведены-с! Вот, вот, извольте-с сами посмотреть!
Я отпустил главного писаря и выхватил листок. Буквы так и прыгали в моих глазах: «8-го числа… сего месяца… перевести… Горнова… уланский полк».
– Вздор! Какой уланский полк! Да я вчера с ним водку пил! Что все это значит?!
– Не изволим знать… По бумагам… Господин Горнов уже неделю, как уехавши… Не изволим знать… – разом заговорила вся канцелярия.
Я махнул рукой и вышел вон. Слова писарей меня сильно озадачили – где теперь искать подлеца Горнова? Не отправляться же за ним в Тамбов, если его и в самом деле перевели туда! Ах, как он ловко все устроил – продал меня помещице в качестве легендарного кобеля и уехал в расчете на то, что больше мы уж не увидимся!
Я вскочил на коня и направил его к казармам, полагая, что там смогу получить более точные сведения о новом месте службы интенданта. По дороге я встретил своего приятеля Козырева, и он подтвердил, что Горнов действительно переведен в Тамбов – вчера вечером даже устроил пирушку по поводу своего отъезда.
– Эх, какая незадача! – воскликнул я.
– Да зачем тебе интендант? – удивился Козырев.
Мы спешились, и я вкратце рассказал о своей беде. Козырев слушал и прятал иногда улыбку в усах. Когда я закончил, он пожал плечами и высказал недоумение – как же я не учел того известного всему эскадрону обстоятельства, что Горнов редкостный мошенник и скалдырник.
– Да ведь не всякого же подлеца сразу распознаешь, – сказал я.
– Ну, чтоб этого распознать, ума много не надо. Если б ты сам не хотел утех с помещицей, то уж не попал бы на удочку прохвоста. – Козырев лукаво улыбнулся. – Впрочем, уймись – тебе не в чем себя винить.
– Но ведь он продал меня, как кусок говядины!
– А ты разве взял деньги с помещицы?
– Разумеется, нет!
– Значит, не продал. Да ведь и помещица, как я понял с твоих слов, оказалась весьма хороша!
– Просто огонь! Даже собака ее поседела, став невольным свидетелем наших с ней буйных утех!
– Ну, вот! Ха-ха-ха! Стало быть, вы все трое оказались не внакладе! Собака тут не в счет.
– Все равно разорву подлеца!
– Разумеется, за такие штучки его надо порядочно наказать. – Здесь я был непреклонен. – Только, как ты теперь его сыщешь? Пойдем-ка лучше в шинок, выкурим по трубке.
Мы взяли коней под уздцы и пошли к шинку, который располагался на соседней улице. Однако едва мы свернули за угол, как услышали дружный смех. Это смеялись гусары, стоявшие у покосившегося плетня под черемухой. В середине компании находился поручик Тонкоруков и рассказывал товарищам что-то веселое. Подходя ближе, я услышал, как он сказал: «Вот почему наш бедный друг теперь не может иметь ни одну даму!»
За этими словами последовал новый взрыв хохота.
Увидев меня, гусары разом смолкли и стали поправлять ментики, словно перед смотром, а Тонкоруков побледнел. Я понял, что речь только что шла обо мне.
– Господин Тонкоруков, я тоже хотел бы посмеяться над шуткой, которую вы только что рассказали, – сказал я, передавая поводья своего коня Козыреву и становясь напротив поручика. – Будьте любезны, уважьте уж и меня!
Тонкоруков опустил глаза, но затем вдруг гордо вскинул голову и сказал с вызовом:
– Что ж, охотно исполню вашу просьбу! Даже сочту за честь поведать вам эту презабавную историю, случившуюся с одним гусаром.
– Итак, что же это за история?
– Один гусар столь усердно упражнял свой фаллос, что вскоре и сам пожалел о своем чрезмерном усердии. – Тут Тонкоруков нагло усмехнулся. – Фаллос его стал так велик, что, как только гусар начинал желать какую-нибудь даму, вся кровь переходила в фаллос. Соответственно, у бедного гусара от недостатка крови начинала кружиться голова, и он падал без сознания к ногам вожделенной им дамы без всякого для себя проку. Как, впрочем, и для нее тоже. – Тонкоруков вновь усмехнулся. – Вот, собственно, и вся история.
– И кто же этот гусар, позвольте узнать? – спросил я. – Быть может, я его знаю?
– Чтобы увидеть этого гусара, вам будет достаточно посмотреть в зеркало. Господа, не найдется ли у кого зеркальца? А то у нашего поручика, как я полагаю…
Договорить Тонкоруков не успел. Я дал ему такую пощечину, что поручик припал передо мною на колено и замер, как пред полковым штандартом в минуту присяги.
– Не добавить ли еще один картель, уважаемый? – спросил я, изготавливаясь дать своему врагу еще одну пощечину в подкрепление первой.
От новой пощечины поручика спас прапорщик Сухинин, ставший передо мной.
С ним и обсудил условия предстоящей дуэли мой секундант Козырев.
Решено было драться завтра на рассвете у Глиняного ручья, где у нас обычно и происходили дуэли.
Мертвые кроты
Вечером того дня я сделал необходимые приготовления: достал боевой ящик, проверил дуэльные кухенрейтерские пистолеты, капсюли, отмерил порох. Покончив с этим, я написал завещание на случай, если буду убит, и, откупорив бутылку шампанского, закурил трубку и стал дожидаться хозяйку.
Вот заскрипела телега на улице, и я в окно увидел, как моя Авдотьюшка соскочила с телеги, быстро зацепила поводья лошади за плетень и поспешила к дому.
– Милая, где это ты шляешься? – спросил я, обнимая хозяйку на пороге. – Уж нет ли у меня соперника? А ну, сознавайся! Уж не шельма ли ты хитрая?
– Да что ты такое говоришь? – Авдотьюшка так и прильнула ко мне.
– А не затопишь ли баньку, милая? – сказал я. – Охота с тобой попариться. Ух-х!
Я крепко ухватил Авдотьюшку за бока.
– Баньку? Оно, конечно… Можно и баньку… Сейчас пойду затоплю, – сказала хозяйка, однако сделать это не спешила: присела на скамейку, положила руки на стол и задумалась.
Я с изумлением смотрел на свою Авдотью – такого странного ее поведения мне прежде видеть не случалось.
– Да что с тобой сегодня такое, душечка?! – спросил я. – Уж не случилось ли чего!
Авдотьюшка вскочила и разом прильнула ко мне. Я слышал, как часто-часто бьется ее сердце. Мое сердце тотчас защемило. Тут она еще крепче обняла меня – точно порыв ветра налетел на утес и покачнул на нем всякое деревце, всякий стебель, чудом пробившийся из расщелины и повисший над бездной, зазвенел даже пустой скорлупой в брошенном гнезде за камнями.
Так обняла меня Авдотья.
«Вот живет она одна на этом белом свете, совсем одна, – думал я, оглаживая бока Авдотьюшки. – И всю невыплаканную любовь своего сердца, золотой своей души без ропота, без укоризны отдает мне. И даже не шелохнется в ее уме, что не достоин я этой беззаветной любви и не могу достойно ответить на нее. А она знай вытаскивает меня из борделя и везет на телеге домой, провожает на баталию с кузнечихой… И если б я упал на самое дно ада, то и тогда бы она не оставила меня. Ах, Авдотьюшка, милая моя Авдотьюшка… Нет никого лучше тебя на свете!»
– Ну, милая, говори, что случилось? – спросил я.
– Сказывают, что завтра дуэль будет… – голос ее задрожал.
– Какая дуэль? Кто сказывает?
– Матрена сказывала. Она в трактире слышала, как гусары о том толковали. Ты хочешь со своим товарищем драться, – вдруг запричитала мне в подмышку Авдотьюшка. – Зачем ты это надумал?! Оставь, откажись!
Я объяснил, что дело это решенное, что со мной ничего не станется – подстрелю завтра своего противника, как тетерку на охоте, и вся недолга.
* * *…Баня Авдотьи стоит в дальнем конце огорода, среди зарослей малины и вишневых деревьев. Мы парились, хлестали друг дружку веником. Выскочив из парной, сидели на крылечке, пили по очереди холодный терпкий квас из деревянного ковша. Из омута деревьев выплыла луна, Авдотьюшка вдруг обняла меня горячими своими руками и горестно спросила, что же ей делать, если завтра меня подстрелят?
– А и умру – не беда, – сказал я. – Все равно к тебе приду.
– Как это? – удивилась Авдотьюшка. – Как же ты придешь, коли убьют?
Я ухватил побег дикого хмеля, вившийся по крыльцу.
– А вот так! – с этими словами я хлестнул хмелем-вьюном по ее бедру.
– Ах, – выдохнула Авдотьюшка и с блаженством прикрыла глаза.
– Так-то ты меня любишь, что готова изменять мне даже с мертвым кротом?! – воскликнул я как бы с досадою. – Вот уж не ожидал! Ты готова предпочесть мне даже крота!
– Крота? – Авдотья в испуге открыла глаза. – Какого еще крота?
– А как ты думаешь – из чего этот хмель вырос? Из какого-нибудь отжившего свой век крота или землеройки. Или, в лучшем случае, из ласточки, сложившей свои крыла у твоей баньки! Все умершее рвется к солнцу, жаждет любви и тепла. Все умершее возрождается к жизни! И коли убьют меня на войне или на дуэли, побегу я под землей с вешними водами, выпрыгну под солнце травой и стану хватать тебя за ноги! И посреди поля, и у калитки, когда станешь ты распрягать коня из телеги, буду ласкать твои ноги… А то прилипну к тебе березовым листом в баньке… Вот сюда и прилипну, – тут я жадно ухватил Авдотьюшку за розовую от банного жара ягодицу.
– Ах! – Авдотьюшка с блаженством прикрыла глаза.
Мертвые кроты ее совершенно не интересовали.
Поединок
На рассвете мы приехали с Козыревым к Глиняному ручью на бричке: ехать верхом на дуэль не следует – для верного выстрела рука должна быть спокойной. Мир только просыпался, воздух был густ и прозрачен. Я подошел к краю поляны и увидел в траве птичку, сплошь покрытую блистающими шариками росы. Птичка спала, но ее черный открытый глаз был обращен прямо на меня.
«Как знать, что видит он теперь? – вдруг подумалось мне. – Если б мог я понять это птичье око, то, возможно, узнал бы свое будущее. А сейчас вот стою и не ведаю, что будет со мною уже через каких-нибудь полчаса».
Лошадь звякнула сбруей, птичка тряхнула крылом и вспорхнула.
Я вернулся к бричке.
– Ну, как ты, готов? – спросил Козырев и пристально посмотрел мне в глаза.
– Шампанским бы горло промочить…
– А может, тебе к шампанскому и барышню? Хотя бы ту самую помещицу? А? – хохотнул мой товарищ и обнял меня.
Странное то было объятие: то ли чтобы поддержать меня в трудную минуту, то ли чтобы получше, на ощупь, запомнить на прощание.
– Тонкоруков, конечно, не лучший стрелок в эскадроне и не дуэлянт вовсе. – Козырев перешел на серьезный тон. – Впрочем, как ты сам знаешь, новичкам везет, а пуля дура… Так что мой совет – стреляй первым. Не прогадаешь.
Из-за леска послышался топот копыт.
– Ну, вот и они, – Козырев снова глянул мне в лицо. – Мириться не будешь? Отлично!
Тонкоруков с секундантом тоже приехал на бричке. С ними же был и доктор. Пока секунданты обсуждали условия дуэли, соперник прохаживался по поляне, искоса поглядывая в мою сторону, а доктор задремал на пенечке.
Решено было стреляться на десяти шагах двумя третями пороховых зарядов, дабы пули при попадании не прошли навылет, а засели.
Зарядили пистолеты, секунданты бросили плащи, которые теперь служили нам барьерами, и разошлись по своим местам.
Мы с Тонкоруковым пошли навстречу друг другу. Я видел, что тот очень взволнован, шаги его были быстры, движения суетливы. Не дойдя до барьера шагов пяти, он вскинул пистолет и выстрелил.
Многие мои товарищи, участвовавшие в дуэлях, рассказывали, что слышали, как пуля пролетала мимо их уха. Иные утверждали, что чувствовали даже ее жар. Признаться, я не слышал, как далеко от меня пролетела пуля. Не исключено, что она тоже едва не задела мое ухо, но я этого не почувствовал, только в голове моей спустя мгновение после грохота выстрела мелькнуло радостное – «жив!». А еще через мгновенье на меня нахлынула злость: этот человек только что едва не застрелил меня! И ведь застрелил бы, не моргнув глазом, если б только выучился лучше владеть пистолетом!
Я продолжал движение к барьеру, а Тонкоруков остановился и обеими руками вдруг закрыл свою грудь и лицо. Не думаю, что он сознательно нарушил дуэльный кодекс – просто был так ошеломлен происходящим, так напуган мыслью быть убитым, что уже не понимал, что делает.
Я подошел к барьеру и поднял пистолет. Все чувства мои были обострены: мне казалось, что дуло моего пистолета в одном вершке от белого лба противника, от его зажмуренных глаз. Пальцы его дрожали, словно перья птицы, прижимающей к груди птенца. Убить или пустить пулю в воздух?
Вдруг у поручика от волнения хлынула носом кровь. Он судорожно попытался стереть ее рукой, в которой держал пустой пистолет, и был похож на мальчишку, получившего по носу. Я выстрелил на воздух.
На том наша дуэль и закончилась. Мой соперник не выразил желания продолжить поединок, а что до меня, то я сделал свой выбор, выстрелив вверх.
– А я бы его подстрелил, – раздумчиво сказал Козырев, когда мы ехали назад. – Что он за человек – ни Богу свечка, ни черту кочерга! Как с таким на войну идти?!
– А как бы я после этого посмотрел в глаза его жене?