Потом выступал другой человек, который объяснил, что нельзя все объяснять, как это в последнее время принято, неустроенной жизнью и сиротством подростка, что, оправдывая ее в ситуации с отравлением доктора Синельникова, нельзя не учитывать преступного умысла несовершеннолетней Катран в отношении собственного отчима. И что даже подвергшаяся сексуальному насилию девочка не должна решать свои проблемы с помощью ножа или яда, а должна обратиться в соответствующие органы опеки, которые для того и предназначены.
Алиса наклонилась к Пенелопе и спросила шепотом, почему все выступающие сдвинуты на сексе и насилии?
Пенелопа – тоже шепотом – ответила, что выступающие ориентируются на ее, Пенелопы, отчет, только вот в силу то ли занятости, то ли отсутствия образования не совсем правильно его поняли или не дочитали до конца.
– Я написала в отчете, что твое подавляемое чувство привязанности к отчиму, как к мужчине, привело к внутреннему бунту, и бунт этот вылился в истерику с нападением. Если не могу иметь, то убью, понимаешь? – шептала Пенелопа.
– Понимаю, – кивнула Алиса, встала и громко заявила: – Отчим меня не трахал, если вам, конечно, это интересно. Он меня не соблазнял и не развращал. Я его хотела убить, потому что он был Синей Бородой.
– Сядь немедленно! – зашипела Пенелопа, дергая ее вниз.
– Спросите у девочки, почему она считает своего отчима Синей Бородой? – радостно предложил первый выступающий.
– Я думала, что он убивает своих жен, – пожала плечами Алиса. – И собирает понравившиеся ему внутренности.
– А зачем ему нужны были эти внутренности? – еще больше обрадовался первый выступающий.
– Ну… Вообще-то я думала, что они нужны ему для создания идеальной женщины, а недавно узнала, что он собирал не внутренности жен, а человеческие эмбрионы и продавал их.
– Это к делу не относится, – громко закричал второй выступающий. – Ответьте, пожалуйста, видели ли вы своего отчима голым?
– Видела, – кивнула Алиса, – я должна была решить для себя, привлекает ли он меня как мужчина. Представьте себе, не привлекает! У него бородавка на щиколотке и совершенно нет волос на теле.
Пенелопа закрыла лицо ладонями.
– А если вы тут все сдвинулись на сексе с малолетними, так имейте в виду, мой отчим и в этом отношении был категорическим агностиком, и, как все агностики, отрицающие полную познаваемость мира, он слишком упивался непогрешимостью собственной персоны. Да если хотите знать, он был гносеологическим релятивистом! Он бы никогда не снизошел до примитивного блуда с малолеткой, для него – если уж секс, так полнейший и раскрепощенный, а если с душком запрета или с оглядкой, так это не секс! Это по аналогии с его рассуждениями об истине, – объяснила на всякий случай Алиса и села.
Пенелопа взяла ее ладонь в свою и сжала. По странно напряженной позе, по сильно поджатым губам Алиса решила было, что Пенелопа едва сдерживает злость, но потом поняла, что это не злость. На Пенелопу напал приступ хохота, она едва успела выскочить из зала и потом еще долго то терлась о стены, смеясь и подвывая, то, зажав рукой рот, подслушивала под дверью.
– Адвокатом не хочешь быть? – спросила она Алису, когда та вышла. – Слушай, а ты сама-то понимаешь, о чем так азартно говоришь? Что это такое – гносеологический… как там?
– Релятивист.
– Да, что это такое, понимаешь? – вытирает глаза Пенелопа. – Или играешь на сложно проговариваемых словосочетаниях, чтобы поразить воображение слушателей?
– Я знаю, что это такое, но объяснить сложно. Понятно это может сделать только Гадамер, – отмахивается Алиса и добавляет: – Мог…
– Но ты победила, победила со своим гносеологическим релятивизмом, ой, держите меня, видела их морды?.. Нет, тебе определенно надо подвязаться на адвокатском поприще!
– Нет, – категорично заявила Алиса и, пока они спускались по лестнице, одевались, выходили из здания и шли к стоянке, громко высказала все, что она думает о судейских чиновниках, употребила два десятка нелестных прилагательных и восемь неприличных слов, а после, когда помолчала в машине и набралась сил, два часа стреляла в тире по мишеням.
В четверг ветер сменился, к вечеру потеплело до нуля.
В пятницу под утро от теплого атлантического циклона дрожали стекла в окнах, и как кувыркался теплый ветер-акробат, в Париже было слышно даже за закрытыми шторами.
Пенелопа поднялась рано, ушла еще затемно, в семь пришел Колобок, в восемь – Чучуня, она сразу включила автоответчик и занялась работающим круглосуточно факсом.
Алиса два часа наблюдала, как Колобок убирает прачечную. Сначала она не понимала, что отвлекает его внимание – Колобок иногда присаживался и долго что-то разглядывал на полу. В один из таких моментов Алиса тоже присела рядом на корточки, обшарила глазами паркет в радиусе полуметра, но ничего не обнаружила, даже пыли, потому что уборщиком Колобок был ужасно исполнительным.
Она наугад накрыла растопыренной ладонью пол, Колобок осторожно подвинул ее указательный палец к ладони. Вычислив таким образом приблизительное место его внимания, Алиса подвинула ладонь. Колобок резко встал и забормотал что-то беспокойно, а когда и Алиса разочарованно поднялась, взял ее ладонь и тщательно вытер сначала влажной тряпкой с запахом нашатыря, потом сухой. Алиса ладонь не отняла, стояла, не шевелясь, слушала, как хрустят резиновые перчатки, и всматривалась в его сосредоточенно насупленный лоб. Осмотрев ладонь после протирания, Колобок не успокоился, протащил Алису за руку к пылесосу и еще пропылесосил.
Алисе стало тоскливо.
К десяти в прачечной появилась зареванная женщина с персидской шалью, такой древней, что пальцам было боязно в нее провалиться.
Расстелив на ковре в холле цветной шелк, кое-где вышитый птичками и листьями, Алиса вдруг загрустила по маминому шитью, по запахам тканей в ее мастерской, по тонким исколотым пальцам в кольцах и браслету из широкой полоски шерсти чуть повыше запястья, куда на примерках втыкались булавки.
– Видите? – всхлипывала женщина. – Ничего нельзя сделать, да?..
Алиса обшарила глазами шаль, но ничего не заметила. Кое-где шелк так истончился, что сквозь него просвечивались краски ковра.
– Сигаретой, представляете! Он специально это сделал!
Алиса подняла шаль и на просвет увидела в углу дырочку с обгоревшими краями.
– Милочка, – посочувствовала Чучуня, – вам в штопальную какую-нибудь надо, в ремонт одежды, а мы только чистим!
– Я не хочу, чтобы вы ее штопали! Я хочу, чтобы вы уничтожили этого гада, который прожег мою шаль прямо в месте второго солнцестояния!
– Ну знаете!.. – Чучуня отшатнулась от разъяренной женщины. – Что мы вам, киллеры, что ли?
– Вы не понимаете. – Женщина достала увеличивающее зеркальце и поднесла к нему кончик шали с дырочкой: – Видите?
Стукнувшись головами, Чучуня и Алиса таращились в зеркало, потом посмотрели друг на друга.
– Что?.. – взволновалась женщина. – Вы разве не видите? Эта дырочка в форме сердца!
– Пойду принесу чаю, Колобок, наверное, уже заварил, – ретировалась Чучуня, бросив Алису.
– Это не сердце, – заметила равнодушно Алиса. – Это голова змеи. Кобры.
– Силы небесные!.. – скомкав шаль, которая почти вся поместилась у нее в руке, женщина посмотрела на Алису с ужасом обреченного человека. – Вы гадаете?
– Я? Нет, но… А вы – гадалка? – догадалась Алиса.
– Да. И эта шаль – моя судьба. На ней вся моя жизнь! И какой-то поганый слюнтяй, называющий себя колдуном, прожег ее головой змеи как раз в месте второго солнцестояния! Я вас прошу, если вы не можете его уничтожить, просто войдите в доверие и соберите для меня немного его волос – их можно снять с расчески, и слюны – можно просто стащить зубную щетку! Это ведь не слишком сложно, а?
Выглянув из комнаты отдыха, Чучуня поймала взгляд Алисы, покрутила пальцем у виска, потом позвала сладким голосом:
– А вот и чай готов!
– Знаете, что мы сделаем, – предложила Алиса, незаметно подмигнув Чучуне. – Мы заштопаем эту дырочку.
– Невозможно, – категорично отказалась женщина, сгорбившись над парящей чашкой. – Чужие нитки на моей шали – невозможно…
– А мы не нитками. Это ваш природный цвет волос? – Алиса тронула рыжую прядку у виска женщины.
– Да, а что? О! – лицо посетительницы озарилось пониманием и восхищением. Потом озарение медленно стекло, его заменило беспокойство. – Ничего не получится. Я никогда с ней не расстаюсь. Я не могу ее оставить.
– И не надо. Я все сделаю при вас.
– Я не могу отдать ее чужому человеку в руки! – обреченно качает головой женщина. – Она изменит вашу судьбу, этого нельзя делать.
– Но хотя бы иголкой я могу касаться шали?! – завелась Алиса.
И вот женщина выдернула у себя несколько волос, сняла сапог, подняла юбку и спустила чулок. Поставив ступню на журнальный столик, она замерла в кресле, откинувшись и артистично закрыв страдающее лицо ухоженной кистью в перстнях. Теперь она была почти вся укрыта шалью, а прожженный уголок лежал на ее коленке, как на мячике для штопки. Алиса вдела в иглу первый волосок, примерилась, чуть касаясь кончиком указательного пальца обнаженной кожи в крошечной дырочке, и услышала, как по телу женщины проходит дрожь. Тогда Алиса решилась и уколола коленку кончиком тонкой иглы с заправленной рыжей волосинкой. Сладострастный легкий стон.
– И не надо. Я все сделаю при вас.
– Я не могу отдать ее чужому человеку в руки! – обреченно качает головой женщина. – Она изменит вашу судьбу, этого нельзя делать.
– Но хотя бы иголкой я могу касаться шали?! – завелась Алиса.
И вот женщина выдернула у себя несколько волос, сняла сапог, подняла юбку и спустила чулок. Поставив ступню на журнальный столик, она замерла в кресле, откинувшись и артистично закрыв страдающее лицо ухоженной кистью в перстнях. Теперь она была почти вся укрыта шалью, а прожженный уголок лежал на ее коленке, как на мячике для штопки. Алиса вдела в иглу первый волосок, примерилась, чуть касаясь кончиком указательного пальца обнаженной кожи в крошечной дырочке, и услышала, как по телу женщины проходит дрожь. Тогда Алиса решилась и уколола коленку кончиком тонкой иглы с заправленной рыжей волосинкой. Сладострастный легкий стон.
– Ладно, – сказала Алиса. – Сидите спокойно, я кое-что подготовлю, и через две минуты начнем штопать.
– Вы не должны оставить на шали своей слюны! – встрепенулась женщина. – Ни капельки!
– Ну что вы, как можно!..
– И крови! – дернулась она еще раз. – Как же я забыла о крови!
– А вашу кровь можно оставить? – поинтересовалась Алиса.
– Мою можно, а что?
– Ничего, просто вы так дергаетесь…
Алиса вырезала из туалетной бумаги кружок, подложила его на колено под дырочку, и первые стежки по ее кромке, по кругу, захватили и ткань, и бумагу. Потом на месте дырочки бумага была вырвана, началась штопка. Мама любила штопать, она мастерски подбирала оттенки ниток и, ловко орудуя иглой, иногда пела, а иногда объясняла: «Сначала кладем ровные ряды, вот так: туда-сюда, туда-сюда. Потом проводим нитки перпендикулярно и тоже рядами, как будто плетем циновку, помнишь, Алиска, как мы плели с тобой коврики из камыша? Иголка прячется под одну нитку, она ее боится, а сверху следующей ложится – не боится. Вот так: боимся – не боимся, боимся – не боимся, подгоняем плотней. Следующий ряд – все наоборот: где боялись, там не боимся, проводим иголку сверху волоска, потом снизу следующего… Знаешь что, я сплету тебе пугалочку из моих волос! Пугалочка? Это такая малюсенькая циновка из волос, а посередине вышью желтым шелком лисью мордочку. Когда приснится страшный сон или захочешь избавиться от неприятностей, скажешь шепотом пугалочке, и все забудется, как не было… Какая же ты, Алиска, неловкая, ну ничего, вспомнишь меня когда-нибудь в разлуке и не заметишь, как заштопаешь носок, и еще сама удивишься, как хорошо получится!»
Пугалочку сжег отчим, как идола пещеры.
Я уколола хозяйку персидской шали три раза. Капельки крови оставили крошечные следы на кружке туалетной бумаги, которую я после штопки осторожно выщипала иголкой.
– Пусть его укусит змея! – после третьего укола женщина не дернулась, а только скривилась. – Три раза!
– Ш-ш-ш…
Кончики волосков хорошо бы закрепить капельками прозрачного клея из пчелиного воска. Стирка, похоже, в этой жизни шали не грозит… Но я даже не решилась предложить такое хозяйке, чтобы не выслушивать всех трагических последствий подобного вмешательства посторонней органики в шаль ее судьбы. Поэтому я отвела оставшиеся после штопки кончики волосков мелкими стежками вдаль, в стороны от дырочки, потревожив, вероятно, таким образом установившееся прошлое и ожидаемое будущее, и рыжие стежки уходили по синему изношенному шелку в стороны от штопки едва заметным пунктиром моей нечаянной изобретательности.
– Потрясающе, – недоверчиво покачала головой женщина, тронув пальцем яркое плетеное солнышко из ее волос.
– Это называется пугалочка. Больше курильщик вас не обидит.
– Благодарю, – женщина встала и поклонилась, серьезно и церемонно.
– Не за что, – кусаю я губы, чтобы не допустить и намека на улыбку. – Пугалочке можно жаловаться на обидчиков, еще она прогоняет плохие сны.
– Плохих снов не бывает, – удивилась женщина и засомневалась в моем могуществе. – Сны бывают предупреждающие и объясняющие.
– Да, конечно…
– Я хочу заплатить, это очень тонкая работа.
– Ну что вы, – переполошилась я, – это вам спасибо, вы мне о маме напомнили, и вообще…
Хотела добавить, что уже неделю подыхаю от скуки и тоски, но тут внедрилась Чучуня и подала женщине прейскурант.
– Я ничего не понимаю, – посетительница дернула плечиком, – это очень долго читать, сорок восемь пунктов! Скажите лучше сами, сколько я должна.
– Так, минуточку… Это у нас получается «услуга, оказанная по личному желанию кого-либо из персонала в особых случаях». Вот же, в самом конце.
– Чучуня, послушай, эта моя услуга…
– Не перебивай старших! – строго уставилась Чучуня поверх позолоченной оправы очков. – Поскольку штопка была произведена в помещении прачечной и при помощи производственного инструмента, – она показала на иголку, – это должно быть оформлено как оплачиваемая услуга!
– Послушайте, я устала от вас. У вас жуткая энергетика, просто жуткая! – схватилась женщина за виски и закрыла глаза. – Этого хватит? – она вынула из сумочки зеленую пятидесятку и положила на стол.
И я, и Чучуня уставились на бумажку, вероятно, с одинаковым изумлением, которое женщина поняла по-своему. Она тут же достала еще одну, такую же.
– Все, я больше не могу здесь находиться! Вы меня вампирите! Извините, если не секрет, сколько вам лет? – поднялась женщина, отошла подальше и, пока натягивала перчатки, осмотрела Чучуню всю.
– Шестьдесят два! – гордо, с вызовом объявила Чучуня.
– Силы небесные, вы умом ребенок, а по судьбе вся в крови! Вся! Как будто вам не меньше ста десяти лет!
– Почему именно ста десяти? – опешила Чучуня.
– Потому что, только если бы вам было около ста десяти, вы смогли бы пробежаться галопом по всем войнам двадцатого столетия и так перепачкаться чужой кровью. Прощайте.
Проходя мимо Колобка, она рукой в перчатке ласково потрепала его по щеке:
– Не волнуйся. Свои следы я заберу с собой!
Дождавшись звука захлопывающейся двери, я без сил опустилась в кресло, Колобок присел, разглядывая пол, и тут же встал, довольно улыбаясь, – ничего! А Чучуня трижды повернулась вокруг себя и раз двадцать сплюнула через левое плечо, приговаривая: «Уйди, ведьма, уйди, черт, где ваш нечет, там мой чет!»
– Не бойся, – похлопала она меня после этого по плечу, – ненормальные приходят часто, агрессивных пока не попадалось, а вот ведьма – в первый раз!
В понедельник следователю Лотарову с самого утра по телефону сообщили, что в озере в Сюсюках всплыл труп, по описанию похожий на труп Гадамера Шеллинга, что туда уже отправлена бригада, что вдове позвонили, предложили к вечеру явиться в морг специзолятора для опознания, но она пожелала опознать своего мужа непосредственно в месте обнаружения тела и уже выехала в Сюсюки.
– И что? – Лотаров разгребал папки на своем столе и сортировал результаты экспертиз.
– Да неудобно получилось, – гундосил в трубку незнакомый Лотарову сержант. – Она приедет, а там два тела.
– Почему – два?
– Так сообщили только что по связи, пока наши ребята ехали, опять позвонил тамошний лесник, сказал, что еще всплыло…
– Что всплыло?!
– Так я же вам говорю, гражданин следователь, еще одно тело всплыло, может, вам это интересно?
– Нет, – категорично заявил Лотаров. – Мне это совсем не интересно. Вот если третье всплывет, четвертое, пятое!.. Тогда – конечно, тогда я немедленно отправлюсь в Сюсюки! А пока у меня есть дела поважней. Послушайте, это озеро, оно что, не замерзло?
– Никак нет. Тепло же, гражданин следователь. Плюс три.
В половине одиннадцатого кое-как разобравшийся с бумагами Лотаров поставил чайник и как раз сосредоточенно сопел, открывая новую пачку чая, когда зазвонил телефон.
Виноватым голосом все тот же сержант сообщил, что третье мертвое тело в сюсюковском озере нашарили багром местные жители, а четвертое подняли со дна прибывшие после этого на вертолете подводники.
– Это что – шутка? – зловеще поинтересовался Лотаров.
– Никак нет, гражданин следователь, я так думаю, что если вам сейчас выехать, то как раз к приезду будут еще утопленные, как вы и хотели. А нам тут с управления в Твери звонят, звонят, все просят вам передать, я передал, что вы выехаете только после пятого, так они сказали, уже можно ехать, пока доедете, говорят…
Лотаров бросил трубку.
Он был слишком взволнован, чтобы вести машину, до Бологого доехал на скором поезде, а там его уже ждали местные представители органов.
Всю дорогу он молчал, насупившись. Лотаров любил устраивать неординарные розыгрыши, приколы и всякие неожиданные, но вполне безобидные мерзости. Сейчас он чувствовал себя раздосадованным. Кто-то посмел накидать в озеро, где должен был всплыть один-единственный кореец, кучу неожиданных трупов, и назвать это розыгрышем у него не поворачивался язык, но почему-то все время всплывали перед глазами хитрющие глаза девочки Алисы, несколько смешных веснушек на ее маленьком остром носе, и Лотаров тогда со стоном таращился в окно, чтобы отвлечься.