Уборка в комнате для персонала всегда неприятное дело. Никто не поверит, что мне приходится убирать на этих собраниях: жуткие вещи, яды, вырабатываемые прямо порами кожи, кислоты в воздухе, такие сильные, что могут растворить человека. Я видел это.
Я бывал на таких собраниях, когда ножки столов скручивались и корежились, стулья завязывались в узлы, а стены скрежетали друг о друга так, что из комнаты можно было выжимать пот. Я бывал на собраниях, когда разговор о пациенте шел так долго, что этот пациент материализовался из воздуха перед ними, голый, на кофейном столике, уязвимый для любых дьявольских помыслов, которые возникали у них в голове, и тогда, вываляв его в страшной грязи, они делали из него отбивную.
Вот почему я им нужен на этих собраниях: потому что после такого грязного дела кто-то непременно должен здесь убрать, а так как комната персонала открывается только на время проведения собрания, то это должен быть такой человек, который не смог бы проболтаться о том, что у них происходит. Это как раз я. И я так долго этим занимаюсь — смываю, протираю, вылизываю — и в этой комнате, и в старой, деревянной, на прежнем месте, что персонал даже не замечает меня. Я двигаюсь, делаю свою работу, а они смотрят сквозь меня, как будто меня нет, и если бы я не пришел, то единственное, что бы они заметили — это почему по комнате не плавают губка и ведро с водой, как обычно.
Но на этот раз, когда я стучусь в дверь, Большая Сестра смотрит в глазок прямо на меня и не сразу открывает дверь, на это у нее уходит времени больше обычного. На лице ее прежнее выражение, мне кажется, сильное, как всегда. Остальные помешивают сахар в чашках с кофе, стреляют сигареты, как они это делают перед каждым собранием, но в воздухе пахнет грозой. Сначала мне кажется, из-за меня. Потом замечаю, что Большая Сестра даже не села и не побеспокоилась налить себе чашку кофе.
Она дает мне проскользнуть в дверь, при этом вонзает в меня свои буравчики, закрывает дверь на ключ, круто разворачивается и некоторое время снова свирепо смотрит. Ясно: подозревает меня. Я надеялся, что она слишком расстроится из-за неповиновения Макмерфи и не обратит на меня внимания, но по ней не скажешь, что это выбило ее из колеи. Она четко мыслит и теперь гадает, как это мистер Бромден все-таки услышал, что острый Макмерфи просит его поднять руку при голосовании? Она соображает, как это он догадался бросить тряпку и сесть рядом с острыми перед телевизором? Никто из остальных хроников этого не сделал. Она задумывается, уже не настало ли время проверить нашего мистера Вождя Бромдена.
Поворачиваюсь к ней спиной, лезу с губкой в угол, затем поднимаю ее над головой и показываю всем в комнате, сколько на ней зеленой слизи и как усердно я работаю, потом вновь склоняюсь и тру усерднее обычного. Но как бы усердно я ни работал, как бы ни старался делать вид, будто не ощущаю ее присутствия, все равно чувствую, что она стоит у двери, сверлит мне череп и через минуту проникнет внутрь, тогда я не выдержу, закричу и расскажу им все, если только она не отведет взгляд.
Тут до нее доходит, что на нее тоже смотрят, смотрит весь персонал. Точно так же, как она размышляет обо мне, так и они задаются вопросом о ней и о том, что она собирается делать с тем рыжим в дневной комнате. Они смотрят и ждут, что она скажет о нем, и их не волнует какой-то глупый индеец, стоящий на четвереньках в углу. Они ждут, поэтому она прекращает смотреть на меня, наливает кофе в чашку, садится и размешивает сахар, причем делает это так осторожно, что ложка ни разу не касается чашки.
Начинает доктор:
— Ну что, друзья, приступим?
Он улыбается всем ординаторам, попивающим кофе. На Большую Сестру старается не глядеть. Она хранит зловещее молчание, и он от этого нервничает и ерзает. Выхватывает из кармана очки, надевает, чтобы взглянуть на свои часы, начинает заводить их и одновременно говорит:
— Пятнадцать минут. Давно пора начинать. Итак, это совещание, как вы знаете, собрала мисс Вредчет. Перед собранием терапевтического общества она позвонила мне и сообщила, что, по ее мнению, Макмерфи может стать причиной беспорядков в отделении. Какая интуиция, если учесть то, что произошло несколько минут назад, вам не кажется?
Прекращает заводить часы, потому что заведены они так туго, что еще один поворот — и они разлетятся по всей комнате; сидит, улыбается, глядя на часы, барабанит по руке розовыми пальчиками, ждет. Обычно в этот момент собрания сестра берет на себя инициативу, но сейчас не произносит ни слова.
— После сегодняшнего, — продолжает доктор, — никто не сможет утверждать, что мы имеем дело с заурядным человеком. Нет, конечно. Он на самом деле раздражающий фактор, это очевидно. Поэтому… э-э… как мне кажется, в ходе данного обсуждения мы должны решить, как нам действовать в отношении этого пациента. Считаю, что сестра собрала это совещание для того, — поправьте меня, мисс Вредчет, если я окажусь не прав, — чтобы детально обсудить возникшую ситуацию и выработать единое мнение о наших действиях по отношению к Макмерфи.
Он бросает на нее просящий взгляд, но она по-прежнему хранит молчание; смотрит в потолок — пытается найти грязь, наверное, — и, похоже, совсем не слушает его.
Доктор поворачивается к сидящим в один ряд ординаторам в противоположном конце комнаты, все они одинаково скрестили ноги, и у всех на одном и том же колене чашка кофе.
— Друзья, — обращается к ним доктор, — я понимаю, что у вас было недостаточно времени, чтобы поставить пациенту окончательный диагноз, но вы имели возможность наблюдать его в действии. Каково ваше мнение?
Он очень искусно вытащил их на ковер. Они подняли головы, смотрят на него, затем переводят взгляд на Большую Сестру. Каким-то образом за пару минут она сумела восстановить свою былую власть. Вот так, сидя там, улыбаясь в потолок и не произнося ни слова, она снова взяла бразды правления в свои руки и дала понять каждому, что здесь представляет собой силу, с которой нужно считаться. Если эти ребята будут играть не так, как надо, то скорее всего закончат свою практику где-нибудь в Портленде, в лечебнице для алкашей. Они начали ерзать, как доктор.
— Он, безусловно, способствует возникновению беспорядков. — Первый ординатор решает играть осторожно.
Все потягивают кофе и обдумывают сказанное. Затем вступает следующий:
— И может представлять реальную опасность.
— Верно, верно, — замечает доктор.
Второй решает, что угадал верный путь, и продолжает:
— Причем серьезную опасность. — Он сдвигается на стуле вперед. — Не забывайте, что этот человек совершал насильственные действия с единственной целью: покинуть исправительную ферму и перебраться в довольно комфортабельные условия больницы.
— Планировал насильственные действия, — замечает первый.
Тут третий тихо говорит:
— Сама сущность этого плана может свидетельствовать о том, что он просто хитрый уголовник, а отнюдь не душевнобольной.
Он оглядывается, ему любопытно, как она отреагирует, но она по-прежнему не сдвинулась с места.
А все остальные глядят на него с возмущением, как будто он сказал что-то ужасно неприличное. Он понимает, что оплошал, и пытается превратить это в шутку, хихикает и продолжает:
— Знаете, тот, кто идет не в ногу, слышит другой барабан.
Но уже поздно. Первый ординатор ставит чашку на столик, лезет в карман за трубкой, величиной с кулак, поворачивается к нему и очень серьезно произносит:
— Честно говоря, Алвин, ты меня разочаровал. Даже если не читать историю его болезни, то достаточно обратить внимание на его поведение здесь, чтобы понять, насколько абсурдно твое предположение. Человек этот не только болен, но, как я считаю, определенно потенциально агрессивен. Мне кажется, мисс Вредчет это и предполагала, когда собирала совещание. Неужели ты не узнаешь классический тип психопата? Никогда еще не встречался с более очевидным случаем. Этот человек — Наполеон, Чингис-Хан, Атилла.
Вступает второй. Он вспоминает, что сестра говорила насчет буйного.
— Роберт прав, Алвин. Разве ты не видел, как действовал он сегодня? Когда ему не дали осуществить один из его планов, он выскочил из кресла и готов был применить силу. Расскажите, доктор Спайви, что говорится в его деле о насилии?
— Открыто игнорирует дисциплину и руководство, — сообщил доктор.
— Вот. Из его дела, Алвин, видно, что он неоднократно предпринимал враждебные действия против лиц, наделенных властью: в школе, на службе, в тюрьме! И мне кажется, что тот спектакль после сегодняшнего голосования убедительно показывает, чего нам следует ожидать в будущем.
Он замолкает, хмурится, смотрит в трубку, снова берет ее в рот, зажигает спичку и втягивает пламя, сосет, громко причмокивает. Раскурил наконец и сквозь желтое облако бросает украдкой взгляд на Большую Сестру; должно быть, расценил ее молчание как добрение, потому что продолжает уже более вдохновенно и уверенно.
— Открыто игнорирует дисциплину и руководство, — сообщил доктор.
— Вот. Из его дела, Алвин, видно, что он неоднократно предпринимал враждебные действия против лиц, наделенных властью: в школе, на службе, в тюрьме! И мне кажется, что тот спектакль после сегодняшнего голосования убедительно показывает, чего нам следует ожидать в будущем.
Он замолкает, хмурится, смотрит в трубку, снова берет ее в рот, зажигает спичку и втягивает пламя, сосет, громко причмокивает. Раскурил наконец и сквозь желтое облако бросает украдкой взгляд на Большую Сестру; должно быть, расценил ее молчание как добрение, потому что продолжает уже более вдохновенно и уверенно.
— Прервемся на минуту и представим, Алвин, — слова его ватные от дыма, — представим, что может случиться с кем-нибудь из нас, если оказаться с мистером Макмерфи наедине в индивидуальной терапии. Представь, ты подходишь к какому-то особенно важному и болезненному моменту, и тут он решает, что с него хватит, — как он бы выразился? — «чтобы придурок-студент лез мне в душу». Ты просишь не относиться к тебе враждебно, а он говорит: «Пошел ты к черту», ты просишь его успокоиться, властным голосом, конечно, и вот из-за стола прямо на тебя встают двести десять фунтов рыжего ирландца-психопата. Готов ли ты — да и все мы, если уж на то пошло, — к общению с мистером Макмерфи, если дело примет такой оборот?
Он опять всовывает эту толстенную трубку в угол рта, кладет руки с растопыренными пальцами на колени и ждет. Все думают о здоровенных рыжих бицепсах Макмерфи, о руках, покрытых шрамами, о шее, которая ржавым клином выдается из майки. Ординатор Алвин при этих воспоминаниях бледнеет, словно желтый дым из трубки, которым его обкуривает коллега, окрасил его лицо.
— Итак, вы считаете, что благоразумнее отправить его в буйное? — задает вопрос доктор.
— По крайней мере, так будет безопасней, — отвечает тот, что с трубкой, и прикрывает глаза.
— Я беру свои слова обратно и присоединяюсь к мнению Роберта, — обращается ко всем Алвин, — хотя бы ради собственной безопасности.
Все смеются. Почувствовали себя свободней, думают, угадали решение, которого она от них хотела. С этими мыслями они попивают кофе, но только не тот с трубкой, у него с этой штукой полно хлопот, потому что она постоянно тухнет, он все возится со спичками, сосет, пыхтит и чмокает губами. Наконец она снова раскуривается так, как ему хочется, и он, немного гордясь собой, говорит:
— Да, боюсь, что буйное отделение в самый раз для нашего рыжего Макмерфи. Знаете, к какому выводу я пришел, наблюдая за ним все эти дни?
— Шизофреническая реакция? — спрашивает Алвин.
Трубка отрицательно качает головой.
— Латентный гомосексуализм с формированием реакции? — пробует третий.
Трубка опять отрицательно качает головой и прикрывает глаза.
— Нет, — говорит он и, улыбаясь, обводит всех взглядом. — Негативный эдипов.
Его поздравляют. Он продолжает:
— Да, я считаю, многое указывает на это. Однако, каков бы ни был окончательный диагноз, не следует забывать: мы имеем дело с неординарным человеком.
— Вы… очень и очень ошибаетесь, мистер Гидеон.
Это Большая Сестра.
Все головы как одна поворачиваются в ее сторону, моя тоже, но я успеваю вовремя остановиться и делаю вид, что только сейчас на стене заметил пятнышко, и начинаю усердно его тереть. Теперь уж точно голова у всех идет кругом. Они были уверены, что предлагают именно то, что ей нужно и что она сама потом собирается предложить им. И я так думал. Я видел, как она отправляла в буйное людей вполовину меньше Макмерфи только лишь из простого опасения, что они могут случайно плюнуть на кого-нибудь, а теперь перед ней настоящий бык, который накидывается на нее и на весь персонал, и она сама недавно обещала, что он долго в этом отделении не задержится, — и вдруг она говорит «нет».
— Нет. Я не согласна. Совершенно. — Она с улыбкой смотрит на всех. — Я не согласна, что его нужно отправить в буйное, это слишком простой способ переложить наши заботы на плечи другого отделения. Я также не согласна, что он неординарная личность, этакий суперпсихопат.
Она ждет, но возражать никто не собирается. Впервые за это время она отпивает глоток кофе. На чашке остается оранжевое пятно, и я невольно уставился на него: это не может быть след от помады, такое пятно на кромке может быть только от нагрева — это прикосновение ее губ раскалило чашку.
— Признаюсь, когда я думала о мистере Макмерфи как о причине беспорядков, моей первой мыслью было обязательно отправить его в буйное. Но теперь, как мне кажется, слишком поздно. Разве его перевод исправит вред, который он нанес нашему отделению? Не думаю, особенно после сегодняшнего. Я считаю, что, если его сейчас отправить в буйное, это именно то, чего ожидают пациенты. Он станет для них мучеником. Они навсегда лишатся возможности убедиться, что этот человек не является — как вы, мистер Гидеон, выразились — «незаурядной личностью».
Она делает еще глоток, ставит чашку на стол, и чашка ударяется, словно судейский молоток, трое ординаторов выпрямились и внимательно слушают.
— Нет. В нем нет ничего неординарного. Он просто человек и не более, и ему свойственны те же страхи, те же трусость и робость, как и другим людям. Еще несколько дней — и, я убеждена, он докажет это нам, а также всем пациентам. Если мы оставим его в отделении, я уверена, дерзость его сойдет на нет, доморощенное бунтарство будет ни к чему и исчезнет… — Сестра улыбается, потому что никто ничего пока не понимает. — Наш рыжеволосый герой превратится в нечто хорошо знакомое пациентам и не вызывающее у них уважения: в хвастуна и пустомелю из тех, кто вспрыгивает на ящик, кричит: «Вперед!», как это регулярно проделывает мистер Чесвик, а затем сразу дает задний ход, как только возникает реальная опасность для него самого.
— Я бы сказал… — парень с трубкой понимает, что сел в калошу и, чтобы окончательно не осрамиться, нужно попытаться отстоять свою точку зрения, — что пациент Макмерфи вовсе не выглядит трусом.
Представляю, как она сейчас рассвирепеет, но нет, лишь бросила на него взгляд, мол, поживем — увидим, и говорит:
— Я не сказала, мистер Гидеон, что он обязательно трус, о нет. Он просто очень кое-кого любит. Будучи психопатом, он слишком любит мистера Рэндла Патрика Макмерфи и не станет напрасно подвергать его опасности. — Она так улыбается молодому человеку, что трубка у того гаснет окончательно. — Если немного подождать, наш герой — как это у вас в колледже говорят? — перестанет выделываться. Так?
— Но для этого понадобится не одна неделя… — начинает парень.
— У нас есть время, — сказала так, все равно что гвоздь вбила, и встала очень довольная собой. Такой довольной я вижу ее впервые с тех пор, как на ее беду в отделении появился Макмерфи. — Если нужно, то в нашем распоряжении недели, месяцы и даже годы. Не забывайте, мистер Макмерфи находится в заключении, и срок его пребывания здесь всецело зависит от нас. А теперь, если мы обсудили все вопросы…
* * *То, что Большая Сестра держалась так уверенно на совещании, какое-то время меня беспокоило, но для Макмерфи не имело никакого значения. Все выходные и всю следующую неделю он не прекращал давить на нее и на черных, и пациенты наслаждались этим. Пари он выиграл — раздразнил сестру, как и обещал, заработал на этом, но не остановился и продолжал вести себя так и дальше: кричал на весь коридор, смеялся над черными, доводил до отчаяния весь персонал и даже докатился до того, что однажды в коридоре подошел к Большой Сестре и спросил, не будет ли она так любезна назвать точные, дюйм в дюйм, размеры ее большой, шикарной груди, которую она изо всех сил старается спрятать и напрасно. Она прошла мимо, не обращая на него внимания, как не обращала внимания и на эти непомерно большие женские признаки, которыми наделила ее природа, словно она была выше всего этого: и Макмерфи, и вопроса взаимоотношений полов, и плотских интересов, и всех других людских слабостей.
Когда она вывесила на доске объявлений список дежурств и Макмерфи прочитал, что назначен дежурным по уборной, он пошел на пост, постучал в окно и лично поблагодарил ее за оказанную честь, пообещав вспоминать о ней всякий раз, когда будет драить писсуар. Она сказала, что в этом нет необходимости, занимайтесь, мол, просто своей работой и этого вполне хватит, благодарю.
Но уборкой он себя не утруждал: раз или два проведет щеткой по раковине писсуара, при этом в такт со взмахами щетки во всю силу горланит какую-нибудь песню, потом плеснет хлорки — и готово. «Вполне чисто, — говорил он черному, который пилил его за наспех выполненную работу, — может, не совсем чисто для некоторых, но лично я собираюсь в них мочиться, а не обедать из них». Наконец Большая Сестра уступила отчаянным мольбам черного и пришла лично проверить, как Макмерфи справляется со своими обязанностями. Она прихватила небольшое зеркальце и водила им под закраинами раковин. Двигалась вдоль ряда писсуаров, качала головой и у каждой раковины говорила: «Это возмутительно… возмутительно». Макмерфи шел рядом с ней бочком, моргал и, опустив голову, отвечал: «Нет, этот писсуар… писсуар».