Когда я шел позади всех, я вдруг понял и удивился: надо же, я пьян, пьян по-настоящему, мне тепло и хорошо, я всем улыбаюсь и покачиваюсь, впервые после армии я напился с полдюжиной других пациентов и двумя девушками — и где! — прямо в отделении Большой Сестры! Пьян, бегаю, смеюсь и волочусь за девушками в самом центре самой могущественной цитадели Комбината! Я еще раз вспомнил все события этой ночи, все, что мы вытворяли, — в это невозможно было поверить! Мне приходилось постоянно убеждать себя, что все-таки это произошло, что мы добились этого сами! Взяли и открыли окно, и впустили к себе это, как свежий воздух. Нет, Комбинат не всесилен. Что может удержать нас от повторения этого, когда мы поняли, что это нам по силам? Кто удержит нас от чего-то еще, если нам захочется? От этой мысли я почувствовал себя так хорошо, что, завопив, нагнал Макмерфи и Сэнди, обхватил их руками, приподнял и так бежал до дневной комнаты, а они кричали и брыкались, как дети. Вот как хорошо мне было.
Полковник Маттерсон снова встал с постели, глаза горят, полон премудростей, и Скэнлон опять покатил его назад в спальню. Сефелт, Мартини и Фредриксон сказали, что им тоже пора на покой. Макмерфи, я, Хардинг, Сэнди и мистер Теркл остались докончить микстуру от кашля и подумать, как быть с беспорядком в отделении. Кроме меня и Хардинга, похоже, это больше никого не беспокоило; Макмерфи и девушка продолжали потягивать микстуру, улыбались и распускали в темноте руки, а мистер Теркл то и дело засыпал.
Хардинг изо всех сил пытался заставить их задуматься.
— Вы не п'нимаете всей с'ожности в'зникшей ситуации, — говорил он, и язык его заплетался.
— Чушь, — отвечал Макмерфи.
Хардинг стукнул ладонью по столу.
— Макмерфи, Теркл, вы не представляете себе, что произ'шло здесь сегодня. В отделении для душевно-б'льных. В отделении мисс Вредчет! П'следствия будут… страшными!
Макмерфи куснул девушку за мочку.
Теркл кивнул, открыл один глаз и сказал:
— Правильно. Она тоже завтра заступает.
— Однако у меня есть план, — сказал Хардинг.
Он встал и заявил, что Макмерфи, очевидно, сейчас в таком состоянии, что сам с возникшей ситуацией справиться не может, поэтому взять на себя эту обязанность должен кто-то другой. По мере того как Хардинг говорил, он распрямлялся и трезвел. Голос его звучал убедительно и настойчиво, а руки облекали сказанное в соответствующую форму. Я был рад, что он взял это на себя.
План его сводился к следующему. Мы связываем Теркла и изображаем все так, будто Макмерфи подкрался к нему сзади, связал его, ну, скажем, кусками разорванной простыни, украл ключи, проник в аптеку, разбросал лекарства, перетряхнул все досье, чтобы насолить сестре — этому она поверит, — затем открыл окно с сеткой и сбежал.
Макмерфи заявил, что ну прямо как в кино и такая чушь обязательно должна сработать, и похвалил Хардинга за то, что тот ясно мыслит. Хардинг пояснил, что этот план имеет ряд достоинств: у всех остальных не будет неприятностей с сестрой, Теркла не выгонят с работы, а Макмерфи благополучно исчезнет. Девушки отвезут его в Канаду, Тихуану или, при желании, даже в Неваду, где он будет в полной безопасности; полиция не очень-то усердствует в поимке беглецов из больниц, потому что девяносто процентов из них через неделю-другую возвращаются назад — пьяные, без цента в кармане — на бесплатный ночлег и дармовую еду. Какое-то время мы обсуждали это и допили всю микстуру. Разговор сам собой смолк. Хардинг сел.
Макмерфи высвободил руку, которой обнимал девушку, посмотрел сначала на меня, потом на Хардинга, задумался, и на лице у него снова появилось усталое выражение. Он спросил, а как же мы, почему бы и нам не рвануть вместе с ним?
— Я пока не готов, Мак, — сообщил Хардинг.
— А почему ты думаешь, что я готов?
Хардинг некоторое время молча смотрел на него, потом улыбнулся и сказал:
— Нет, — ты не понимаешь. Я буду готов, но через несколько недель. Я хочу это сделать сам, через парадную дверь, со всеми формальностями и бюрократическим штучками. Чтобы жена приехала за мной на машине. И чтобы они знали: я еще в состоянии выйти отсюда таким образом.
Макмерфи кивнул.
— А ты, Вождь?
— Я считаю, что со мной все в порядке. Просто пока не знаю, куда идти дальше. И кто-то ведь должен побыть здесь еще несколько недель, когда ты уйдешь, проследить, чтобы все не пошло по-старому.
— А как же Билли, Сефелт, Фредриксон, остальные?
— Я не могу говорить за них, — сказал Хардинг. — Как и у всех нас, у них свои проблемы. Во многих отношениях они еще больны. Но, по крайней мере, теперь это больные люди. Уже не кролики, Мак. И, может быть, когда-нибудь станут здоровыми людьми. Как знать.
Макерфи разглядывал свои руки и о чем-то думал. Снова посмотрел на Хардинга.
— Хардинг, в чем дело? Что происходит?
— Ты обо всем этом?
Макмерфи кивнул.
Хардинг покачал головой.
— Не знаю, сумею ли я объяснить тебе. Конечно, я могу начать изъясняться ученым языком со ссылками на Фрейда, все это будет верно. Но тебе нужны причины причин, и я вряд ли назову их. По крайней мере что касается других. А в отношении себя? Чувство вины. Стыд. Страх. Самоуничижение. В раннем возрасте я сделал открытие… Как бы это сказать помягче… Наверное, общая фраза подойдет лучше, чем то, другое слово. Я предавался определенному занятию, которое наше общество считает постыдным. И вот заболел. Причина, конечно, не в этом, а в том, что ты чувствуешь, когда на тебя направлен указующий перст общества и миллионы окружающих громко в один голос скандируют: «Позор. Позор. Позор». Так общество поступает со всеми, кто хоть сколько-нибудь отличается от других.
— Я тоже не такой, как все, — возразил Макмерфи. — Почему же что-нибудь в этом роде не случилось со мной? Сколько помню себя, люди все время цеплялись ко мне то с одним, то с другим, но я не от этого… вернее, от этого я не свихнулся.
— Да, ты прав. Ты свихнулся не от этого. Я не думаю, что это единственная причина. Хотя какое-то время, несколько лет назад, еще длинношеим юношей, я считал, что наказание общества — это единственная сила, которая гонит тебя по пути к безумию, но ты заставил меня пересмотреть мою теорию. Есть кое-что еще, друг мой, что гонит по этой дорожке сильных людей, таких, как ты.
— Да? Знаешь, я не согласен, что я на этой дорожке, но все-таки интересно, что это за «кое-что еще»?
— Это мы. — Мягкой и белой рукой он очертил круг и повторил: — Мы.
— Чушь, — без особой уверенности произнес Макмерфи, улыбнулся, встал и помог подняться девушке. Прищурясь, взглянул вверх на едва видимые в темноте часы. — Почти пять. Мне нужно чуток вздремнуть перед дорожкой. Дневная смена заступит не раньше чем через два часа, пусть Билли и Кэнди побудут еще вместе. Я исчезну часов в шесть. Сэнди, крошка, может, часок в спальне нас протрезвит? Что скажешь? Завтра нам предстоит нелегкий путь в Канаду, Мексику или еще куда-нибудь.
Теркл, Хардинг и я тоже встали. Мы все еще порядком пошатывались, до трезвости нам явно было далеко, но на это опьянение накладывалось сладкое и грустное чувство. Теркл сказал, что через час сбросит Макмерфи и девушку с кровати.
— И меня разбуди, — попросил Хардинг. — Когда будешь уезжать, я встану у окна, сожму в кулаке серебряную пулю и воскликну: «Что это за человек в маске скачет там, впереди?»
— Ладно, хватит. Ложитесь-ка оба спать, и чтоб я вас больше не видел. Ясно?
Хардинг улыбнулся, кивнул, но ничего не сказал. Макмерфи протянул руку, Хардинг пожал ее. Макмерфи качнулся назад — так ковбои вываливаются из салуна — и подмигнул.
— Теперь, когда Большой Мак исчезнет, у тебя есть шанс снова стать главным психом, приятель.
Он повернулся ко мне и нахмурился.
— Как с тобой, Вождь, не знаю. Осмотрись пока. Может, пристроишься на телевидении, будешь в драках бандитов играть. Ладно, пока.
Я пожал ему руку, и мы пошли в спальню. Макмерфи велел Терклу нарвать простыней и выбрать пару любимых узлов, которыми он хочет, чтобы его связали. Теркл пообещал подумать. Я забрался в свою постель, когда в спальне уже начинало светать, и слышал, как Макмерфи с девушкой тоже укладываются. Я чувствовал тепло во всем теле, но оно показалось мне совсем чужим. Я слышал, как мистер Теркл открыл дверь в бельевой, дальше по коридору, и закрыл ее, сопровождая длинной и громкой отрыжкой. Глаза мои привыкли к темноте, и я увидел, как устроились Макмерфи с девушкой: чтоб было поуютней, уткнулись друг другу в плечо — скорее два уставших ребенка, нежели взрослые мужчина и женщина, которые ложатся в постель для любви.
В таком положении и застали их черные, когда пришли включать свет в шесть тридцать.
* * *Я много думал над тем, что случилось после, и пришел к выводу, что рано или поздно, так или иначе, все равно это случилось бы, даже если бы мистер Теркл разбудил Макмерфи и девушек и выпустил их из отделения, как мы задумали. Большая Сестра все равно бы узнала обо всем — это можно было прочитать на лице Билли — и сделала бы то же самое как при Макмерфи, так и без него. И Билли все равно бы сделал то, что сделал, а Макмерфи узнал бы об этом и все равно вернулся. Должен был бы вернуться, потому что не смог бы развлекаться в Карсон-Сити или Рино, или еще где-нибудь, оставив за Большой Сестрой последнее слово, давая ей последний ход, как не давал ей спуска здесь, в больнице. Это все равно что заключить контракт на участие в игре, из которой нельзя выйти.
Только мы встали и расползлись по отделению, как рассказ о нашей ночной гулянке начал распространяться со скоростью лесного пожара.
— Что у них было? — спрашивали те, которые не участвовали в этом. — Шлюха? В спальне? О Боже.
— И не только шлюха, — рассказывали им другие, — но и черт знает какая попойка. Макмерфи собирался тайком вывести девиц до того, как на дежурство заступит дневная смена, но проспал.
— Да хватит чушь нести.
— Никакая это не чушь. Все до последнего слова истинная правда. Сам там был.
Причем все участники ночных событий начали рассказывать об этом с тайной гордостью и удивлением, словно свидетели пожара большого отеля или прорыва дамбы — очень серьезно и важно, потому что о количестве жертв пока не сообщалось, — но по мере повествования серьезность улетучивалась. Всякий раз, когда Большая Сестра и ее подручные черные обнаруживали что-нибудь новенькое, например, пустую бутыль из-под микстуры от кашля или флотилию инвалидных колясок, припаркованных в конце коридора, будто пустые тележки в парке аттракционов, в памяти тотчас всплывал очередной ночной эпизод, который участникам хотелось посмаковать, а остальным — услышать. И хроников, и острых черные согнали в дневную комнату, и там все толклись взволнованные и растерянные. Оба старых овоща сидели, по уши увязнув в своих подстилках, и хлопали глазами и деснами. Все были еще в пижамах и шлепанцах, кроме Макмерфи и девушки: она успела одеться, только не обулась, нейлоновые чулки висели у нее на плече, а он был в тех самых черных трусах с белыми китами. Они сидели вместе на диване и держались за руки. Девушка снова задремала, Макмерфи привалился к ней и улыбался сонной удовлетворенной улыбкой.
Наши тревоги и беспокойство вновь исчезли, уступив место шуткам и веселью. Когда сестра обнаружила кучу таблеток, которыми Хардинг посыпал Сефелта и девушку, мы прыснули и стали фыркать, едва удерживаясь от смеха, но, когда из бельевой появился мистер Теркл, хлопая глазами и охая, обмотанный сотней ярдов рваных простынь, как мумия с головной болью после перепоя, тут уж мы дружно расхохотались. Большая Сестра воспринимала наше веселье без обычной рисованной улыбки, молча глотала каждый наш смешок, и вскоре стало похоже, что она вот-вот лопнет, как пузырь.
Макмерфи забросил ногу на край кушетки, надвинул кепку пониже, чтобы свет не резал покрасневшие глаза, и постоянно ворочал во рту языком, который, казалось, от выпитой микстуры покрылся лаком. Вид у Макмерфи был больной и ужасно усталый, он постоянно сжимал виски ладонями и зевал. Но, несмотря на плохое самочувствие, улыбка по-прежнему не сходила с его губ, а раза два он даже громко расхохотался по поводу некоторых находок сестры.
Когда сестра пошла звонить в Главный корпус насчет отставки мистера Теркла, тот и Сэнди воспользовались удачным моментом, снова открыли сетку на окне, махнули всем рукой на прощание и побежали вприпрыжку напрямик, спотыкаясь и поскальзываясь на мокрой, сверкающей на солнце траве.
— Он не запер окно, — сказал Хардинг Макмерфи. — Быстрее. Быстрее за ними!
Макмерфи тяжело вздохнул и открыл один глаз, налитый кровью, словно насиженное яйцо.
— Шутишь? Я и голову не просуну в это окно, а все тело тем более.
— Друг мой, ты, кажется, в полной мере не осознаешь…
— Хардинг, черт побери тебя и твои возвышенные фразы, в этот момент я осознаю одно: я все еще пьян. И мне дурно. Честно говоря, я уверен, что и ты пьян. Вождь, а ты как?
Я сказал, что совсем не чувствую носа и щек, если можно из этого сделать какой-нибудь вывод.
Макмерфи кивнул и снова закрыл глаза; скрестил руки на груди, съехал в кресле, подбородок уткнулся ему в воротник. Он почмокал губами и улыбнулся, словно задремал.
— Да-а, — произнес он, — мы все еще пьяные.
Хардинг волновался. Он пытался объяснить, что для Макмерфи сейчас лучше всего одеться, да побыстрее, пока наш ангел милосердия по телефону докладывает доктору об ужасах, обнаруженных сегодня в отделении, однако Макмерфи сказал, что беспокоиться не о чем, мол, сейчас его положение ничуть не хуже прежнего.
— Ну что еще они мне могут устроить?
Хардинг воздел руки и отошел прочь, предрекая скорую гибель.
Один из черных заметил, что сетка не заперта, закрыл ее на ключ, отправился на дежурный пост и вышел оттуда с большой конторской книгой. Он водил пальцем по списку, читал фамилию сначала про себя, потом, убедившись, что человек здесь, называл фамилию вслух. Список был составлен в обратном алфавитном порядке, чтобы сбить людей с толку, поэтому к букве «Б» он подошел в самом конце. Держа палец на последней фамилии в списке, он начал крутить головой и оглядываться.
— Биббит. Где Билли Биббит? — Глаза его округлились. Он решил, что Билли сбежал из-под самого его носа и теперь его не поймаешь. — Вы, чертовы твари, кто видел, как ушел Билли Биббит?
Тут все вспомнили, где остался Билли, начали перешептываться и снова захихикали.
Черный вернулся в дежурный пост, было видно, что он разговаривает с сестрой. Она бросила телефонную трубку, выскочила из поста, черный за ней; прядь волос выбилась у нее из-под белой шапочки, словно мокрый пепел прилип к лицу. Между бровей и под носом выступил пот. Она потребовала, чтобы мы сказали, где скрылся влюбленный. Ответом ей был дружный хохот. Она обвела всех взглядом.
— Как это понимать? Он не исчез, Хардинг? Он здесь… в отделении, да? Почему вы молчите? Отвечайте. Сефелт, я вас слушаю.
При каждом слове она вонзала взгляд в чье-нибудь лицо, но люди не реагировали на ее яд. Они смело смотрели ей прямо в глаза. Их ухмылки были ответом на ее уверенную улыбку, которая давно исчезла с ее лица.
— Вашингтон! Уоррен! Идите за мной, осмотрим комнаты.
Мы двинулись следом, а они шли впереди, открыли лабораторию, ванную, кабинет доктора…
Скэнлон прикрыл улыбку своими узловатыми пальцами и прошептал:
— В веселенькую историю попал наш Билли. — Мы все кивнули. — А если подумать, то не один Билли. Помните, кто с ним еще?
Сестра подошла к изолятору в конце коридора. Мы придвинулись к самой двери, чтобы лучше видеть, столпились, вытянув шеи, и заглядывали через спины Большой Сестры и двух черных, пока она возилась с замком. Наконец дверь распахнулась. В комнате без окон было темно. Послышались скрип и возня. Сестра вытянула руку, щелкнула выключателем: с матраца на полу, мигая, смотрели Билли и девушка, как две совы из гнезда. Сестра не обратила внимания на дружный хохот за ее спиной.
— Уильям Биббит! — Она изо всех сил старалась, чтобы голос ее звучал холодно и строго. — Уильям… Биббит!
— Доброе утро, мисс Вредчет, — сказал Билли, даже не делая попытки встать и застегнуть пижаму. — Это Кэнди, — он взял девушку за руку и улыбнулся.
Язык сестры заскрипел в высохшем горле.
— Ох, Билли, Билли, Билли… Как мне стыдно за вас.
Билли еще не совсем проснулся, чтобы должным образом реагировать на ее упреки; девушка возилась рядом, искала свои чулки под матрацем, движения ее после сна были замедленными, вид разомлевшим. Время от времени она прекращала свою сонную возню, поднимала глаза и улыбалась сестре, которая стояла с ледяным выражением лица и скрестив руки, потом опять начинала тянуть чулки, зажатые между матрацем и кафельным полом. Оба они двигались как отъевшиеся кошки, которые напились теплого молока и разомлели под солнцем. Но я думаю, они также, кроме всего прочего, были прилично пьяны.
— Ах, Билли, — сказала сестра таким тоном, словно вот-вот не выдержит и расплачется. — Женщина, как эта. Дешевка! Низкая! Размалеванная…
— Куртизанка? — вступил Хардинг. — Иезавель!
Сестра обернулась, пытаясь пригвоздить его взглядом, но он продолжал:
— Не Иезавель? Нет? — Он в задумчивости почесал затылок. — Тогда Саломея. Та славилась своими пороками. Может быть, вы хотели сказать блудница? Я просто пытаюсь помочь.
Она снова развернулась к Билли. Он сейчас был занят тем, что пытался подняться: перевернулся, встал на колени, задрал зад, как корова, оттолкнулся руками, поднялся на одну ногу, потом на другую и наконец выпрямился. Похоже, он был доволен своим успехом и словно не замечал, что мы столпились у двери, поддразниваем его и приветствуем криками: «Ура!»
Вокруг сестры не прекращался смех, шуточки, громкий разговор. Она перевела взгляд с Билли и девушки на толпу за своей спиной. Эмалево-пластмассовое лицо ее треснуло. Она закрыла глаза в попытке унять дрожь и собраться с силами. Она поняла, что вот он, час, настал: ее все-таки приперли к стенке. Когда она снова открыла глаза, они казались совсем маленькими и неподвижными.
— Билли, меня беспокоит, — начала она, и я почувствовал, что голос ее изменился, — как все это воспримет твоя бедная мать.
Наконец она добилась нужной реакции. Билли вздрогнул, как от боли, и приложил руку к щеке, словно ее обожгло кислотой.