Я был как раз в сельсовете, когда он пришел составлять договор. Поскольку денег у мужиков мало, "межевой инженер", как он сам себя назвал, потребовал по десять фунтов жита за десятину пашни и по пять фунтов за десятину общественных выгонов и лугов. Харчи ему обязана была поставлять община бесплатно, как и квартиру с освещением и отоплением.
Заняв за столом место Ригора Власовича, "межевой инженер" каждое свое условие припечатывал тяжелым кулаком. Кроме всего, ему следовало выделять ежедневно подводу (да чтоб не из-под навоза!) и шестерых рабочих, желательно постоянных.
И чтобы придать себе еще больший вес, господин Кресанский (на "товарища" не откликался) вскользь заметил: "М-мда... А то, что я буду получать от казны еще и "заделку", так это не ваше дело!"
Даже Ригора Власовича самодовольный "господин" сбил с панталыку. Ведь председатель сельсовета знал, что землемер мог найти и под землей сгнивший столб. А это у любого крестьянина вызвало бы чуть ли не мистическое удивление: "И как он, чертов сын, знает?.. Вот тут, мол, копай, вот в этом месте!.. И заступ - дзинь, а там камень!.." Но в спесивом "межевом инженере" усматривал Полищук также и олицетворение советского земельного закона, и пропускал мимо ушей не только болтовню, что тот-де "кровью голосовал не за ваш номер", но и пренебрегал тем, что Кресанский очевидный живоглот и на богатство, что давала ему община, смотрел с пренебрежением.
- Что мне ваши фунты? Я вот в мирное время, - Кресанский конечно же имел в виду старый режим, - получал, кроме "заделки", семьдесят пять рублей, а это жалованье армейского капитана, и еще право выхода на пенсию после двадцати лет службы - с мундиром и с инструментами! А вы мне, как нищему, ваши "фунты"! М-да...
Мужики, которые были в это время в сельсовете, вежливо кивали головами, а сами, верно, думали: "Разорвало б тебя от наших фунтов!"
Но тем не менее с его присутствием в селе смирились. Только Тадей Балан, к которому поставили землемера на квартиру, скрипел:
- Мало того, что землю у меня будет отрезать, сапоги вон испортил. Напился, люди добрые, ну, в стельку, а утром я к сапогам, а в них!.. Ну, попроси горшок, а то... в сапоги!.. А я за эти вытяжки аж три рубля отдал!
Мужики чуть за животы не хватались. Советовали Балану:
- Вы, дядька Тадей, по углам гляньте, может, он там еще и...
- Тьфу, анахфемы!..
Днем "господин" Кресанский со своей свитой обмерял углы и линии, а вечерами изнывал в просторной Балановой светлице. Иногда стрекотал тяжеленным арифмометром "Однер", вычислял координаты. Хозяева, сложив руки на животах, стояли у него за спиной, дивились.
Чтобы подчеркнуть свою значимость, Кресанский как-то вечером вынес свою астролябию со штативом во двор, нацелил на луну.
- Смотрите, мужички, на Каина, что взял на вилы своего брата Авеля!.. Ай, глупцы!.. Ай, неотесы!.. М-да...
Ошеломленные зрелищем, открывшимся им через "чертово око", Баланы позвали отца Никифора. Тот тоже заглянул в трубу.
- Не токмо видимое есть сущее.
И хотя Баланы не уразумели поповской мудрости, однако их интерес к трубе землемера угас.
Батюшка же пригласил "господина межевого инженера" на чашку чая и на партийку-другую в "шестьдесят шесть". А поскольку не хватало партнера (третьим была попадья), так позвали и меня. Ради своей Книги Добра и Зла я пренебрег антипатией, которую внушал мне Кресанский.
Карты он сдавал твердо, пристукивая перстнем. На нас с попом смотрел поверх очков с выражением быка, наткнувшегося на неожиданную преграду. И карты называл по-своему: туз - "его императорское величество", король "его превосходительство", дама - "ее превосходительство", валеты ж были "их благородия подпоручики".
Воспользовавшись случаем, я спросил "господина межевого инженера", как он смотрит на теперешнее землеустройство.
Он махнул рукой:
- М-мда... Большевистская ерундистика.
Потом с неожиданной для меня доверчивостью добавил:
- Я, знаете ли, чувствую себя на временной работе. Великий плуг перепашет новые межи.
Я понял: новая война. И подумал про себя: "Ах ты ж!.."
И еще подумал: "Непременно нужно готовить новых землемеров из сегодняшних моих Ванечек и Петриков. Нельзя вливать вино новое в мехи старые".
И сказал я "господину межевому инженеру":
- Не будет великого плуга. Не будет интервенции. Не будет кровавой Вандеи.
- М-мда... Ваше политпросветительство - коммунист?
- Вероятно, все же стану коммунистом. - Я сложил карты и бросил их на стол. - А вам, ваше верноподданство, советовал бы рассматривать свою работу как постоянную. И то, что мы делаем вашими руками, как окончательное, нерушимое и вечное. Только тогда вы будете иметь моральное право носить и в дальнейшем свой инженерский картуз.
После долгого и тягостного молчания, когда батюшка заерзал на своем стуле, а матушка начала ловить ртом воздух как вытащенная из воды рыба, землемер выдавил из себя:
- М-мда... Пардон.
Я сказал:
- Пойду. У меня много дел. Свою работу я считаю постоянной.
После этого партнером в "шестьдесят шесть" приглашают фельдшера диодора Микитовича.
Тот, говорят, так вошел в свою роль, что когда к нему попадает туз "его императорское величество", истово целует карту.
Радуйся, уцелевший великий князь Кирилл: в "великой неделимой России" у тебя есть целых два верноподданных!..
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
ГРОЗЫ И СОЛНЦЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой Иван Иванович Лановенко в меру своих
скромных возможностей отвечает на ноту Керзона, вспоминая попутно
его пособника Юхима Плескало
Снова пришел из тюрьмы Юхим Плескало. Белый такой стал, гладкий, глазки совсем заплыли, нос - как пуговка, и такой сам весь налитой, что рук на пузе не сложит. Скажете - богатей, куркуль. Куда там! Просто сельский воришка. То кусок выбеленного холста стащит, если не присмотреть, и продаст кому-нибудь за четыре гривенника - на полбутылки, то выследит в бурьяне, где соседские куры несутся, - пособирает яйца, то присосется к чьей-либо корове - зажмурит глаза я тянет, тянет, и коровы его, паскудного, любили, ни одна не лягнет, должно быть потому, что ласковый ко всему. Такой уж покорный, что мужики, как поймают его, бывало, на воровском деле, бьют не смертным боем, а вожжами.
В свободное от воровства время ловит Плескало рыбу на пруду. И так уже все к этому привыкли, что даже сторож, дед Клим Яременко, только и скажет, завидев его в лодке на пруду: "А чума тебя забрала б!.." - И сплюнет в сердцах.
В селе многие говорят, что он придурковатый, но Юхим опроверг это в двадцатом, когда утонули у шлюза оба зятя Прищепы. Как раз щука терлась, и было ее тьма-тьмущая, вот они и позарились. Выплыли на душегубках на самый водоворот и не успели сеть закинуть, как над ними только забулькало. Богатеи горевали: вот, мол, какие умные - то есть богатые - люди богу душу отдали!..
И кто-то из них хотел укорить Юхима Плескало, который топтался на берегу:
- А почему ты, Юхим, не утонул?
- А что я, дурной туда лезть?
Богатеи только глазами захлопали:
- Ты гляди, какой вумный!..
Зимой Юхиму приходилось туго - нет рыбы. Обвешивался торбами, нанимал мальчонку поводырем и шел по селам попрошайничать.
Задерет голову, вывернет веко так, чтоб глаз страшнее был, и тоненьким таким жалобным голоском выводит:
Не проходите, пода-а-айте!
Не проходите, пода-а-айте!
Бедному слепо-о-ому!
А кто даст, тому и бог даст,
А кто не даст, тому и бог не даст!..
Вопреки своей придурковатости Юхим, как видите, был хорошим психологом, - это его "бог не даст" воздействовало на суеверных женщин сильнее, чем на эмоциональных итальянок венецианские баркаролы, - медяки дождем сыпались в Юхимову порыжевшую шапку.
Правда, побывал Юхим еще и на казенной службе. При Центральной раде, когда приказали выставлять "вольных казаков", которые наводили бы порядок, богатеи тут же закричали на сходке:
- Плескала в "вольные казаки"! Ничего не делает, так нехай хотя бы казакует!..
Последний раз отсиживал Юхим за Секлетину юбку.
Стащил с тына на онучи, потому как жены у него сроду не было, а на продажу та юбка - тьфу! - и старьевщик не взял бы.
Когда же спросили его на суде, зачем украл, ответил:
- А должно, для того, чтоб не отвыкнуть.
Так для чего же я описываю все это про Плескало? А для того, чтоб иметь возможность сравнить его с вельможным лордом Керзоном, министром иностранных дел Англии, который выскочил, как голый из крапивы, со своей стр-р-рашной нотой. И сравнить не в пользу властительного тори.
Ловит Плескало рыбу в общественном пруду тайком? Еще как! Добра от этого - никакого. Вред - очевидный. Приговор: надавать бы ему по...
А лорд Керзон? В Белое море, под самые наши берега полез за рыбкой. Плескало довольствуется десятком фунтов за раз, а лорд тянет у нас из-под носа десятки тысяч пудов! Приговор: надавать бы ворюге по...
Украл Юхим Секлетину юбку? Били его мужики веревочными вожжами?
Украл Юхим Секлетину юбку? Били его мужики веревочными вожжами?
А лорд Керзон выкрадывает у нас государственные тайны, так чем его, собаку, бить?.. Оглоблей, только оглоблей!.. Да к тому же дубовой.
Опрокидывает Юхим кринки в чужих погребах? Бывает, что и опрокинет ненароком. Бьют его мужики и за это. А лорд Джордж еще и не такую кутерьму устраивает в нашем доме руками разных дейвисонов и стен-гардингов. И вот я, Иван Иванович, присуждаю его к смерти - к политическому небытию, исчезнет, как привидение от Отченаша...
Но наш буковский воришка Плескало куда благороднее вельможного лорда: как изловят его мужики с поличным, так поднимает вверх руки и кается: "Люди добрые, не буду, ну, ей-богу, не буду, провалиться мне на этом месте!.." Ну, его, конечно, все равно бьют, как уже сказано, мокрыми веревочными вожжами. С умом бьют. Потому как Плескало никогда не грозился спалить кому-нибудь хату.
А лорд, бес ему в ребро, еще и угрожает!..
Ох и написал бы я тебе, вельми не уважаемый лорд, письмо запорожское, так Чичерин не пропустит...
Думаю и гадаю: что же делать?
Призвал на совет и Евфросинию Петровну.
- Так ты что ж, может, хочешь вытащить его на суд?
- Конечно, хочу, но вся беда в том, что он на мой суд не явится.
Посидел я и подумал. А потом и говорю жене:
- Вот я получаю сорок пять и ты - тридцать рублей. Давай, - говорю, посидим с месяц на картошке, а эти семьдесят пять рублей отошлем в "Известия", пускай собирают на новые аэропланы. Можно добавить к этому и мои серебряные часы, которые дали мне в армии за стрельбу.
Мучилась Евфросиния Петровна долгонько. Все пересчитывала на пальцах и новые сапожки, и костюм для меня, и велосипед, и сено для коровы, и ботинки для Виталика, и самовар, и умывальник, и кашемировое платье, одним словом, множество вещей, которых у нас нет и которых мы уже не купим, и сравнивала все это с пропеллером для аэроплана.
И никак не могла себе представить, почему пропеллер лучше маркизетовой кофточки.
- Ой Иван, Иван, тебе работать бы не учителем, а бесом, что искушает, в грех вводит!..
И, тяжело вздохнув, отказалась и от фильдеперсовых чулок.
Я поцеловал свою любимую жену, как Рокфеллер свою - за отказ от золотой ванны: обойдусь, мол, и мраморным бассейном...
К нам присоединилась и Павлина, - она только что вошла.
- Я - десять рублей. Больше, к сожалению, нету.
- Ну, хорошо, завтра скажем Ригору.
На следующий день зазвонили на сходку.
Ригор Власович и Сашко Безуглый долго ругали Керзона и весь мировой капитал, я тоже высказал свое мнение. Проголосовали дружно, даже богатеи, когда узнали, что бомбы с буржуйских самолетов могут угодить и в их хаты.
Только Тубол не сдавался.
- Моя хата, - говорит, - под цинковой крышей. Что, у них глаз нету, куда кидать их, энти бонбы?!
Так и не дал ничего.
Даже Юхим Плескало решил поддержать общество.
- Чтоб, значца, тот лорд не задирался, жертвую, - говорит, - три пуда рыбы на еропланы.
Поначалу все одобрительно зашумели, но Ригор Власович покачал головой.
- Ай-яй-яй, граждане и товарищи!.. Да чью же рыбу он жертвует - нашу же с вами, лихоманка его матери!.. Ну, смотри мне, Юхим, ты такой же живоглот, как и лорд Керзон! Я тебе дам вот такой ультиматум! Еще раз изловим с рыбой, отправлю тебя не в тюрьму, а к тому дурному Керзону. Будете там друг у друга рыбу красть!
Сашко Безуглый предложил еще - чтобы на самом большом аэроплане нарисовали здоровенную дулю в ответ на ультиматум Керзона.
Собрали буковцы триста двадцать четыре рубля и пятьдесят копеек деньгами, сто тридцать пять золотников сережек золотых и три фунта и шесть золотников серебра.
Посылать такие большие ценности по почте побоялись, потому выбрали трех ходоков в Харьков с наказом найти писателя Остапа Вишню, а тот, мол, самого всеукраинского старосту знает и передаст в собственные руки, чтобы побыстрее те аэропланы построили. И еще, мол, пусть дед Остап (если такой он остроумный и мудрый, так уже далеко не молод!) приедет к нам в Буки, тут его таким медом угостят, что после первой кружки не подымется, после второй - своей бабы не узнает, а после третьей - бога увидит.
- Так он же, Остап, - говорю, - безбожник, да еще какой!..
- Ну, так после третьего меда он и в аду найдет прохладное местечко!..
И очень любо мне было, что нахальный ультиматум Керзона так расшевелил наших буковчан.
И подумал я: "Ага, чертов сын, бесславный лорд, попробуй-ка, тронь нас! Как придется защищать революцию, то не только последней рубашки не пожалеем, но и самого живота!.."
И еще одно событие произошло в тот день. Наймит Балана - Мить Петрук тоже записался в комсомол.
То ли Павлина это постаралась, то ли сам за ум взялся, протиснулся в первые ряды и поманил рукой Ригора Власовича.
- Пойдите сюда, дядь!
- Чего тебе?
- Да-а... Хочу сказать.
- Что у тебя?
- Ну, про того лорда... про Керзона...
- Ладно, сейчас.
Ригор Власович взял Петрука за руку и, как маленького, вывел на крыльцо сельсовета.
- Только картуз скинь. - Полищук обвел взглядом сходку. - Ну, тише! Сейчас наш сельский пролетариат Мить Петрук, который служит у эксплуататора Балана, скажет, а вы послушайте... Ну, Мить, не робей!
Но Мить смутился. Даже побледнел от волнения. Потом зажмурился и ломающимся баском выпалил:
- Этот Керзон... Керзон... чтоб он рехнулся... И буржуи... и буковские богатеи... До каких же пор на них робить?!
- А ты в песочке поиграйся!
Парнишка тяжело вздохнул и досказал:
- Дядь Ригор, а запишите меня... чтоб бить их... буржуев... богатеев!
- Вишь, - зачастил кто-то из богачей, - кормишь его, воспитываешь, а он камень за пазухой держит! Гоните его, Тадей, чтоб и духу его в хате не было! Ко всем свиньям!..
Ригор Власович потемнел от гнева.
- Цыц, вы, живоглоты, мироеды!.. Вы еще не знаете своей беды!.. Вот этот Мить, которого вы и за человека не считаете, завтра... Не сомневайся, Мить, ты сейчас грязный и темный, но за тобой стоит агромадная сила! Советская власть - та сила! Запишем тебя всем миром в комсомол. Ладно?.. Кто, товарищи и граждане, за то, чтоб этого малого революционера записать в комсомол?.. Согласны?.. Ну, вот видишь, все за тебя, кроме живоглотов... Вот, Павлина, еще один борец за трудящихся. А это большое дело, когда партии молодая помощь идет. Не только Керзон, а и весь мировой капитал пускай задумается об этом. И вы, живоглоты, подумайте. Вы уже одной ногой в могиле, а молодежь идет в коммуну. Ответим, товарищи, на ноту Керзона своей нотой - чтоб Красная Армия была крепка, чтоб хлеба у нас в амбарах было полно, чтоб четырехполка и урожаи добрые, чтоб все берегли нашу революцию и советскую власть. Да здравствует мировая революция и товарищ Ленин!
Ригор Власович снял фуражку и, подняв голову, затянул "Интернационал". Все подхватили, покатилось эхо: и если гром великий грянет!.. Гром великий грянет... Грянет!..
И это будет звучать в моей душе вечно.
ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой автор рассказывает, как Степан не
использовал представляемые ему возможности
Гнедой жеребец коротко заржал, поравнявшись с первой хатой на околице Буков. Маленькие острые уши его засновали из стороны в сторону, ноздри расширились, по коже на ребрах прошла дрожь. Степан погладил его по налитой шее, пробурчал успокаивающе: "Ну, ладно, ладно!.." - и тихонько натянул поводья.
Жеребец пошел боком, затанцевал и замахал головой в такт шагам.
У Степана затекла нога, которой придерживал ножны сабли.
Высвободил носок сапога из стремени и с облегчением вытянул ногу. По бедру забегали мурашки, и он даже сморщился от неприятного покалывания где-то в глубине мышц.
Смеркалось. Гудели хрущи, бились об него с глухим шелестящим звуком, ползали по гимнастерке. Степан с отвращением сбрасывал их на землю, щурился. Кавалерийский карабин, висящий на спине, натер магазином хребет.
Возле двора Василины Одинец остановил жеребца, устало сполз с седла, привязал повод за столбик. Сухорукая мать Василины выглянула из сеней и мигом скрылась в темноте.
- Эй, - крикнул Степан, - позовите-ка дочку!
В дверях больше никто не появлялся. Степан, теряя терпение, тихо выругался и направился к хате.
- Здравствуйте!
Плескалась вода. Василина мыла посуду после ужина.
- Слышь, - позвала старуха с топчана, - это они к тебе... Может, еще чего привезли.
Двое Василининых мальчуганов осторожно подошли к Степану сзади, трогали эфес сабли. Маленькая девочка, сидевшая с бабушкой на топчане, заговорила о чем-то беззаботным голубым голоском. Внезапно замолкла, засопела, выскользнула из бабушкиных объятий, сверкнув голым задком.
- Цего-то захотелось, - сказала она серьезно, присев над помойным ушатом.
- Бесстыдница! - глянула на нее через плечо Василина. - В хате чужой дядя, а она, такая девица!..
- Я исцо маленькая...
- Она еще маленькая, - подтвердил Степан, подошел, нагнулся, погладил мягкие волосики ребенка и протянул ей длинную леденцовую конфету. - Нате и вам, - одарил он и мальчиков.