— И каким образом лежание на полу гаража вас успокаивает?
— Водяные разводы на потолке очаровательны. Глядя на них, я расслабляюсь.
Романович бросил взгляд на потолок.
— Я нахожу их отвратительными.
— Нет, нет. Такие оттенки серого, черного, ржавого, с легким намеком на зеленое, такие плавные переходы, такая расплывчатость, ничего резкого и жесткого, как кость.
— Кость, вы сказали?
— Да, сэр, сказал. Это ушанка из медвежьей шкуры, сэр?
— Да. Я знаю, носить мех политически некорректно, но я отказываюсь за это извиняться перед кем бы то ни было.
— И это правильно, сэр. Готов спорить, вы сами убили медведя.
— Вы — активист общества защиты животных, мистер Томас?
— Я не имею ничего против животных, но обычно слишком занят, чтобы участвовать в маршах защиты их интересов.
— Тогда я вам скажу, что действительно это сделал, убил медведя, из шкуры которого изготовили и ушанку, и манжеты, и воротник этого кожаного пальто.
— На это не могла уйти целая шкура.
— В моем гардеробе имеются и другие меховые вещи, мистер Томас. Но скажите, как вы узнали, что этого медведя убил именно я?
— Вы уж не обижайтесь, сэр, но, помимо различных предметов из шкуры, в вас вселилась и часть души медведя, которого вы убили.
Я смотрел на него снизу вверх, и многие морщины на лице Романовича напоминали ужасные шрамы от сабельных ударов.
— Это какое-то язычество, а не католицизм.
— Я говорю метафорически, не буквально, и с долей иронии, сэр.
— Когда я был в вашем возрасте, я не мог позволить себе такой роскоши, как ирония. Вы собираетесь подниматься?
— Через минуту, сэр. Игл-Крик-парк, Гарфилд-парк, Уайт-Ривер-Стейт-парк… в Индианаполисе много красивых парков, но я не знал, что там водятся медведи.
— Как вы, я уверен, понимаете, на медведя я охотился и убил его в России, будучи молодым человеком.
— Я забываю, что вы — русский. Bay, в России библиотекари более крепкие ребята, чем здесь, они охотятся на медведей и все такое.
— Там все более крепкие. Это случилось в советскую эпоху. И в России библиотекарем я не был.
— Я сам как раз меняю карьеру. Кем вы были в России?
— Могильщиком.
— Правда? Бальзамировали людей?
— Готовил людей к смерти, мистер Томас.
— Какая любопытная характеристика профессии.
— Отнюдь. Так мы говорили в стране, где я жил раньше. — Он произнес несколько слов на русском, потом перевел: — Я — могильщик. Готовлю людей к смерти. Теперь, разумеется, я — библиотекарь из Библиотеки штата Индиана, которая расположена напротив Капитолия, в доме сто сорок по Северной Сенатской авеню.
Какое-то время я полежал в молчании.
— Вы такой забавный, мистер Романович.
— Но, надеюсь, не нелепый.
— Я об этом еще думаю. — Я указал на второй вездеход: — Вы поедете на нем. Ключи вот в том настенном шкафчике. На бирке номерные знаки автомобиля.
— Лицезрение потолочных пятен излечило ваш страх перед великим неведомым?
— Насколько можно было на это рассчитывать, сэр. Хотите немного помедитировать, разглядывая их?
— Нет, благодарю вас, мистер Томас. Великое неведомое меня не тревожит, — и он пошел за ключами.
Когда я поднялся, ноги более подо мной не подгибались.
Оззи Бун (он весит четыреста фунтов и пишет детективы-бестселлеры), мой друг и наставник из Пико-Мундо, считает, что в моих автобиографических рукописях я должен придерживаться такого вот легкого тона. Он утверждает, что пессимизм — удел слишком уж образованных и лишенных воображения людей. Оззи учит меня, что меланхолия — потворствование тоске. Писатель, который пишет чересчур мрачно, рискует открыть сердце тьме, стать тем самым, что порицает.
Учитывая страшную смерть брата Тимоти, ужасные открытия, которые ждали нас впереди, возможно, новые потери среди дорогих мне людей, я сомневаюсь, что мне удалось бы поддерживать легкость тона, если бы Родион Романович не был частью моей истории. Это не означает, что в итоге он оказался отличным парнем. Я просто хочу сказать, что остроумием природа его не обделила.
В эти дни я прошу Судьбу только об одном: пусть люди, которых она забрасывает в мою жизнь, добрые или злые, с двойными стандартами в вопросах морали или без оных, будут в той или иной степени забавными. Трудно, конечно, требовать такого от занятой сверх меры Судьбы, которая приглядывает за миллиардами жизней. У большинства хороших людей есть чувство юмора. Проблема в поиске плохишей, которые тоже могут вызвать улыбку, потому что зло по большей части напрочь лишено юмора, хотя в фильмах плохишам иной раз достаются очень даже хорошие фразы. За редкими исключениями исповедующие двойные стандарты в морали слишком заняты тем, чтобы оправдать свое двусмысленное поведение. Им некогда учиться умению смеяться над собой, и я заметил, что они чаще смеются над другими людьми, чем вместе с ними.
Большой и сильный, в меховой шапке-ушанке, серьезный, как и положено тому, кто готовит людей к смерти, Родион Романович вернулся с ключами от второго вездехода.
— Мистер Томас, любой ученый скажет вам, что в природе многие системы кажутся хаотичными, но, если вы изучаете их достаточно долго и внимательно, из-под хаоса всегда проступает порядок.
— Как это?
— Этот зимний буран, в который мы едем, кажется хаотичным (переменчивый ветер, падающий снег, яркость, больше скрывающая, чем открывающая), но если бы вы смогли посмотреть на буран не как на природное явление, рассмотреть его на микроуровне частицы, твердой или жидкой, энергетического импульса, вы бы увидели, что все взаимосвязано, переплетено, как нити ткани.
— Я оставил микроуровневые очки в своей комнате в гостевом крыле.
— Если вы рассмотрите это событие на атомном уровне, то оно вновь может показаться вам хаотичным, но на субатомном опять проявится порядок, даже более четкий, чем на микроуровне. То есть под любым хаосом порядок ждет, чтобы его открыли.
— Вы не заглядывали в мой ящик для носков.
— Мы вдвоем вроде бы оказались в этом месте и в это время только благодаря случайному стечению обстоятельств, но и честный ученый, и истинно верующий скажут вам, что случайностей не бывает.
Я покачал головой.
— Такое ощущение, что в школе могильщиков особое внимание уделялось философии.
Его резиновые боты блестели, как кожаные, на одежде не было ни соринки.
И лицо являло собой бесстрастную маску.
— Только не спрашивайте у меня название школы могильщиков, мистер Томас. Никогда в нее не ходил.
— Впервые встречаю человека, который бальзамировал без лицензии, — удивился я.
Никаких эмоций не читалось и в его глазах.
— Я получил лицензию и без посещения школы. К этому делу у меня прирожденный талант.
— Некоторые дети рождаются питчерами, другие — математическими гениями, а вы родились, зная, как готовить людей к смерти.
— Совершенно верно, мистер Томас.
— У вас очень интересный генетический набор.
— Подозреваю, что и ваша семья, и моя в равной степени не могли считаться обычными семьями.
— Я никогда не встречал сестру моей матери, тетю Симри, но мой отец говорил, что она — опасная для общества мутантка и ее где-то держат под замком.
Русский пожал плечами.
— Тем не менее я поставил бы крупную сумму на равную необычность наших семей. Мне ехать первому или следовать за вами?
Если он поддерживал хаос на каком-то уровне под безупречным порядком лица и одежды, то хаос этот мог царить в его разуме. И мне оставалось только гадать, каков порядок на более глубинном уровне.
— Сэр, я никогда не водил автомобиль по снегу. Не уверен, как мне удастся определить, со всеми этими сугробами, где находится дорога, ведущая от школы к аббатству. Мне придется полагаться на интуицию… хотя обычно она меня не подводит.
— При всем уважении к интуиции, мистер Томас, я уверен, что опыт берет над ней верх. Россия — снежная страна, и, если уж на то пошло, я родился во время бурана.
— Во время бурана? В морге?
— Если честно, в библиотеке.
— Ваша мать была библиотекарем?
— Нет. Она была наемным убийцей.
— Убийцей?
— Совершенно верно.
— Фигурально или буквально, сэр?
— И так, и так, мистер Томас. Когда будете ехать сзади, пожалуйста, держитесь на безопасном расстоянии. Даже с приводом на все четыре колеса и цепями есть вероятность соскальзывания.
— У меня такое ощущение, что я соскальзываю весь день. Буду предельно внимателен, сэр.
— Если машину начнет заносить, поверните руль в сторону заноса. Не пытайтесь сразу вернуться на прежнюю траекторию. И на педаль тормоза нажимайте очень мягко. — Он направился ко второму вездеходу и открыл водительскую дверцу.
— Сэр, заприте все дверцы на замок, — сказал я ему, прежде чем он сел за руль. — И если увидите в снегу что-то необычное, не пытайтесь выйти из кабины и рассмотреть, что это такое. Продолжайте движение.
— Необычное? Например?
— Вы понимаете, любое необычное. Скажем, снеговика о трех головах или мутантку, похожую на мою тетю Симри.
Таким взглядом Романович мог бы развалить яблоко на две половинки.
Я сел за руль, а через мгновение он последовал моему примеру. Завел двигатель, тронул вездеход с места, подъехал к основанию пандуса. Я пристроился сзади.
Он нажал соответствующую кнопку на пульте дистанционного управления, и на вершине пандуса ворота начали закатываться под потолок.
А за воротами нас ждал хаос серого света, ревущего ветра и валящего снега.
Глава 35
Родион Романович первым выехал из гаража под удары швыряющегося снегом ветра, и я включил фары, пусть толку от них особо и не было.
Едва лучи начали подсвечивать белые снежные пологи, на пассажирском сиденье материализовался Элвис, словно, включая фары, я включил и его.
На этот раз он появился в гидрокостюме ныряльщика из фильма-комедии «Легко приходят, легко уходят». Вероятно, думал, что смех мне не помешает.
Черный колпак плотно облегал голову, скрывая волосы, уши, лоб до бровей. С таким вот четко очерченным лицом его чувственность значительно усиливалась, но на пользу Элвису это не шло. Выглядел он не как моряк-ныряльщик, а как кукла с губками бантиком, которую какой-то извращенец нарядил в костюм ныряльщика.
— Ага, тот фильм, — я покивал. — Благодаря ему у слова «нелепый» появилось новое значение.
Элвис беззвучно расхохотался, сделал вид, что стреляет в меня из подводного ружья, и мгновенно сменил гидрокостюм на арабский наряд из фильма «Харум-Скарум».
— Ты прав, — согласился я, — этот еще хуже. Когда он выступал на сцене, то оставался самим собой, но в фильмах зачастую превращался в жалкую пародию на себя, и их просмотр радости не доставлял. Полковник Паркер, его менеджер, выбирая киносценарии для Элвиса, оказывал ему столь же плохую услугу, как Распутин — царю Николаю и царице Александре.
Я выехал из гаража, остановился, нажал кнопку на пульте дистанционного управления, чтобы опустить ворота.
В зеркало заднего обзора наблюдал за воротами, пока они не опустились полностью, готовый в любой момент включить заднюю передачу и переехать любого беженца из кошмара, который попытался бы проникнуть в гараж.
Вероятно правильно рассчитав, где находится дорога, исходя из логической оценки рельефа, Романович держал курс на северо-северо-восток, плугом-снегоочистителем освобождая асфальт из-под белого одеяла.
Какая-то часть снега после его проезда вновь падала на дорогу, снег продолжал валить с неба, так что я максимально опустил снегоочиститель и поехал следом, подбирая остатки. Оставался на требуемом безопасном расстоянии и из уважения к его опыту, и потому, что не хотел, чтобы он пожаловался на меня своей матери, убийце.
Ветер завывал так, словно рядом хоронили дюжину шотландцев. Его порывы раскачивали вездеход, и я радовался, что у автомобиля удлиненная колесная база (это повышало устойчивость) и тяжелый плуг-снегоочиститель, который тоже мешал ветру оторвать вездеход от земли.
Снег был очень сухой, а сдувало его так быстро, что к лобовому стеклу ничего не прилипало. «Дворники» я даже не включал.
Глядя вверх по склону, налево, направо, проверяя зеркала, я ожидал увидеть одно или больше костяных чудовищ, мельтешащих в снегу. Белые вихри сводили на нет зону видимости столь же эффективно, что и песчаная буря в Мохаве, но резкие геометрические формы существ вроде бы должны были выделяться из снежных округлостей и привлекать взгляд.
За исключением вездеходов, двигался только ветер. На несколько больших деревьев, сосен и елей навалило столько снега, что кроны превратились в огромные белые кучи, а стволы, наверное, жалобно трещали под дополнительной ношей.
На пассажирском сиденье Элвис стал блондином. Теперь на нем были рабочие сапоги, джинсы и рубашка в клетку из фильма «Целующиеся кузены». В этом фильме он сыграл две роли: черноволосого офицера-летчика и блондина-деревенщину.
— В реальной жизни блондинов, работающих на ферме, еще нужно поискать, — сказал ему я, — особенно с идеальными зубами, черными бровями и причесанными волосами.
Он сделал вид, что у него неправильный прикус, и свел глаза к носу, пытаясь изобразить деревенского дурачка.
Я рассмеялся.
— Сынок, ты в последнее время меняешься, и только к худшему. Пожалуй, скоро и смеяться не сможешь.
На мгновение он вроде бы задумался над моими словами, потом указал на меня.
— Что?
Он улыбнулся и кивнул.
— Ты думаешь, я — забавный?
Он кивнул снова. Потом покачал головой, мол, нет, ты, конечно, забавный, но я имел в виду другое. Лицо его стало серьезным, он снова указал на меня, потом — на себя.
Если я правильно его понял, то его мнение определенно мне льстило.
— Смеяться над собственной глупостью меня научила Сторми.
Он посмотрел на себя в зеркало заднего обзора, покачал головой, опять молчаливо рассмеялся.
— Когда ты смеешься над собой, ты как бы можешь взглянуть на все со стороны. Понимаешь, что ошибки, которые ты допустил, если только они никому не причинили вреда… ну, их ты можешь себе простить.
Обдумав мои слова, он посмотрел на меня, показал кулак с оттопыренным кверху большим пальцем, то есть соглашаясь со мной.
— И знаешь что? Любой, кто пересекает границу с Той стороной, если не знает об этом до того, как настал миг ухода, внезапно осознает, что в этом мире он тысячу раз проявил себя дураком. Поэтому все, кто оказывается там, понимают других гораздо лучше, чем мы понимаем себя… и прощают нам наши глупости.
Он знал, о чем я толкую: любимая мать встретит его радостным смехом, а не разочарованным взглядом и, уж конечно, не станет стыдить. Глаза Элвиса наполнились слезами.
— Подумай об этом, — предложил я.
Он прикусил нижнюю губу и кивнул.
Периферийным зрением я уловил какое-то движение в снегу. Сердце у меня подпрыгнуло, я повернулся к движению, но увидел только Бу.
Объятый собачьей радостью, он бежал вверх по склону, наслаждаясь зимним спектаклем, белый пес в белом мире.
Обогнув церковь, мы подъехали ко входу в гостевое крыло, где нас дожидались братья.
Элвис из деревенщины превратился во врача в белом халате, с фонендоскопом на шее.
— Вот это правильно. Ты же снимался в фильме с монахинями. Играл врача. «Смена привычки». Мэри Тайлер Мур[29] была монахиней. Не бессмертный фильм, но и не такой глупый, как с Беном Эффлеком и Дженнифер Лопес.
Он прижал правую руку к сердцу и поклонился.
— Ты любил Мэри Тайлер Мур? — спросил я, а когда он кивнул, добавил: — Все любили Мэри Тайлер Мур. Но в реальной жизни вы были только друзьями, так?
Он опять кивнул. Только друзьями. Он ее любил, но они были только друзьями.
Родион Романович затормозил у входа в гостевое крыло.
Когда я подъехал к первому вездеходу, Элвис вставил трубочки фонендоскопа в уши, а диафрагму приложил к моей груди, словно хотел прослушать мне сердце. В его взгляде стояла печаль.
Я перевел ручку переключения скоростей в нейтральное положение, поставил вездеход на ручник.
— Сынок, перестань волноваться обо мне. Слышишь? Что бы ни случилось, со мной все будет в порядке. А когда придет мой день, мне станет еще лучше, но до этого дня все у меня будет хорошо. Ты делай то, что должен, и не тревожься из-за меня.
Он не отрывал фонендоскоп от моей груди.
— В тяжелые дни ты был для меня подарком Божьим, и я буду счастлив, если в итоге я стану подарком Божьим и для тебя.
Он обнял меня за шею, сжал ее пальцами, как сделал бы брат, если от избытка чувств ему не хватило бы слов.
Я открыл дверцу и выбрался из кабины. И каким же холодным был ветер.
Глава 36
Под действием ветра и холода снежинки превратились в гранулы и буквально скребли мое лицо, пока я преодолел двадцать футов, которые отделяли меня от тоже покинувшего кабину Родиона Романовича. Он оставил двигатель работающим, а фары включенными, как это сделал и я.
Чтобы перекрыть вой ветра, мне пришлось возвысить голос:
— Братьям понадобится помощь с их инструментами и материалами. Дайте им знать, что мы здесь. Задний ряд сидений в моем вездеходе сложен. Я приду, как только подниму их.
В гараже школы этот сын убийцы выглядел несколько театрально в шапке-ушанке из медвежьей шкуры и в кожаном пальто с меховыми воротником и манжетами, а вот под открытым небом, в буран, смотрелся очень даже естественно, эдакий король зимы, который может остановить снегопад взмахом руки, возникни у него такое желание.