Вчера вечером, вместо того чтобы отправиться домой, сесть за ломящийся от яств стол и отметить праздник в кругу семьи и близких, позволил сбить себя с пути истинного главному механику автопарка, балагуру Молчанову. Тот несколько раз намекал, что неплохо бы «остограммиться» в честь столь знаменательного праздника, как сорокалетний юбилей, но водитель вяло отнекивался, рассчитывая улизнуть вовремя. Прошмыгнуть мимо караулящего на проходной Молчанова не удалось. Подхваченный им под руку, Караваев и не заметил, как очутился за шатким столиком забегаловки, через дорогу от АТП. Именовалось заведение отчего-то «Патагонией», хотя экзотикой тут и не пахло, а пахло мокрой посудной тряпкой, хлоркой и застарелыми окурками. В помещении, представляющем собой сумрачный аквариум с тремя прозрачными стенами и одной глухой, было пусто, если не считать крупной девушки за буфетной стойкой. Внешность у нее была лошадиная, и она умела спать стоя.
— Очнись, золотце, — окликнул ее Молчанов и, дождавшись, когда буфетчица приблизится, распорядился: — По пивку и два по сто водочки. Жрать будешь?
Караваев, не сразу сообразивший, что вопрос адресуется ему, а не девушке, решительно повел подбородком из стороны в сторону:
— Нет. Водку я тоже не буду. Только пиво. — Он выставил указательный палец. — Один бокал.
— Значится, так, — произнес Молчанов тоном, не терпящим возражений. — Неси нам, золотце, четыре пива, два по сто пятьдесят и чего-нибудь пожевать.
Когда еще только располагались за шатким столиком, кафе представлялось тесноватым сумрачным аквариумом. Но по мере того, как глаза мужчин увлажнялись от выпитого, блеклые краски интерьера становились ярче, резкие линии смягчались, а размытые — приобретали контрастную четкость. Мир постепенно менялся к лучшему, на сердце у Караваева полегчало, в желудке потеплело, он перестал думать о том, чем грозят ему эти несанкционированные посиделки.
— Ты бы мне на «Волжанина» помог пересесть, — бубнил он, решив, что выдался отличный случай подняться на служебной лестнице. — А то мотаюсь по захолустью, как мышь по бане.
— Подумаем. — Молчанов запрокинул голову и аккуратно влил в себя водку из пластмассового стаканчика. Крупное лицо его на мгновение сделалось плаксивым, но в следующую секунду разгладилось, заиграло всеми оттенками розового. — Провентилируем вопрос.
— А порешаем?
— Со временем и порешаем, почему не порешать.
От такого неожиданного везения Караваев потерял ломтик рыбы с бутерброда… но не нить разговора.
— Когда? — спросил он напрямик, потому что любил ясность во всем.
— Ну не сейчас же, — сказал Молчанов. — Мы же вроде твой сороковник отмечаем. Хоть и поговаривают люди, что отмечать сорокалетие плохая примета, мол, жить останется недолго, но все это ерунда, я отмечал, и ничего. За тебя! Будь здоров.
— Спасибо, — сказал Караваев.
Нельзя сказать, что он успел всей душой прикипеть к главному механику, однако же испытывал искреннюю приязнь к этому большому, сильному человеку, прущему по жизни, как непотопляемый корабль. Намерение выпить по одной и отправиться домой улетучилось, как дым от сигареты. Точнее, осталось только желание выпить — и не по одной.
Молчанов словно прочитал мысли Караваева. Подозвал широким жестом официантку и сказал:
— Нам еще по бокалу пивка и два по сто, золотце. Ну и что-нибудь горячее. А? Правильно? — он хлопнул Караваева по плечу.
Тот промолчал, завороженный волнующей близостью незнакомых женских ног, обтянутых нейлоном.
— Сосиськи? — прозвучало над головой Караваева. Неизвестно зачем вставленный мягкий знак придал слову своеобразный шарм, такой же пошлый и незатейливый, как сама официантка.
— Тащи свои сосиськи, — передразнил Молчанов. — А гарнир какой?
— Макароны, лапша, картофельное пюре.
Шурша колготками, официантка переступила с каблука на каблук и уставилась в потолок. «О господи, как же вы мне осточертели!» — так называлось это застывшее изваяние.
— Ему, — показал Молчанов на Караваева, — сосиски с лапшой, мне с пюре. И чтобы соуса побольше.
— Только водки не по сто, а по сто пятьдесят, — с некоторым удивлением услышал свой голос Караваев.
Кажется, он все-таки подкрепился: во всяком случае, стоящая перед ним тарелка опустела. Зато пластмассовый стаканчик каким-то чудесным образом все наполнялся и наполнялся, хотя водку вроде бы больше не заказывали. Такая рассеянность объяснялась тем, что внимание Караваева было всецело поглощено рассуждениями Молчанова, предлагавшего провернуть какую-то аферу с запчастями, вроде бы прибыльную, но очень уж сложную для восприятия.
— Все это необходимо как следует обмозговать, — произнес он, выговаривая каждый слог с той отчетливостью, которая никогда не давалась ему на трезвую голову.
— Обмозговывай, — милостиво разрешил Молчанов. — Может, еще порцию?
Караваев заглянул в стакан:
— У меня налито.
— Я про закусь.
— Ну ее. Лапша эта дурацкая… Сколько ее мне за последние годы на уши понавешали, знал бы кто. Обрыдло.
— Тогда как насчет сосисок? — ухмыльнулся Молчанов, отыскивая взглядом официантку.
— Я — пас, — помотал головой Караваев. — Не буду сосисок. Не ж-желаю!
— Э, брат, да ты жужжать начинаешь! Ступай-ка домой.
— Я трезв как стеклышко.
— Бутылочное.
— Обиж-жаешь, — погрозил пальцем Караваев. — Я как огурчик. Мы с тобой о чем говорили?
Запутавшись в мыслях, Караваев умолк. Молчанов призадумался, выпил и, дождавшись, когда огненная жидкость проскользнет в пищевод, сказал:
— Эк тебя развезло, друг ситный. Пора в путь-дорогу.
Придя в себя уже на значительном удалении от стола, Караваев принялся энергично вырываться из объятий Молчанова:
— Эй, в чем дело? Я сам!
— Сам, сам, — поддакивал Молчанов.
Что-то грюкнуло.
— Осторожнее, мужчины, — заверещала официантка. — Если каждый начнет посуду бить, то на всех не напасешься.
— Я заплачу, — важно произнес Караваев, обращаясь не столько к официантке, сколько к плакату с изображением чем-то похожей на нее, но сильно загорелой, намасленной и полураздетой девицы под пальмовой ветвью. — Сколько с нас причитается?
— Уже уплачено, — сказал Молчанов, подталкивая его к выходу.
— Кем уплачено?
— Тобой, тобой, кем же…
— Это хорошо, — перестал упираться Караваев.
И напрасно. Ничего хорошего впереди его не ожидало.
Вернувшись домой, что называется, на бровях («на рогах», как выразилась жена), он попытался притвориться сначала абсолютно трезвым, потом — слегка выпившим и, наконец, был постыдно выпровожен в спальню, где и проспал весь праздник. Праздник прошел без него, а утром наступили будни. Дети куксились и воротили носы, жена хранила грозное молчание, а когда Караваев попытался обнять ее, заехала ему локтем в солнечное сплетение, а потом закатила такой скандал, что мало не показалось. Оставленный без завтрака, он был вынужден перекусить вокзальными беляшами, и теперь во рту отдавало тухлятиной, а в желудке бурлило, как в чане с брагой.
Выставив локоть из окна автобуса, Караваев ждал, когда истекут две минуты до отправления и можно будет занять себя делом, вместо того чтобы тупо торчать на месте, переваривая беляши и обещание жены найти себе другого. Виски ломило. Глаза пекло. Насчет перегара Караваев не тревожился, поскольку со времени пьянки минуло больше двенадцати часов, однако красные, как у кролика, глаза могли выдать его, поэтому-то он и напялил темные очки, которые обычно терпеть не мог.
Это не помешало ему хорошенько рассмотреть пассажиров, собравшихся в салоне «пазика».
В Ново-Матвеевск собрались ехать две старухи, один старик, девять женщин разного возраста, пять мужчин и четверо разнополых подростков, громко изъясняющихся на своей тарабарщине и хохочущих так громко, что хотелось взять поочередно каждого за ухо, подвести к двери и вышибить из автобуса пинком под зад. Три женщины из девяти ехали с детьми школьного возраста. С ребенком был и один мужчина. Именно он подал недовольный голос:
— Эй, водитель! Сколько можно стоять? Мы отправляемся или нет?
Караваев даже обрадовался, что этот тип в дурацкой попугаистой рубахе открыл рот.
— Не нравится, иди пешком, — парировал он и стал ждать дальнейших действий вздорного пассажира.
Хорошо бы тот взял и обматерил Караваева. Это было бы то, что надо.
Но мужчина предпочел заткнуться, и минуту спустя пришлось включать зажигание, давая понять, что автобус вот-вот тронется. Получилось так, как будто Караваев подчинился чужой воле. Это разозлило его настолько, что он слишком резко выжал сцепление, и двигатель заглох.
— Приехали! — сострил кто-то из подростков, и салон наполнило жизнерадостное ржание юнцов, понятия не имеющих, что такое похмелье и каково это быть женатым.
— Приехали! — сострил кто-то из подростков, и салон наполнило жизнерадостное ржание юнцов, понятия не имеющих, что такое похмелье и каково это быть женатым.
Чувствуя, как затылок наливается тяжелым свинцом, а лицо — обжигающим жаром, Караваев повторил попытку. Разумеется, двигатель снова не завелся.
— Дядя шофер ездить не умеет, — громко прокомментировал сын пижона в попугаистой рубашке.
— Просто у дяди шофера много свободного времени, — пояснил ему отец, сделав это так громко, чтобы слышно было всем. — Он никуда не спешит.
Караваев обернулся. Что-то приключилось с его восприятием мира. То ли от гнева, то ли по какой-то другой причине его слух, зрение и чувства троекратно, а может, и десятикратно обострились. Время, казалось, замедлило свой бег, секунды растянулись, собственный пульс сделался громким и резонирующим, как удары барабана: бум… бум… бум…
Караваев увидел, что на рубашке разговорчивого мужчины изображены вовсе даже не попугаи, а ярко разрисованные континенты. Он разглядел каждую щетинку на его лице, определил издали, что глаза у мужчины карие с прозеленью, что волосы на лбу у него начали редеть, а волосы под носом и на подбородке растут слишком редко, чтобы их обладатель мог надеяться отрастить полноценные усы или бороду.
Одновременно с этим он заметил, что зубы у сынишки пижона перепачканы шоколадом, а на щеке протянулась совсем свежая царапина, должно быть, причиняющая мальчику боль.
Одновременно увидел Караваев и всех остальных пассажиров своего автобуса, словно смотрел на них сквозь какое-то чудесное увеличительное стекло, позволяющее рассмотреть каждую деталь, каждую пылинку, каждую крапинку.
Но основное внимание его почему-то сосредоточилось на молодой женщине в сиреневой кофточке, сидевшей через два ряда сидений. Увидев ее, Караваев моментально позабыл об оскорбительных репликах и о том, что еще пару секунд назад собирался вступить в словесную перепалку с обидчиком. Это не имело ничего общего с тем естественным интересом, который вызывают у мужчин хорошенькие представительницы слабого пола. Тем более что очень уж красивой женщину назвать было нельзя. Симпатичная в меру, вот и все. Однако же Караваев уставился на нее, как будто встретил девушку своей судьбы. С ней было связано что-то чрезвычайно важное. Но что? Что с ней не так?
Заметив, что водитель неотрывно смотрит на нее, женщина занервничала. От ее лица отхлынула кровь, и она сделалась белой, как покойница, усаженная среди обычных пассажиров каким-то любителем черного юмора. Она привстала, потом села, запустила руку в полиэтиленовый пакет, стоящий на коленях.
«Сейчас что-то случится, — понял Караваев. — Что-то ужасное. Она ненормальная. Что у нее там в пакете? Опасная бритва? Пистолет?»
— Приготовьте билеты для проверки, — брякнул он, отстраненно дивясь тому, что слова сорвались с его языка непроизвольно, помимо воли, как будто кто-то невидимый манипулировал его ртом и голосовыми связками. Караваев никогда раньше не проверял билеты в салоне.
Недовольно бубня, пассажиры полезли по карманам и сумкам. Одна лишь бледная женщина сидела неподвижно. Нет, ее рука, запущенная в пакет, слабо шевелилась. Словно она нащупывала там что-то. И уж точно не билет.
Опершись на тумбу, отделяющую водительскую кабину, Караваев приготовился ринуться в салон. Он не знал, что станет делать дальше. Просто та сила, которая заставила его потребовать предъявить билеты, теперь руководила его движениями. Его татуированные бицепсы напряглись. Он оттолкнулся ногой от пола.
Молодую женщину, привлекшую его внимание, звали Христина Рутко. Она родилась в Белгороде и прожила там почти всю жизнь, за исключением двух лет. Последний день, прожитый в родном городе, помнился ей до мелочей, потому что с того рокового, трижды проклятого дня вся ее жизнь пошла кувырком.
Всю ночь промучилась Христина без сна, страдая от невыносимой ломки, хорошо знакомой каждому наркоману. У кайфа имелась оборотная сторона медали. Принимая дозу, Христина парила в облаках, а при «отходняке» ее будто с размаху швыряли о землю. Больно. Мучительно больно. Ворочаясь с боку на бок, она стонала, грызя зубами обслюнявленный угол наволочки. Ноющим конечностям никак не удавалось найти удобное положение. Кости ныли, как будто их сверлили бормашиной. По телу бежали мурашки, оно было мокрым от липкого, вонючего пота.
Решив, что она в любой момент сумеет отказаться от героина, Христина переоценила свои возможности. Начиная колоться, она даже не предполагала, через какие круги ада ей доведется пройти. Тогда она не представляла, не могла представить, какие жуткие чудища водятся в этом аду. Не воображаемые, а такие же реальные, как предметы обстановки. Когда по комнате начинала бегать мохнатая тварь с горящими глазами, Христина видела остатки пищи между ее желтыми клыками и чувствовала, как вздрагивает пол от топота лап. Не менее реальными были гигантские мухи и бабочки, кружащиеся вокруг люстры под потолком. Хотя лампочки не горели, мухи и бабочки, задевая их крыльями, вспыхивали, обращались в пепел и осыпались на пол. Иногда они забивались под одеяло, доводя Христину до истерики, а иногда вместо них в постель пробиралась черная кошка с плоской змеиной головой.
Кошка появилась и на заре того дня.
— Брысь! — взвизгнула Христина, размахивая веником, возникшим в руке из ниоткуда.
Змеекошка гнусаво заорала, вздыбила лоснящуюся черную спину и шмыгнула под стол, нервно подергивая там кончиком хвоста. «Как же ее прогнать?» — попыталась сообразить Христина. Не сообразила. И подсказать было некому. Ни отца, ни матери, ни ухажеров, ни даже подруг. Только героин — Герыч, как звали его те, кто имел несчастье познакомиться с ним поближе.
После нескольких доз размеренная жизнь Христины рухнула, как карточный домик. Она осталась одна на всем белом свете. Хотя какой же он белый, если так темно, так жутко и так холодно.
Господи! Слышишь меня?
Никто не откликнулся. Только приблудная кошка угрожающе заурчала в углу. Чтобы не злить ее, Христина свернулась калачиком, зажмурилась и затихла.
С первыми лучами солнца, когда в листве зачирикали беспечные воробьи, а в окнах дома напротив погас электрический свет, мокрая от пота, задыхающаяся Христина села на кровати и обхватила лохматую голову руками. Неужели бывает так плохо? Неужели эти мучения никогда не закончатся?
— Мамочка, — прошептала она пересохшими губами. — Я не знаю, как дальше жить, мамочка…
Мама, наверное, тоже не знала, даже если и существовала где-нибудь в загробном мире. Она давно умерла.
Охваченная внезапным ознобом, Христина натянула на себя одеяло. Вот только укрыться с головой не успела. В комнате раздался вкрадчивый шорох. Еще раз и еще. Открыв глаза, Христина увидела уродливого циркового лилипута, подкравшегося к кровати на карачках. Он был весь прозрачный, готовый рассеяться от малейшего дуновения воздуха, но его короткопалая пятерня, прикоснувшаяся к ноге Христи, свидетельствовала о том, что лилипут существует в реальности. Размером он был с большого пса, его физиономия казалась облепленной паутиной.
— Тс-с, — прошипел он, прикладывая маленький палец к губам.
Христина сдавленно пискнула, а больше не смогла выдавить из себя ни звука. Лилипут оскалился, словно намереваясь укусить ее за ногу. Но вместо этого он неожиданно лизнул ее в пятку и вдруг заскулил жалобно, по-щенячьи, словно умоляя Христину что-то сделать… вернее, чего-то не делать.
— Что? — спросила она шепотом.
Уродец медленно и с печальным видом покачал головой, а потом исчез, как исчезла комната и весь окружающий мир.
Когда Христина очнулась от обморока, комната была пуста. В окно светило солнце, от которого слезились глаза и свербило в носу. Кое-как дотянувшись до портьеры, Христина задернула окно. Режущий желтый свет по-прежнему прорывался сквозь плотную ткань, но теперь не доставлял прежних страданий. Постанывая, Христина стянула с себя отсыревшую ночную рубашку и швырнула на пол. За рубашкой последовали трусы, напоминающие тряпку. Каждое движение отдавалось тупой болью в темени. Перед глазами рябило. Шершавый, как наждак, язык едва умещался во рту.
«Уколоться», — подумала Христина, и в то же мгновение ей сделалось легче, несказанно легче. Простая, короткая, спасительная мысль заполнила все ее естество — от воспаленного мозга до кончиков сведенных судорогой пальцев. Уколоться! Немедленно колоться!
Христина встала с кровати и босиком отправилась на кухню, хватаясь за стену. Почти пустая квартира куда-то плыла, раскачиваясь на плавных волнах, в ушах пели цикады, перед глазами мельтешили прозрачные мошки. Проклятый Герыч не позволял забыть о себе ни на секунду.
В кухне было прохладно. Подхваченная ветром занавеска трепыхалась на краю распахнутого окна. На столе лежал засохший мандарин с такой твердой кожурой, что прокусить этот панцирь не получилось. Ничем другим съедобным в доме даже не пахло. Христина забыла, когда в последний раз нормально ела.