В подтверждение негодяйских своих слов фээсбэшник выставил вперед ногу — в штанах над коленом темнела дырка с буро-кровавыми краями. Впрочем, ради судьбоносного разговора оделся Михайлов в любимое им бродяжническое рванье, так что понять, от чего возникла грязная дыра, не представлялось возможности.
— В общем, хватит дурью маяться, — продолжал полковник, — тут выборы на носу, а главный кандидат в президенты, лидер всей оппозиции, арифметикой какой-то занимается и любовь с младшим медперсоналом крутит!.. Все, одевайся, Сергей, и поехали, делом заниматься пора. У нас еще сегодня встреча с академиками, они тебя действительным членом избрали по отделению твоих физико-математических наук, понял? Это ж для тебя, я думаю, все равно, что для меня сразу в маршалы… Давай, не тяни кота за муде, академик.
И он шагнул вперед, распахнув объятия, — очевидно, собираясь заключить в них Кузнецова.
Да не тут-то было!
Профессор в одну секунду выбрал правильное решение: вместо того чтобы, допустим, крестным знамением отогнать нечистую силу, как в предшествовавшем случае, он, не будучи полностью уверенным в мистическом происхождении полковника — мало ли таких полковников и в материальном мире присутствует, — произвел жест вполне бытовой и даже грубый. То есть, согнув правую руку в локте, резко положил на ее сгиб левую, кулаком же правой для верности одновременно изобразил русский народный шиш, который, в свою очередь, подумав секунду, превратил в интернациональную фигуру с выставленным средним пальцем — в глобализме живем, ничего не поделаешь.
— Дурак ты, хоть и профессор, — ответил грубостью на грубость полковник Михайлов. — Не хочешь на старости лет все свои проблемы решить… Ну, имей то, что имеешь. Оля, силь ву пле…
Произнеся эти слова, обращенные к невидимой даме, полковник поблек, потерял отчетливые края, а взамен его возникла немолодая, но зато прекрасно одетая женщина. В ней Сергей Григорьевич, естественно, — как и вы, мой сообразительный читатель, — узнал свою и по сию пору законную жену гражданку Французской Республики m-me Chapoval-Kuznetzoff. Общий ее стильный вид, увы, непоправимо портила гримаса ненависти, искажавшая холеное, даже как бы светящееся от дорогой косметики лицо.
Сейчас начнется, подумал Кузнецов. Квартиры-то мне уж точно не видать, подумал он, но что еще она у меня отнимет? Отнять-то нечего, кроме…
— Я умираю, — сказала Ольга, и слезы мгновенно смочили все ее сверкающее лицо, тут же сделавшееся серым. — Мне осталось недолго, дай же мне умереть спокойно.
— Что с тобой? — Кузнецов, теперь почти постоянно испытывающий чувство вины перед всеми желающими, тут же поверил в услышанное. Поверив же, испугался, как любой испугался бы, узнав такую ужасную новость про близкого человека. А что жена давно уж не близкий ему человек и немало сделала, чтобы его, Кузнецова, истребить, он немедленно и начисто забыл от неожиданности, от жалости, от сочувствия. — Чем ты больна? Что врачи?..
— Я больше не хожу к врачам, — обливая слезами не только лицо, но уже и блузку, ответила Ольга Георгиевна. — Им больше нечего мне сказать, зачем же выбрасывать деньги… Тебе пригодятся.
И она смиренно вздохнула.
Однако выражение ненависти на ее лице не изменилось, не смыли его слезы, не смягчил смиренный вздох.
Да и в следующих словах никакого смирения уже не стало, не выдержала предсмертного тона страдалица.
— Тебе ж твою суку содержать надо, — тихо, сквозь сцепленные зубы, сказала она.
И Кузнецов, слава Богу, очнулся. С ним часто так бывало: только поверит он кому-нибудь, как тот возьмет да и откроет свое, как говорится, истинное лицо.
— Сколько ж злопамятства в тебе, — задумчиво сказал несчастный, — как же ты живешь, никогда не прощая… Ты бы лучше простила меня, а? Я ведь и сам о себе все дурное знаю, поверь. Прости меня, Оля.
Еще недавно ему такое и в голову не могло прийти. Теперь же он, повторюсь, часто задумывался о своей вине перед всеми и каждым в отдельности, о любви ко всем и всему, о возможности прощения.
— Прости, — повторил он. — Я ведь ничего дурного тебе уже не делаю и впредь не сделаю. Дай тебе Бог здоровья, надеюсь, что не смертельно ты больна. А я и вправду хочу только спокойно дожить — оставь же меня в моем последнем убежище… Прости, Оля, и отпусти меня.
Однако не получил он ни прощения, ни отпущения.
Хрен тебе, а не прощение — это уж я, автор, говорю вам, уважаемый Сергей Григорьевич. За все платить надо, друг мой. Сейчас и заплатите, да еще скажете спасибо, что легко отделались.
Мадам Шаповал-Кузнецова, на лице которой слезы, смыв всю красоту, в секунду высохли, размахнулась в полную длину руки, сшибая заодно разнообразную призрачную мелочь, да и приложила профессора Кузнецова в глаз.
И еще хорошо, что в глаз, точнее, именно в правый уголок правого глаза, так что и яблоко глазное не задела, и в висок, упаси Боже, не угодила, — не то быть бы Сергею Григорьевичу одноглазым, что приличествует, как известно, полководцам, а не ученым, или просто лечь на месте замертво. Рука-то у мадам тяжелая… Однако ж обошлось сильным ушибом, и дальнейший осмотр это подтвердил.
Ну, может, еще было и маленькое сотрясение, поскольку в нокдаун профессор отправился в настоящий — рухнул ничком, хорошо, что затылок пришелся на его же войлочные тапки, из которых он, увлекшись дискуссией, вышел и оставил их далеко за спиной. И еще удача: кружку с чаем бедняга, конечно, опрокинул, но кипяток уже остыл.
Так что лежит он лицом в потолок, без всякого сознания, мокрый и еле живой. После инфаркта миокарда, я вам доложу, такая нагрузка, какая приходится на главного героя в фантастическом сочинении, совершенно не показана. Сочувствую, а что могу поделать? Автор — существо подневольное, не он всё замысливает, а в мелких событиях персонажи вообще своевольничают. Это еще известный поэт, помните, относительно Татьяны удивлялся, а уж он ведь рядом с Самим был — и то робкая девица им крутила как хотела, вышла замуж за генерала, и как отрезала… Ну, ладно, авось с Кузнецовым все обойдется.
— Пожалуй, скорую надо вызвать, — сказал Петр Иванович Михайлов, склонившись над потерпевшим. — Как бы он того…
— Ничего ему не сделается, — Ольга Георгиевна усмехнулась, и даже опытный работник органов поморщился от этой усмешки. — Он всю жизнь по десять раз в день умирает, а как только выпивкой или бабой запахнет, так уже выздоровел и куда угодно бежать готов… Очухается. Пошли отсюда, нечего больше в этом бреду делать.
— Ну, это еще как жизнь покажет, — неопределенно ответил полковник, однако, подчиняясь даме, перешагнул через лежавшего и направился к выходу из квартиры.
Вслед за ним потянулась и вся нечисть, как определенно инфернального происхождения, так и вполне реалистического.
В минуту комната опустела.
А еще через минуту в замке заскрипел ключ и влетела на бреющем Таня. Увидев миленького-любименького в плачевном положении, она не стала терять ни секунды на испуг и какие-нибудь проявления горя. Вместо того чтобы охнуть, зарыдать, заметаться из кухни в комнату и обратно, медсестра последовательно проделала все целесообразное и необходимое: нащупала пульс в сонной артерии, дала понюхать, приподняв голову, нашатыря, мгновенно извлеченного из сумочки, и, протащив тяжелого старика по полу, прислонила его в сидячем положении к краю тахты.
— Счастье мое, — сказал Кузнецов, открывая глаза и пытаясь усилием воли остановить карусель, в которую превратилось уютное еще недавно жилье, — жизнь моя, они нас не оставят в покое! А я не боец, видишь, баба меня с ног сбила… Давай сбежим, любимая, давай сбежим от них… Чтобы не нашли… В глушь какую-нибудь.
— Куда ж мы сбежим, миленький? — спокойно возразила Таня, усаживаясь для удобства разговора рядом с Сергеем Григорьевичем, хотя пол был еще мокрый от разлитого чая. — Если они станут нас искать, везде найдут… Только я думаю, что не станут.
— Почему? — слабым голосом недавно побитого спросил Кузнецов. Он догадывался, почему впредь все эти упыри не появятся в его жизни или, даже появившись, будут вести себя тихо, но хотел получить подтверждение от Тани, в здравый смысл которой верил непоколебимо. — Почему ты думаешь, что они больше не придут?
— Потому что ты выздоравливаешь, любимый, — спокойно ответила Таня. — У тебя была нервная реакция на все неприятности, вот они и слетелись. А теперь тебе получше, ты и сам не замечаешь, насколько тебе лучше, а я-то вижу… Ты уже работаешь каждый день. Скоро совсем поправишься, и они тебя в покое навсегда оставят, исчезнут. Ты же ведь сам понимаешь, что их нет?
— Ну… — протянул Кузнецов, — ну… Ну, не знаю… Может, нет, а может, и есть… Что ж, и жены моей французской нету? А кто ж меня в глаз звезданул?
— Сам ударился, — мимоходом, уже встав и удаляясь на кухню ради обычных дел, сказала Таня. — Голова закружилась, упал, об стол и ударился. Хорошо, что не точно в висок или в глаз… Посиди еще, скоро ужинать будем, я приду за тобой.
— Нет, надо бежать, — упрямо бормотал профессор, даже не пытаясь встать. Ему нравилось упрямиться, возражать Тане вопреки очевидному. — Надо бежать…
Он бормотал все одно и то же, хотя понимал, что бежать никуда не надо, потому что здесь его дом.
Глава тридцатая
Ноутбук в спящем режиме
Продолжая бормотать, Сергей Григорьевич влез на постель и бессильно вытянулся.
И немедленно заснул.
Так бывает: заснешь на минуту, а потом кажется, что долго спал, и сны видел, и, проснувшись, не сразу сообразишь, что за время суток…
Кузнецов увидал странные сны — будто ему показывали какие-то отрывки, рекламные ролики снов.
Прежде всего ему приснилось, что он не выключил ноутбук, и машина выключилась сама, перешла в спящий режим — экран потускнел, погас, снова вспыхнул на миг — и погас вовсе. Только огонек сбоку мигал, показывая, что процессор не выключен.
Потом по темному экрану поплыли светлые строчки, коротковатые какие-то. Сергей Григорьевич присмотрелся к странному, как бы негативному изображению — так компьютер иногда сообщает собственную информацию, например, о необходимости обновления антивирусной защиты или о возможности загрузки новой программы — и понял, что это стихи. Строчки плыли довольно быстро, он едва успевал читать:
Жизнь пролетела. Я не разглядела
те гаражи у железной дороги,
будку, мостки, магазинчик убогий…
Жизнь пролетела…
Да, я живая, но жизнь не такая,
та, что задумана, не получилась,
не получилась — скажите на милость!
Жизнь не такая.
Что же мне надо? Среди звездопада
рядом лежим мы, сцепившись руками, —
как это здорово, быть стариками!
Что же мне надо?
Жизнь пролетела — да в этом ли дело?
Жизни всегда пролетали мгновенно,
души сливались всегда внутривенно…
Жизнь пролетела.
Стихи, следует заметить, Сергею Григорьевичу не понравились, дамское манерничанье и явная самодеятельность, — в поэзии, еще с молодости, он разбирался, пожалуй, лучше, чем в прозе. Почему ноутбук пишет от себя в женском роде, профессор не понял, но сосредотачиваться на этом не стал. Впрочем, мелькнула у него мысль, может, это не компьютер пишет, а капельница…
Так же, как возникли, совершенно самостоятельно, стихи иссякли, а экран сделался светлым, и на нем появились будто бы куски из какого-то фильма.
…На шоссе, шатаясь из стороны в сторону, теснилась толпа, на которую напирал строй полицейского спецназа в черных комбинезонах…
…Противоестественно сворачивалось в трубу опустевшее широкое шоссе…
…Внутри трубы спиралью взлетали два ревущих мотоцикла — аттракцион был снят великолепно, невозможно понять, где и как укрепился оператор…
…Следом за мотоциклами поднималась черная, тяжелая волна густой жидкости, ее поверхность приближалась к мотоциклистам — вот-вот догонит…
…И догнала…
Сильно потянуло уже знакомым Кузнецову сладким, тошнотворным запахом мазута, опять прилетела жирная капля, может, та самая, что когда-то уже испачкала профессору лицо. Сергей Григорьевич, еще не опомнившись от зрелища страшной гибели циркачей, попытался проснуться, но не смог, удалось только переключить изображение.
…Теперь от экрана шел сдержанный шум — великолепный зал, весь в лепнине и золоте, постепенно заполняла, рассаживаясь по широким рядам, публика — дамы в вечерних платьях, мужчины в торжественных костюмах и парадных мундирах…
…В первом ряду сидели несколько пожилых мужчин, выделявшихся костюмами даже на таком общем фоне — на них были фраки…
…Наконец дошла очередь до того из фрачников, лицо которого показалось профессору Кузнецову знакомым: лауреат достал из внутреннего кармана листок, начал читать по-английски с неправильными ударениями…
Сбрить надо было бороду, прежде всего подумал профессор, а то как бомж во фраке. Теория расчета любых рамных конструкций при бесконечном количестве воздействующих факторов премии стоит, подумал он потом. Весь мир можно считать рамной конструкцией, продолжал он думать. Вот все и решилось, закончил он думать, — и облегченно вздохнул во сне.
— Миленький, — услышал он и почувствовал, что его слегка трясут, — миленький, тебе нехорошо? Очнись, миленький!
— Мне хорошо, — ответил Кузнецов, — мне как раз хорошо, никогда еще не было так хорошо. Я люблю тебя.
— И я люблю тебя, миленький, — ласково сказала Таня.
Сергей Григорьевич открыл глаза.
За окном уже совсем стемнело, и он долго не мог понять, вечер сейчас или утро, — впрочем, это уже не имело никакого значения.
Глава тридцать первая
В сущности, последняя
После ужина Кузнецов всегда смотрел новости, потом — не каждый вечер, но раза три в неделю — Таня тащила его гулять на полчаса, а вернувшись, они сразу залезали в постель, ставили ей или ему на колени ноутбук и, пока не начинали слипаться глаза, смотрели какое-нибудь приличное кино, скачанное из Интернета. Звук слушали, разделив наушники, по одной затычке в ухо, — в своей комнате Коля готовился к сессии.
Сегодня, как и всегда, в новостях не было ничего интересного — джип въехал в автобусную остановку, семеро убитых, в лесу найден брошенный матерью ребенок, гигантское строительство на юге, перебои со светом и теплом не севере, бунты за границей, курсы на завтра…
Внимательно, затаив дыхание они выслушали прогноз погоды и вышли в сизый вечер, в легкий мороз, в снег.
Двор сверкал, на сугробы, осыпающиеся под слабым ветром, прозрачным золотом ложился свет из окон.
За крышами, примерно в полукилометре, свет летел в обратном направлении, вверх с земли, и был не желтым, а голубоватым. Там стоял красиво подсвеченный новодельный храм, в который Кузнецов и Таня несколько раз заходили. Храм и днем, без подсветки, был прекрасен, голубые звездчатые и золотые купола, если смотреть на них долго, приближались, белые же стены, наоборот, улетали в небо, будто вышина их была бесконечна.
«Почему же покой не дается мне и в храме, — думал Кузнецов, шагая рядом со своею невенчанной женой, — что-то не в порядке со мною… Или с храмом… Господи, прости и помилуй, как же я могу так думать!» Однако сладить со своими мыслями он был не в состоянии. Невозможно было примириться с черными робокопами, охранявшими церковные двери, расставив ноги и сжимая дубинки заложенными за спину руками в перчатках без пальцев; иногда же их сменяли не менее отвратительные злобные скоморохи в квадратных мешках, скрывающих головы, пляшущие в дверях церкви, выкрикивая похабные частушки…
Храм-то ни при чем, убеждал себя Сергей Григорьевич, но убедить не мог.
Однако ему все же хватало усталого рассудка и неопытной веры, чтобы понять — все они, и полицейские, и лжеюродивые, суть его же собственные бесы, из него исходящие и его же искушающие.
Но какая-то детская обида на храм оставалась.
Более же всего ему было обидно то, что никогда не встречал он в этом прекрасном и богатом храме батюшки. Кто там служит — Бог один ведает. Пусто в храме, только тени неопределенные по углам шныряют да одинокие люди стоят врозь и тщетные молитвы возносят…
И сейчас, увидав, как видел ежевечерне, голубую подсветку, Кузнецов расстроился и стал торопить Таню — домой пора, ласточка, пойдем домой, любимая, я устал…
Он отчего-то действительно чувствовал себя более обычного усталым в этот вечер.
Но отдых ему не был сужден.
Не успели влюбленные войти в свое жилье, раздеться, чайник поставить, как начались звонки — звонили и у двери, и по обоим телефонам.
Кузнецов пошел смотреть в глазок, а Таня, продолжая одной рукой готовить бутерброды — вопреки всем рекомендациям, они обязательно хотя бы понемногу ели на ночь, натощак не заснешь, — взяла трубку.
— Будьте добг-гы, — церемонно и картаво произнес женский голос прямо ей в ухо, — пег-гедать Сег-гею Г-гигогьевичу, что он свободен. Я подаю на г-газвод. С ним свяжется мой повег-генный…
В этот миг, видимо, что-то произошло там, откуда звонила дама: она совершенно непотребным образом захихикала и закончила разговор мерзостью без всякого прононса:
— Фату купила, проблядь? А жениху гроб закажи… Ну, Петечка, не рви же у меня телефон!
— Сереге привет, — сказал знакомый Тане голос Михайлова, фальшивого больного из кардиореанимации. — И передай ему, что если совсем херово будет, я его всегда приму, за домиком моим на Тенерифе присматривать. Климат — сказка. А дружба — дело святое…