Впрочем, когда жена попросила на поездку, дал сразу же и с запасом, прямо все доллары, которые еще не обменял после возвращения из Массачусетского технологического. Пусть съездит, в конце концов, и ей должно что-то достаться.
А собака Белка — названная так не в честь покорительницы космоса, а по масти, дочка тех «болонок», которые когда-то, бесцеремонно стуча когтями, входили по ночам в супружескую спальню молодых Кузнецовых, — собака оставалась на попечении Сергея Григорьевича, что существенно стесняло его свободу. Но собаку он любил, гулял с нею вовремя и кормил отбивными из кулинарии и неведомо откуда появившимся импортным собачьим кормом с каким-то двусмысленным названием.
Так началось то, что через десять быстро прошедших лет кончилось всем описанным выше:
приездом скорой в большую пустую — бедная Белка давно померла — квартиру, где лежал в постели одинокий старик,
госпитализацией его в Пятой градской больнице, в кардиологической реанимации
и его воспоминаниями о миновавшей жизни, которым он предавался в полусне.
…Ольга провела во Франции два месяца, вернулась, уволилась из своего уже полностью заглохшего института и сразу же нашла себе странное занятие — из тех, которые недавно появились: сводила людей по объявлениям в газетах. Например, один хочет продать платяной шкаф из югославского спального гарнитура, в хорошем состоянии, а другой ищет шкаф платяной, импортный, недорого — надо обнаружить их объявления, позвонить обоим и получить свои три процента с суммы сделки — по полтора с каждого. Аккуратность многолетней лаборантки и привычка к систематической работе младшего научного обеспечили ей успех в новой профессии, а надобность в таком посреднике не иссякала по крайней мере лет пять-семь, пока люди не думали о покупках в магазинах, ставших одновременно шикарными и недоступными, а предавались почти натуральному обмену…
Странная эта, какая-то анекдотическая работа приносила Ольге — кто бы подумал! — устойчивый и вполне приличный доход. Потом она стала заниматься квартирами, продажами и покупками, называла себя риелтором… Через полгода она опять поехала к дядьке, но уже на свои, поставив только мужа в известность — «я уезжаю к дяде Васе, месяца на два или три». И подарки повезла приличные — икру настоящую, водку возрожденную «Смирновскую», несколько икон из антикварного — на свой страх и риск, авось таможня не все увидит…
Вернулась через три месяца, а еще через полгода поехала снова…
Между второй ее французской поездкой и третьей в одночасье померли Георгий Алексеевич и Варвара Артемьевна. Сначала старика хватил инсульт, да сразу такой, что только два дня пролежал без движения и речи — и отмучился. А спустя сорок дней Варвара Артемьевна вернулась с кладбища, пошла на кухню накапать валокордина, да что-то задержалась… Хватились — а она лежит там между плитой и столом на боку, будто спит.
Ольга похоронила родителей и вскоре в очередной раз собралась во Францию. Сергей Григорьевич повез ее в Шереметьево — тогда он еще ездил за рулем, но через год, после нескольких внезапных обмороков, бросил, боялся, что разобьется сам да кого-нибудь еще на дороге убьет, и старенькая «трешка» BMW, на которую он уже лет пять, как сменил свою «Волгу», до дыр доржавела во дворе…
Только в аэропорту Кузнецов сообразил, что на этот раз жена уезжает с небывало большим багажом. Были три неподъемных сумки из клетчатой клеенки, вроде тех, с которыми мотаются челноки, — наверняка пришлось платить за перевес, но этого он уже не видел. Пока стояли в очереди к таможенной стойке, дальше которой провожающих не пускают, Сергей Григорьевич поинтересовался, зачем Ольга Георгиевна столько набрала с собой поклажи и что в сумках — икры и икон пятьдесят килограммов? Или там запас копченой колбасы и консервов, как ездили раньше? Во Франции, говорят, перебои со снабжением… Он бывал иногда беспричинно язвителен. Глядя в сторону, Ольга ответила тихой скороговоркой, поскольку в очереди народ стоял тесно и любой разговор был бы слышен посторонним.
— Это мои вещи на все сезоны, — сказала она, и вдруг рот ее повело на сторону, а из глаз тихо поползли слезы, мелкие, но лицо сразу стало совершенно мокрым, и она попыталась укрыть его за поднятым воротником плаща. Кузнецов тут подумал, что она неплохо оделась за эти поездки, непонятно только, на какие деньги…
— Я останусь там, — продолжала она шептать, яростно вытирая лицо углом косынки, перед выходом кокетливо повязанной вокруг шеи. — Дядя Вася завещал мне свой дом, но просит побыть с ним, пока он жив. Он уже плох, не служит… Ты же никогда им не интересовался…
Кузнецов молчал, совершенно оглушенный этим шепотом.
— Он написал мне доверенность на свои счета, это фамильные средства, которых он почти не трогал, там большие проценты наросли, — в шепоте ее слышалась не связанная прямо со словами такая ненависть к нему, что Кузнецов совсем растерялся и никак не мог ответить ей хоть что-нибудь. А она закончила уже почти шипением: — Так что я теперь вполне обеспеченный человек. И мне не придется выпрашивать у тебя каждую копейку, ты ведь щедрый только со своими бабами…
Наконец Сергей Григорьевич выдавил из себя два слова, не слишком подходящих для этого момента ее мстительного торжества.
— Значит, развод? — спросил он как бы с усмешкой, как бы безразлично и даже вроде издевательски: мол, дядивасины деньги вещь, конечно, хорошая, но не бросишь же ты все, не забудешь ведь двадцать с лишним лет. При этом он очень удивился бы, если б ему сказали, что он-то прошедшие годы не то что забыл, но никогда и не помнил, забывал мгновенно. Впрочем, может, и не удивился бы и сам об этом подумал бы через минуту, но тут Кузнецов услышал такое, что всякое чувство справедливости в нем умерло, не родившись. Так всегда бывает в настоящих серьезных ссорах близких людей…
Она обернулась уже от самой стойки таможенника, под которую в это время въезжали на просвечивание ее постыдные сумки.
— Как бы не так! — сказала она довольно громко, так что многие из очереди посмотрели на пожилую даму с интересом и стали искать глазами того, к кому она обращалась. — Оставить тебе квартиру, которая теперь стоит таких денег! Я буду приезжать без предупреждения, понял? И если застану бабу — смотри, я буду защищаться от охотниц за наследством!
Последнюю фразу она уже почти прокричала на ходу, изогнувшись всем телом и волоча свой багаж к регистрации.
Кузнецов, отворачиваясь от взглядов очереди, слышавшей все, почти побежал из зала вылета, так что раздвижные стеклянные двери еле успели разъехаться.
Ольга не писала и не звонила никогда. Он, найдя среди записей покойной тещи французский номер, в первые годы пытался звонить сам — трубку снимала неизменно она, отвечала по-французски, услышав же его осторожный вопрос «ну, как ты там?», реагировала постоянной неприязненной остротой «ничем не могу порадовать — хорошо» — и отключалась.
Примерно раз в полгода она приезжала — вероятно, были какие-то проблемы с обновлением визы. О прибытии беглой жены Кузнецов узнавал, вернувшись из института домой, как только входил в прихожую. Под вешалкой стояли элегантные и явно дорогие «багажи», как на французский манер называла Ольга чемоданы, клетчатые сумки уже нельзя было представить. А из комнаты стариков Шаповаловых, где Ольга теперь обосновалась и которую запирала на врезанный в один из первых приездов замок, доносился ее голос — она непрерывно с кем-то говорила по телефо-ну то по-русски, то по-французски. Говорила часами, пользуясь исключительно мобильным, — при ее серьезном отношении к деньгам это могло означать, что она действительно стала «обеспеченным человеком».
С Сергеем Григорьевичем вела себя спокойно, сдержанно, на прямые оскорбления, как когда-то в Шереметьеве, не переходила, но могла вдруг потребовать, чтобы Кузнецов написал завещание на свою половину приватизированной квартиры, — и никакие доводы относительно того, что она унаследует всю квартиру и без всяких завещаний, не принимала. В результате Сергей Григорьевич был вынужден однажды в самую июльскую жару сидеть в очереди к нотариусу — хорошо хоть, что она заказала такси в оба конца. Однако оплатить нотариуса предложила Сергею Григорьевичу, что серьезно подорвало его финансы — ни с какими лекциями по берлинам и туринам он уже не ездил, а по профессорской зарплате нотариус нанес ощутимый удар. Но Кузнецов, один раз когда-то испытав из-за своих похождений чувство вины перед женою, уже избавиться от него не мог и был покорен ей абсолютно.
В следующий приезд Ольга сообщила, что дядя Вася умер, и она его похоронила на знаменитом кладбище Сент-Женевьев де Буа, где лежат аристократы и знаменитости всех эмиграций, в том числе Бунин, Тарковский и Галич. Устроить это было непросто, кладбище уже закрыто, но ей удалось. «Когда она успела стать такой пробивной?» — подумал Сергей Григорьевич без особого интереса…
И вот теперь она владелица домика в парижском пригороде, поэтому надеется вскоре получить вид на жительство, что избавит от постоянных хлопот из-за виз, и она будет приезжать реже.
— Но ты не радуйся, — сказала она и усмехнулась с тем выражением безграничной ненависти, которое когда-то поразило Кузнецова в аэропорту. — И не вздумай со мной развестись заочно, жениться на какой-нибудь юной бляди из твоих учениц и оставить ей, когда умрешь, мою квартиру. Не пытайся — теперь все равно не получится. Есть твое завещание…
— Дворянский лексикон, ничего не скажешь, — пробормотал Кузнецов, неожиданно для самого себя переходя в контрнаступление. — Если уж на то пошло, я могу завещание в любой момент переписать, и ничего ты не сделаешь.
Ответ был как никогда мощный: Ольга заорала так, что отозвались стекла в окнах.
— Не тебе судить о дворянстве, барачный выскочка! А украдешь у меня то, что мне принадлежит, — смотри. Найдется на тебя управа и без суда. Ты себя полностью разрушил своей жизнью, в любой момент не от инфаркта, так от инсульта свалишься… Бог накажет! Понял?
Словом, в результате все устроилось так, как она сказала.
Он жил в большой пустой квартире один, в пыли и затхлости никогда не проветриваемого помещения, питался яичницей, сосисками и зеленым горошком, категорически ему противопоказанными по состоянию сердечно-сосудистой системы и желудочно-кишечного тракта, нередко пил за едой дешевую водку… Иногда осторожно, скрываясь от соседей и боясь, что Ольга в любой момент откроет дверь своими ключами и войдет с красивыми чемоданами, приводил женщину, как правило, кого-нибудь из института, но бывало, что и просто уличную на последние остатки пенсии. Приводил без всякого, как правило, толку — по своей все труднее преодолеваемой слабосильности…
И вот в конце концов с приступом ИБС — ишемической болезни сердца — попал в больницу.
И снова в ней проснулся, и опять увидал на соседней кровати полковника неведомых войск Михайлова. Полковник был свеж и чисто брит, одет не в бомжовские тряпки, а в прекрасную, хотя и старомодную, стиля ранних пятидесятых, атласную лилово-зеленую полосатую пижаму и лежал в своей постели благонравно, на спине и выложив руки на одеяло.
— Что ж, Сергей Григорьевич, — продолжил он недавно прерванный разговор, — раз у нас образовался избыток свободного времени в результате избытка холестерина в крови и возникновения холестериновых бляшек в сосудах, позвольте мне посвятить вас в то, во что я, каюсь, пытался вас вовлечь без вашего согласия. И вовлек бы, к вашей же безусловной пользе, не вмешайся эта медсестра, прекрасно мне известная по другим случаям… ну, простите за прямое слово… вербовки. Надо бы дамочкой этой заняться нашим ребятам, да всё руки не доходят. Итак…
— Вербовки?! — закричал Кузнецов, сразу осознав смысл услышанного. — Вербовки?!! Да как вы смеете!!! И женщину не трогайте!
И тут же потерял сознание от боли, будто его в середину груди ударили молотком.
Глава восьмая
Билет в два конца
Только в кино инфаркт миокарда обязательно наступает в нелегкий для героя момент, немедленно после психологического потрясения или в результате большой физической нагрузки.
Например, отрицательный персонаж на партсобрании обвиняет честного человека в нарушении технологии заливки бетона на третьем блоке. Вроде бы честный человек нарушал технологию из карьеристских побуждений, чтобы благодаря неполной заливке быстрее дойти до седьмой отметки и стать победителем соревнования комплексных бригад. «Как ты можешь?! — восклицает честный. — Мы же были друзьями…» И, прижимая руку к левой половине груди, чуть выше поджелудочной железы (по мнению режиссеров, там располагается сердце), медленно сползает вдоль стены парткома на пол, сохраняя на лице гримасу морального страдания… Сцена, особенно сползание по стене, требовала большого мастерства от исполнителя, роль доверяли обычно народному артисту СССР, и многие отказывались: возраст-то приличный, неохота играть умирающего, пусть даже не умирающего в конце концов, — у самого стенокардия…
Или наоборот: честный коп патрулирует свой участок в последний раз перед уходом на пенсию. И, понятное дело, сталкивается в баре с русским мафиози Борис Кирофф (или налетает посреди улицы на арабского торговца оружием Ахмеда). После долгого бега сильно пьющий и лишенный ухода — жена бросила — полицейский настигает засранца (перевод motherfucker для российского проката). Но в тот момент, когда он уже почти надел на подозреваемого наручники, его скручивает сердечная атака (перевод heart attack для российского телевидения). Юный напарник героя заваливает мерзавца (обычный перевод asshole на русский) с одного выстрела и кладет голову наставника себе на колени. “Are you OK?” — спрашивает он. «Мой отец в таких случаях говорил, что так чувствует себя поросенок на вертеле в ожидании, пока повар ищет спички, чтобы разжечь огонь, — остроумно, хотя и длинновато отвечает умирающий. — Боюсь, что на этот раз мне крупно не повезло…» Но тут ему втыкают в ноздри трубки, надевают на лицо прозрачную маску и заталкивают носилки в машину emergency…
Впрочем, я увлекся.
Суть же в том, что инфаркт нередко случается и в совершенно спокойной, даже приятной для больного обстановке, а стресс может обойтись без всяких соматических последствий.
Однако у Сергея Григорьевича произошел именно инфаркт. Буквально как в кино: оскорбил сосед по палате предположением, что его, профессора Кузнецова, можно завербовать… Куда, не совсем ясно, но каково само слово «завербовать»! — и пожалуйста, разрыв сердца, как раньше говорили.
Минутное отступление, уже не медицинское, а филологическое. Как выразительно раньше назывались болезни! Не инфаркт, а разрыв сердца, не инсульт, а удар, не стенокардия, а грудная жаба… Ну и отдавали Богу душу, преставлялись, приказывали, в конце концов, долго жить… Красиво! Никаких «ушел из жизни» или «безвременно скончался». Что за глупость — ушел! Туда никто не уходит, туда несут или везут, как мы уже упоминали, на железной высокой телеге… Или: ему за семьдесят, а он безвременно! В самый раз, господа, в самый, товарищи, раз…
Ладно, я к этому еще вернусь.
Ну, на крик полковника Михайлова прибежал дежурный врач, Кузнецова немедленно перевели в реанимацию, подключили к нему всякие шланги и провода — словом, стали бороться за жизнь, которая если и могла продлиться, то незначительно и такого качества, какого никому не пожелаешь — не огорчайся, не радуйся, двигайся медленно, говори тихо… И зачем? Зачем тратить огромные деньги, использовать сложную технику, круглосуточно занимать сложной работой квалифицированных врачей? Чтобы на две недели, месяц, полгода, ну, пусть даже на три года оттянуть то, что на самом деле уже произошло… Только родственники или коллеги никак не смиряются, полагая, но не произнося вслух, что смириться они не имеют права, будут выглядеть дурно, и потому необходимо до последнего оттягивать неизбежное и близкое.
Как полковник Михайлов попал через пару часов после профессора Кузнецова из палаты в реанимацию, неизвестно. Трудно предположить, что его тоже, без всяких видимых причин, хватил именно в это время инфаркт… Хотя все бывает — мы ж только что сказали, что причины не обязательны. Но так или иначе, а когда Кузнецов открыл глаза и ощутил в себе все шланги и провода, и вспомнил боль, и понял, что он в реанимации и, скорее всего, с инфарктом, — на второй кровати в боксе уже лежал настырный полковник.
— Ну-с, Сергей Григорьевич, промелькнула перед вашим мысленным взором вся жизнь?
Полковник теперь говорил в старомодной ернической манере, позволявшей предположить, что и его юность прошла в кавээновской компании, в кругу неутомимых остроумцев, гуманитариев по складу, лишь случайно и в соответствии с модой оказавшихся на технических и естественно-научных факультетах… Хотя какой, к черту, мог быть КВН в его училище или как там, в академии? Так что полковник скорей всего притворялся, мимикрировал, чтобы вызвать доверие, — по методике, которой учился в той самой академии. «…Дать понять косвенным путем, не используя конкретную легенду, что вы с объектом вербовки имеете общие воспоминания, привычки, пристрастия и т. п. Хорошо зарекомендовали себя на практике воспоминания о популярных в молодости объекта песнях, книгах, кинофильмах, использование в речи молодежного жаргона тех времен…»
— Я ж не умер, несмотря на ваши старания, — огрызнулся Кузнецов. — Это когда ваш брат герой падает с вражеской пулей в груди, в его угасающем сознании возникают березки и любимая девушка, бегающая между деревьями, цепляясь за ветви газовой косынкой…