— Я ж не умер, несмотря на ваши старания, — огрызнулся Кузнецов. — Это когда ваш брат герой падает с вражеской пулей в груди, в его угасающем сознании возникают березки и любимая девушка, бегающая между деревьями, цепляясь за ветви газовой косынкой…
— Состояние средней тяжести, стабильное, — пробормотал полковник Михайлов, — но не думаю, что в этом случае сарказм с медицинской точки зрения показан… Вы не нервничайте, лежите спокойно и слушайте. Послушать-то можно? Я же вас силой никуда не тащу, иголки под ногти не загоняю, расписку кровью с обязательством сотрудничать не требую…
— Бросьте вы эту пошлую манеру, — угрюмо ответил Кузнецов. — Так теперь уже никто не говорит, и я отвык, поэтому методика ваша не подействует. Лучше прямо скажите, что вам от меня надо, что это за организация такая — ваша Служба Бессмертия или как там и почему вы именно ко мне прицепились. Следили? Вы ведь не случайно в автобусе подсели… Чем же я заслужил ваше внимание? И вот еще: имя-отчество ваше напомните, когда меня тряхнуло, многое из памяти вылетело, а обращаться, как теперь некоторые себе позволяют, «уважаемый» — я не привык…
— Петром Иванычем меня зовут, профессор, — тут полковник неожиданно сел в своей такой же, как у Кузнецова, медицинской постели и одним коротким движением снова выдернул все шланги и отсоединил все провода, которыми был опутан не меньше, чем сосед. — Теперь относительно того, что нам от вас надо и почему именно от вас…
Продолжая говорить, Петр Иваныч продолжил и нарушать режим пребывания больных в отделении интенсивной терапии, а именно: спрыгнул с высокой кровати прямо в разношенные тапки, пошлепал к двери и — ничего себе, это в реанимации-то! — запер ее изнутри на кстати оказавшийся в скважине ключ.
— Дело в том, уважаемый Сергей Григорьевич… — теперь полковник Михайлов стоял посреди палаты интенсивной терапии в обычном виде, в каком пребывают пациенты в реанимации, то есть голый и в тапках. Однако говорил чрезвычайно серьезно и даже с пафосом, а при следующих словах даже взмахнул рукой, как бы приглашая Кузнецова куда-то вверх и вбок, как бы к тому углу палаты, где верующей медсестрой, вероятно, был прицеплен к тянущемуся под потолком кабелю образ Спаса — бумажный, запаянный в пластиковый футляр.
От взмаха все части тела полковника пришли в движение и еще некоторое время покачивались.
— Дело в том, дорогой профессор, что врачи второй кардиологии Пятой градской больницы бессильны перед отказавшейся служить сердечной мышцей, — закончил фразу Петр Иваныч. — Мы, работники Федерального Союза Бессмертных, давно ожидали, что ваш образ жизни и постоянный стресс одиночества сделают свое дело. Мы понимали, что вы — идеальная кандидатура…
— Да для чего кандидатура?! — заорал Кузнецов и, к удивлению своему, не ощутил от крика загрудинной боли. — На какой пост?!! Кем может быть тихий вузовский работник, да еще после инфаркта?
— Это видно будет, — спокойно и серьезно ответил Михайлов. — Пока же вы должны осознать главное и привыкнуть как можно быстрее к новому своему положению.
— В чем же оно, это положение, состоит, уважаемый товарищ полковник? У вас ведь до сих пор всех зовут товарищами… — Кузнецов усмехнулся и сам удивился своей бойкости и полноте сил.
— А состоит оно в том, уважаемый Сергей Григорьевич, что вы умерли. И надо нам быстренько отсюда сваливать, потому что с минуты на минуту примчатся реаниматоры, чтобы проверить результаты своей работы. Вернули человека с того света, можно сказать, есть чем гордиться. Посмотрите…
Михайлов ткнул пальцем в дисплей кардиографа, стоявшего рядом с постелью Кузнецова. По экрану, чуть вздрагивая, тянулся зигзаг, но постепенно он вытягивался в почти прямую линию.
— Идемте, профессор, — полковник Михайлов разом дернул все провода, тянувшиеся к груди, рукам и щиколоткам Кузнецова, и присоски отвалились, слегка ущипнув кожу. — Идемте, нам пора. Вы побывали там и вернулись. Никакого света в конце туннеля, надеюсь, не видели? Ну, так время заняться делом.
— А вы… — Кузнецов запнулся, торопливо натягивая больничный застиранный халат и нащупывая ступней тапок, уехавший под кровать. — А вы… тоже?..
— Да уж восьмой год, — кивнул Михайлов. — Все, пошли, пошли… Добро пожаловать в ФСБ, Сергей Григорьевич.
Часть вторая
Глава девятая
В этот час ты призналась, что нет любви
Всякое сочинение устраивается таким образом, чтобы поражать читателя — по возможности на каждой странице. В этом старинное искусство выдумки не отличается от столь же старинного искусства балагана — то есть театра, или от сравнительно нового искусства кино, или даже от новейшего из всех искусств, которым является телевидение в разнообразных его проявлениях. И даже если сочинение, допустим, философское или еще какое-нибудь в целом скучное, то и в нем неожиданности обязательны — хотя бы неожиданные мысли или сообщения о поразительных фактах. И тут недостоверность предпочтительней банальности — по крайней мере с точки зрения интереса читателей.
К чему я это? А к тому, что, закончив последнюю главу предыдущей первой части на высокой ноте — сообщением о том, что герой стал секретным сотрудником ФСБ, — я сейчас, вопреки читательским ожиданиям, не пойду дальше этим сомнительным путем повествования. Вместо этого я резко сверну и даже развернусь на сто восемьдесят градусов — в сторону женщин, о которых уже кое-что говорилось в первой части, но вскользь, неглубоко. В отличие от ФСБ, самопровозгласившего свое бессмертие, женщины и рассуждения о них действительно вечны, — так займемся же ими.
Итак,
Кузнецов и его женщины РефератКак уже было сказано, Сергей Григорьевич, Сереженька, Сережка, любимый, ненаглядный Кузнецов был в молодые, да и в зрелые годы большой ходок.
Однако, употребив это жаргонное слово, следует тут же сделать уточнения. Ходок — это, как правило, бесчувственное механическое устройство вроде швейной машинки: тут-тук-тук, вниз-вверх-вниз… В сущности, если посмотреть трезво, физическое упражнение это довольно (современный автор непременно написал бы «достаточно») скучное, абсолютно однообразное и не сулящее даже в конце ничего такого, что было бы присуще именно этому(-й) партнеру(-ше). Если освободиться от сопровождающих иллюзий и предрассудков, тщеславия и самодовольства, то и одинокая имитация немногим уступает самой страстной физиологической близости. Даже — если вполне честно — наоборот: приличный человек, чтобы не обидеть ненароком другого приличного человека, не все может себе позволить в постели. Например, издавать некоторые звуки, произносить все слова, которые хочется, а немедленно по завершении сеанса любви вытереться полотенцем, встать, одеться и молча уйти.
Тем и отличаются настоящие ходоки, среди которых, конечно, приличных людей еще меньше, чем среди прочего человечества, что они все это проделывают без малейших угрызений совести, а женщины их прощают. Полагаем, что причина тут не в одном только качестве и безотказности механизма вышеупомянутой швейной машинки, но и в психологическом складе ходока и его… жертв?.. избранниц?.. сообщниц, вот! Настоящий ходок уверен, что все так и должно быть, что ничего сверх описанного выше не бывает и не требуется, а все, что сверх, — это, простите, звездострадания (эвфемизм), смешные и даже пошлые игры не совсем взрослых людей. Женщины же, вовлеченные ходоками в известное занятие, испытывают особое удовольствие от того, что в контакте им отводится роль теплого мяса, объекта, и даже не вполне одушевленного. Видимо, есть тип людей (нам кажется, чаще женщин), которым быть одушевленными тяжело, даже непосильно, и они готовы любым способом избавиться от этого груза — человеческой души. Помощь ходока, давно достигшего такого прекрасного, легкого, бездушного состояния, они принимают охотно и даже с благодарностью, даже делаются ему совершенно, по-собачьи, преданными, что и свидетельствует в пользу церковной доктрины относительно отсутствия у животных души. Хотя все же у животных она, может быть, и есть, только другая какая-то…
Бывает и полностью противоположный ходоку тип полигамных мужчин — влюбчивые, которых ходоки, соответственно, с презрением называют звездострадатели (эвфемизм). Они влюбляются в женщин легко и часто, то есть считают каждую из них последней и безусловно превосходящей всех предшествующих, находят в ней истинные и несуществующие достоинства, прежде всего душевные (хотя иногда дело доходит до настоящей слепоты, не позволяющей трезво оценивать и внешние, геометрические параметры), стараются проводить с нею как можно больше времени, из-за чего надоедают еще быстрей, чем если бы просто страдали. В разлуке они непрерывно напоминают о себе (особенно способствует этому распространение мобильной телефонии и Интернета), поэтому раздражение возлюбленной в это время не снижается, как можно было бы надеяться, а растет. Согласитесь, никому не понравятся звонки мобильника в любое, самое непредсказуемое время и не реже одного в час… Иногда женщины отвечают страдальцу взаимностью, это совершенно другие женщины, чем те, которых привлекают ходоки. Если женщин ходока объединяет желание избавиться от души, сбросить это обременение, то женщин звездострадателя — непреодолимая тяга к приобретению душою все больших размеров, к ее разрастанию и, естественно, к все большим тяготам, которые приходится испытывать, неся такую огромную душу. Увеличение такого рода женской души происходит в основном благодаря перетеканию в нее души любимого мужчины. Можно сказать, что в этом случае соединение любовников заканчивается именно перетеканием души, а не того, что видимо и неприятно осязаемо. В результате мужчина-звездострадатель раз за разом лишается части своей души и, утрачивая ее, постепенно превращается — по крайней мере в отношениях с данной женщиной — в настоящего ходока, да еще из наиболее холодных и бессовестных. Так что ходоков становится, увы, все больше, — о чем свидетельствуют и полевые исследования, предпринятые несколькими знакомыми мне энтузиастками-экспериментаторами.
Следует отметить, что мужчин-однолюбов, а также предпринимателей, берегущих целостность бизнеса, и исчезнувший вид мужчин, боящихся парткома, я не рассматриваю. О них романы не пишут, нет, заметьте, таких романов, вот и все.
Что касается Кузнецова, то он принадлежал к редко встречающемуся промежуточному подвиду, которому я, как первый зафиксировавший, имею право дать название. Вот оно: ложный страдатель — по аналогии с ложным крупом и ложными опятами. То есть по всем признакам, как первичным, так и вторичным, вроде бы звездострадатель, однако анализ и даже некоторые внешние приметы позволяют опытному специалисту безошибочно определить опасную сущность объекта изучения — ходок, типичный ходок.
Сходство со звездострадателем бросается в глаза: неизбежная и частая смена женщин — назовем их для простоты «возлюбленными»; при этом декларируемая восторженная увлеченность каждой следующей, заявление, что «это навсегда» и отражение этой уверенности в поведении и даже в выражении лица ложного страдателя; утверждение, вопреки очевидности, что очередная дама необыкновенно хороша собой…
Все это было присуще Кузнецову, особенно в молодости и первых годах зрелости. Однако при этом очевидном звездострадательстве проявлялась и глав-ная черта ходока — бездушие, холод пустоты, исходящий оттуда, где у обычных людей располагается душа. Отсюда и склонность придавать физиологической стороне отношений с женщинами значение единственно возможной, рассматривать его с такой же заинтересованной объективностью, с какой естествоиспытатель рассматривает поедание хищником жертвы. Беспристрастность исследователя нередко подталкивала его к экспериментам, которые обычными, нормально устроенными людьми уверенно — и справедливо — называются развратом. В большей степени эта особенность моего наблюдаемого стала обнаруживаться с возрастом, что многие считают проявлением старческого бессилия и связанной с ним склонности возбуждать себя все новыми способами, сам же Кузнецов знал, что он просто перестал бояться последствий…
(На этом реферат обрывается.)
И вот проходила неделя, проходил месяц, или год, или даже проходили несколько лет — рано или поздно Кузнецов понимал, что он нисколько не любит ту, с которой провел это время вроде бы в нежной страсти и страстной нежности. Ну, страсть поначалу в некоторой степени присутствовала, нежность впоследствии — тоже, поскольку он вообще был сентиментален, но любви… Нет, не было любви в том виде, который был ему известен из наблюдений над другими людьми и чтения некоторых книг. Была до поры до времени та самая швейная машинка, тут-тук-тук, вниз-вверх-вниз, а потом и она сломалась, и не осталось ничего — в лучшем случае привычка.
Притом он знал, что такое любовь: это когда другой важнее тебя самого, важнее и даже необходимей тебе, чем ты сам. На первый взгляд получается вздор — не может быть другой важнее для твоего существования, чем ты сам, поскольку ты сам и есть твое существование, но надо вдуматься — и поймешь: именно так. Со мною уж если что случится, то я как-нибудь… Уж как-нибудь я проживу… А если с нею — всё, конец всему!
И вот в этом смысле любовь никогда не посещала Кузнецова за всю его жизнь, обильную связями и длительными, и случайными. Возможно, это было наказание ему за давнее, детское отвращение и даже ненависть к любви.
По мере омертвения в Кузнецове души и освобождения места, которое она в нем занимала, для фантазий и воспоминаний все больше сходства с Ольгой находил он в своих женщинах. Мы уж об этом упоминали вскользь — пора объясниться.
Он подолгу размышлял о том, как все это могло произойти — брак, случившийся будто во сне или спьяну, много лет жизни с совершенно чужими и даже неприятными ему людьми — ее родителями, постоянные возвращения к ней ото всех, даже самых привлекательных женщин, вечная война, почти полностью поглощавшая время, которое они проводили вместе… В уме он постоянно поддерживал с ней диалог совершенно безумный, весь состоявший из одного непобедимого вопроса — кто виноват? Ответ на этот вопрос он искал неистово, весь погружаясь в трясину последовательностей, будто добывал окончательную и безусловную истину.
Время от времени он начинал составлять реестр.
Почти всегда первым номером в списке стояло ее непримиримое, отчаянное стремление доказать свое первенство во всем — в практических решениях и в отвлеченных рассуждениях, в нравственных принципах и незначительных поступках. Сначала он относил это просто на счет дурного характера, обычного упрямства. Потом додумался до того, что эта привычка первенствовать воспитана семьей, где она — ученая!.. — занимала особое положение, поскольку родители образованность ценили высоко, а сами были почти малограмотными. Наконец сообразил: это была обычная зависть. Она, дворянской крови, худо-бедно выросшая в своем доме, а не в гнилом, полном отребья бараке и полутюремной лесной школе, она осталась никем, карьера ее закончилась на младшем научном. И никуда ее не звали для чтения лекций, и в Доме ученых, где Кузнецова чествовали специальным юбилейным вечером, ее фотографию, когда ей стукнуло сорок, не повесили, и никто не предлагал ей никакой почетной общественной работы… А он!.. При средних способностях, при легкомыслии юного шалопая, при увлеченности постельными похождениями куда большей, чем всеми науками о прочности вместе взятыми!.. И достиг. Боже, несправедливо-то как…
Вот это и была первая причина краха их семьи — соперничество.
А вторым пунктом шла ее холодность, вернее, то, что он считал холодностью.
В молодости он, будучи, как уже сказано, эмоционально глуховатым, ничего не замечал. И если бы ему кто-нибудь сказал, что по утонченности в постели он может соперничать только с солдатом в отпуске, он очень удивился бы. Впрочем, ему не говорили: крепким, истомленным комсомольской моралью и разогретым комсомольским же развратом институтским девицам было достаточно его бычьего напора. Обходились без изысков… А Ольге равномерного возвратно-поступательного, даже очень энергичного, дви-жения было мало. Поэтому он и решил, что она холодна, и, имея совершенно иной опыт, не стал задумываться о причинах — ну, холодна, и всё. Иные же дамы, с возрастом становившиеся все более требовательными, но понявшие, с кем они имеют дело, изображали счастье, на деле же удовлетворялись приятной мужественной внешностью, профессорским положением и приличными манерами, а свое естественное добирали с другими — да, пожалуй, с мужьями. Кузнецов же все тверже верил, что дело в Ольге, в ее замороженной физиологии.
Пунктом третьим было ее происхождение — его бесило ее высокомерие. Это не было его комплексом, как утверждала она, нет, высокомерие было истинное. Но он мог бы просто ничего не замечать. В конце концов, дворянский этот гонор был просто защитой от неудавшейся жизни, и он это понимал, но все равно раздражался…
Можно было бы продолжать список ее недостатков, каждого из которых хватило бы, чтобы давно развестись. Например, она была чрезвычайно жадной, как многие люди, проведшие детство в скудости, — правда, сам Кузнецов, в детстве тоже почти нищий, деньги тратил легко, будто надеясь, что с каждой пущенной на ветер бумажкой улетучивается и барачный запах… Но обычно дальше третьего или второго пункта перечень ее преступлений против счастливого брака не продолжался — он застревал, буксовал, топтался на месте, все повторяя про себя дурацкое «ну почему же?!»
Свои же бесчисленные вины он не систематизировал, все было и так ясно — кругом хорош. Как сказал ему когда-то давно майор с военной кафедры, «я тебя опишу — с такой характеристикой в тюрьму не примут». А он сам себя мог описать так, что и майору не снилось. Бабник — это шло даже не первым… Пожалуй, хуже всего были совершенно бабья истеричность и отсутствие великодушия — воевал с женою на равных. Знал это за собою, стыдился, но ничего сделать не мог. И успокаивал себя: «Ну, так ведь и достоинств много, могла бы и потерпеть… я же терплю… другие мужья не такое вытворяют… и при этом во всех отношениях ничтожества…» Но, чувствуя постыдность этих аргументов, ненавидел и себя, и ее все сильнее.
И в очередной раз кидался искать замену.
И в очередной раз убеждался в том, что менять нет никакого смысла.
Потому что через неделю, или через месяц, или через год, или даже через несколько лет — было и такое — он замечал, что любовница смотрит на него абсолютно Ольгиными глазами, в упор и без выражения. Это был взгляд, от которого у него возникало чувство, что вот-вот все прорвется, и лицо женщины исказится злобой, бешеной, нестерпимой злобой, и взгляд загорится, а пока он такой… никакой, потому что только ледяное безразличие может до поры сдерживать взрыв. С Ольгой, он уже давно убедился, все именно так и обстояло, этот чужой взгляд предшествовал вспышке, в которой выговаривалось все дурное, что накопилось с предыдущего конфликта, а чаще вспоминались одни и те же, очень давние эпизоды их долгой жизни — те, которые на взгляд Ольги были самыми отвратительными. Но с некоторых пор такое случалось и с другими женщинами — и тогда оказывалось, что и они накопили запас обид.