«Господи, дай мне спокойствия, чтобы принять то, что я не могу изменить, и смелости изменить то, что могу, а также мудрости, чтобы понять разницу».
Когда я была маленькой, я не очень хорошо понимала значение этой молитвы. Я знала, что ее читают хором на собраниях «Анонимных наркоманов». В подвалах городских церквей люди берутся за руки и зачитывают ее. В это время их дети едят бесплатное печенье и пьют приторно сладкий лимонад. Эту молитву читают два раза: в начале встречи и в конце.
«Господи, дай мне спокойствия…» Это классическая фраза любого собрания «Анонимных наркоманов» наряду с другими, широко известными, наподобие «бросить наркотики», «избавиться от зависимости» и свидетельств людей «избавившихся». Я знала жизненные этапы, которые проходит наркоман: сначала привычки, разрушающие его самого и семью; помощь, которую человек получает в «Анонимных наркоманах»; и тонкую границу между новой жизнью и старой, к которой человек хочет и одновременно боится вернуться.
Иногда бывшие наркоманы появлялись в нашей квартире после этих встреч. Они хотели помочь маме, и я видела – чтобы до нее «достучаться», они использовали меня с Лизой. Особенно хорошо я помню одного белого, очень высокого мужчину с зелеными глазами. Он садился на корточки, заглядывал нам в глаза и угощал печеньем. С набитым печеньем ртом и несколькими печенюшками, зажатыми в руке, я смотрела на него. Мужчина рассказывал маме о трезвости. Мама курила одну сигарету за другой и покачивалась взад-вперед (как я потом узнала, это побочный эффект лекарств против шизофрении). Мужчина безрезультатно пытался найти с мамой общий язык.
За две недели до этого маму выписали из психлечебницы, и ей было очень сложно оставаться трезвой. Однажды сразу после собрания «Анонимных наркоманов» мама повела нас к наркодилеру. Я помню, что высокий мужчина говорил в тот вечер очень убедительно.
«Вы же знаете, мисс, когда вы достигли предела? Когда упали так, что дальше уже упасть нельзя? Вы понимаете, что вы на дне, когда перестаете копать глубже». Он пытался заглянуть в мамины глаза, но она не хотела его слушать.
Позже в тот вечер мама поменяла на «чек» тостер и мой велосипед.
* * *По опыту я знала, что в маме уживаются по крайней мере пять разных личностей: сумасшедшая мама, пьяная или под воздействием мама, трезвая и хорошая мама, счастливая в день получения чека мама, а также милая мама, только что выписавшаяся из больницы. Последняя личность была, пожалуй, самой приятной, но мама никогда дольше двух недель в этом образе не выдерживала.
Вернувшись из лечебницы, мама веселила нас рассказами из жизни пациентов. Она беззвучно смеялась собственным шуткам, ударяя рукой по колену. Она все еще пахла больничным мылом, запах которого мне очень нравился, потому что сразу после выписки из клиники мама часто нас обнимала. Новая мама меньше курила, она ходила по квартире, напевая, и время от времени останавливалась, чтобы поцеловать в лоб меня или Лизу. Мама была дома, и я была счастлива.
Однако на этот раз казалось, что санитары привезли нам другую маму. На женщине была мамина одежда, и доставили ее по правильному адресу. Санитары представили всех маме, которая внимательно смотрела на нас и обстановку в квартире. Все вроде бы сходилось, но казалось, часть маминой личности куда-то исчезла. Мама сидела, совершенно не двигаясь, и шла, словно манекен. Она не ерзала, как обычно, импульсивность в ее действиях полностью исчезла.
Мама вяло и как-то механически обняла нас. Она с очевидным трудом улыбнулась, и стало заметно, что мускулы лица ей повинуются с трудом.
– Ты принимаешь другие таблетки? – озабоченно спросила я, пока мама в полной тишине распаковывала свои вещи.
– Может быть, Лиззи, может быть.
Лиза вела себя более агрессивно и засыпала маму вопросами. Мама говорила мало и, не закончив предложения, отошла от Лизы. Глазами она шарила по стене, полу и потолку, но не смотрела на Лизу. Первую неделю после выхода из больницы мама спала с папой в одной кровати, после чего снова вернулась на диван.
Мама часами могла неподвижно сидеть у окна. Ее глаза были широко открыты, а тело – словно доска, как у манекенов в витрине магазина одежды. Погода на улице соответствовала маминому состоянию. Дождь шел всю неделю, смывая грязь с улиц. Воды с неба падало так много, что экстренные сообщения о погоде передавали даже во время рекламных пауз. Небо было серым, как будто на улице был вечный вечер.
– Наверное, перед цунами стоит вот такая погода, – заметила мама однажды вечером, когда мы сидели и смотрели через окно на пузыри на лужах.
– А что такое цунами? – спросила я больше из-за желания ее расшевелить, чем из любопытства.
Мама ковырнула пальцем отходящую от оконной рамы краску:
– Цунами – это гигантская волна, которая смывает деревни и ее жителей, Лиззи. Это волна величиной с гору.
Иногда во время разговора складывалось ощущение, что общаешься не с мамой, а с другим человеком. Это было очень странное чувство, словно ищешь знакомую маму в прошлом. Мы перестали «совпадать по фазе», нам было сложно найти что-то общее. Мысль о том, что я так много не знаю о человеке, который сидит напротив меня, пугала.
– Как может волна уничтожить деревню? – спросила я. – Ведь волны ходят в океане, а деревни на суше.
– Волны бывают разными, Лиззи. Это не обычная волна, она гораздо больше.
Вспыхнула молния, осветив потоки воды на оконном стекле. Раздался гром, от которого сработала сигнализация сразу в нескольких машинах на улице.
– А какой высоты цунами? – поинтересовалась я.
– Огромной. Как наше здание. Шесть этажей или даже выше. – Мама подняла руку над головой, и ее лицо исказилось от внутреннего усилия. – Огромная волна, Лиззи. Перед тем как удариться о землю, она закрывает небо.
– Вау! А ты сама когда-нибудь видела цунами? – Я хотела услышать что-то личное из маминой жизни.
– О, нет. Цунами в наших местах не бывает. Но цунами мне часто снится. Однажды, когда я была еще маленькой, я видела по телевизору передачу про цунами, и потом мне долго снилось, что я плыву изо всех сил, а за мной поднимается волна. И каждый раз во сне я умирала. Мне ни разу не удалось уплыть.
– А сейчас тебе этот сон снится?
– Случается иногда. Например, прошлой ночью. Наверное, именно поэтому я и вспомнила сейчас о цунами.
– А почему люди не уедут, когда узнают, что на них идет цунами? – спросила я. Мама пристально смотрела на улицу.
– Они бы уехали, но цунами всегда приходит неожиданно. Тогда уже поздно уезжать. Дорогая, я немного вздремну. Я устала.
– Мама, а если очень быстро бежать от цунами?
– Не поможет, Лиззи. Если ты видишь цунами, значит, волна тебя обязательно накроет.
* * *Мама с папой быстро разделались с социальным пособием. Нам с Лизой они купили на тридцать долларов продуктов. Уже через неделю денег в доме не было, и нам приходилось ограничивать порции. Каждый день я хотела подработать упаковкой продуктов в Met Food, но все кассы были заняты другими упаковщиками. Мы с Лизой честно делили оставшуюся еду.
Однажды вечером я приготовила себе бутерброд с арахисовым маслом и виноградным желе и стала делать диораму, которую задала нам миссис Беннинг. Дождь лил как из ведра, и холодный ветер задувал в приоткрытое окно.
В октябре мы читали «Паутинку Шарлотты»[7]. Из бумаги я аккуратно вырезала фигурки Шарлотты, Уилбура и Темплтона и расположила их в коробке из-под обуви в сцене, когда Шарлотта вплетает в паутинку слово «скромность». Три лучшие диорамы от каждого класса будут выставлены на первом этаже школы на протяжении всего декабря. Завтра утром школьная библиотекарша миссис Пиндерс выберет победителей. Герои получились у меня хорошо, и я надеялась на победу.
Я всю ночь занималась своей диорамой. Все получилось очень красиво: низкая ограда сарая, и карандашная стружка в виде сена. Я отошла, чтобы полюбоваться своим творением, и осталась очень довольна. Я сидела за столом в гостиной, а мама с папой тем временем периодически выходили из квартиры – в поисках наркотиков или в бары. Они разговаривали на повышенных тонах, но я не вслушивалась, о чем именно. В очередной раз мама вышла на улицу, под стену дождя, который накрыл Юниверсити-авеню.
Около четырех часов утра я почувствовала, что неимоверно устала. Веки и руки стали тяжелыми, как свинец. Мамы с папой не было дома, и я легла в кровать, поставив диораму на комод. Из-за дождя шума проезжающих по улице машин практически не было слышно. Вдруг я почувствовала, что меня будит мама.
– Привет, дорогая, – сказала она и присела на край моей кровати. В руке у нее была бутылка пива.
– Привет, мам. – Я протерла глаза и приготовилась выслушать и утешить ее. – Хочешь поговорить? У тебя все в порядке? – спросила я.
Мама плакала, и слезы на ее лице блестели в свете луны. Она вытерла лицо рукой, ничего не сказала и продолжала плакать. Я всегда знала, как себя вести, когда мама говорила, но ее молчание ставило меня в тупик.
– Мам, поговори со мной… Ты же знаешь, что я тебя люблю… Пожалуйста, говори, не молчи. Тебе в баре сказали какую-нибудь гадость? Рассказывай…
– Я люблю тебя, дорогая. Не верь никому, кто будет говорить, что ты не мой ребенок. Поняла меня? Ты вырастешь, но все равно навсегда останешься моим ребенком.
– Мама. Пожалуйста, ну в чем дело?
Лицо мамы исказилось от внутренней боли. Я мечтала, чтобы сегодняшняя ночь была похожа на те другие ночи, когда мама щекотала мне лицо своими длинными прядями волос. Но я понимала, что у нее бывают и трудные моменты. В такие ночи, когда ей тяжело от груза воспоминаний, ей самой нужна поддержка. И я помогала ей, слушала и утешала.
– Мам, не плачь. Я тебя люблю. Я здесь, рядом с тобой. Мы все тебя любим. Что бы ни случилось, все, в конце концов, обязательно уладится.
Я хотела посмотреть ей в глаза, но в ее глазах была пустота. Я знала, что меня ждет длинная ночь, когда мы можем проговорить до рассвета. Мне становилось тяжело уже при одной мысли о том, что меня ждет. Я вспомнила о конкурсе диорам и о том, что сегодня утром пройдет тест по чтению, и мечтала, чтобы мама была такой же усталой, какой чувствую себя я. Может быть, если мама устанет, она заснет.
– Мам, поговори со мной.
Я взяла ее за руку, мокрую от слез.
– Лиззи, я всегда буду в твоей жизни. Всегда. Когда ты вырастешь… – Мама всхлипнула и застонала так, что я перепугалась. – Когда ты вырастешь, и у тебя будут свои дети, я буду с ними сидеть. Я доживу до твоего окончания школы. Ты всегда будешь моим ребенком. Ты меня понимаешь? Ты вырастешь, но навсегда останешься моей маленькой девочкой.
– Давай я тебя обниму. – Я начала дрожать, но попыталась побороть страх. – Конечно, я знаю, что ты всегда будешь рядом. И я всегда тебе помогу. Не волнуйся, мам.
– Лиззи, дорогая, я больна… У меня СПИД. Такой диагноз мне поставили в больнице. Папа считает, что пока я еще более-менее нормально себя чувствую, не стоит вам говорить. У меня взяли кровь в больнице. И обнаружили СПИД.
В моей голове появились образы смертельно худых мужчин на больничных койках и носилках. Вспомнила, как кто-то сказал, что все больные СПИДом рано или поздно умирают. Значит, и мама умрет? Я расплакалась от горя.
– Мама, ты умрешь? Ты умрешь, мама?
Моя сонливость улетучилась, словно ее и не было. Я видела плачущую маму в свете уличного фонаря. Все в комнате было, как раньше, но мама была другой.
Мама обняла меня, и донышко пивной бутылки, которую она все еще держала в руках, больно уперлось мне в спину. Сотрясаясь от рыданий, мы долго обнимали друг друга.
– Мама, не умирай.
– Не сейчас, дорогая. Я умру, но не сейчас. Проживу еще несколько лет.
– Как? Не может быть, мам!
Теперь настала моя очередь рыдать, как дитя, давясь собственными слезами.
– Я еще долго буду жить. Долго-долго. Не волнуйся, я никуда не денусь, дорогая. Я не умру. Я еще долго не умру. Может быть, у меня и нет СПИДа, кто знает? Забудь то, что я тебе сказала.
Легко сказать. Я прекрасно знала, что мама не в состоянии держать секреты. Я была уверена, что у нее СПИД. Потом, такие новости просто не забываются. Конечно, мне хотелось, чтобы мама все это выдумала, чтобы это был просто период помутнения рассудка перед тем, как снова отправиться в психбольницу.
– Мама, но ты же только что сама сказала… Мам, не ври мне! Ты умираешь или нет? – Я давилась собственными слезами. У меня начиналась истерика.
Мама резко встала и взялась за дверную ручку.
– Забудь то, что я тебе сказала. Спи. И не обращай внимания на мои слова. Кто в наши дни может быть в чем-либо уверен? Никто ничего не знает. И вообще, я просто пошутила. У меня все в порядке, – сказала мама и сделала глоток из бутылки. – У меня все в порядке, – повторила она и закрыла снаружи дверь.
– Подожди! – закричала я. – Мама! Подожди! Мааамаааа!
Я знала, что она ушла потому, что я неправильно среагировала на полученную информацию. Я сама расклеилась, я не выдержала. Я разревелась, когда мне надо быть сильной и твердой, как скала.
Я громко кричала и звала, но мама не вернулась. У меня самой не осталось сил идти за ней. Я была не в состоянии встать с кровати.
Я начала глубоко и размеренно дышать, чтобы успокоить нервы. Тишина из маминой комнаты меня подавляла. Подумать только, всего десять минут до этого я спала, а у мамы не было СПИДа!
Я хотела помочь, но у меня ничего не получилось. Я хотела дать маме то, что ей было нужно, но только все испортила. Я неоднократно отдавала маме чаевые, которые получала за упаковку товаров в магазине, или деньги, которые мне присылали в подарок на день рождения в открытках из Лонг-Айленда. Может быть, я сама оплатила зараженную иглу, от которой мама заболела СПИДом?
– Ах ты идиотка, – сказала я вслух про саму себя.
В ярости я бросила подушку и попала в диораму, куски которой упали с комода на пол.
IV. Крах
Если и до этого все обитатели нашей квартиры жили своей собственной жизнью, то к тому времени, когда мне исполнилось двенадцать, каждый из членов нашей семьи превратился в обособленный континент, отгороженный дверью своей комнаты. Я уже и не надеялась, что мы сможем когда-нибудь снова стать единой семьей. Я большую часть времени проводила вне дома, заливая бензин на автозаправках или пакуя товары в магазине. Лиза, уединившись в своей комнате, слушала громкую музыку и держала дверь запертой. Папа выезжал в город или гулял по району. Мама завела знакомство с омерзительным человеком, присутствие которого в нашем доме только отдаляло нас друг от друга.
Леонард Мон был экстравагантным худющим мужчиной, похожим на персонажа с картины «Крик» Эдварда Мунка. Он был лыс, за исключением небольших пучков волос по бокам черепа, а его глаза вылезали из орбит, словно его кто-то душит. Он был нервным и взбалмошным и страдал от психического заболевания, похожего на то, что было у мамы. Свой недуг Леонард запивал горстями разноцветных таблеток. Мама познакомилась с ним в баре, и во время разговора выяснилось, что вкус и предпочтения в мужчинах у них одинаковы. Мама с Леонардом начали «заседать» на кухне, превратив ее во что-то среднее между притоном, лаунж-баром и клубом по интересам, где жалуются на все и вся. И, конечно, кухня превратилась в место подготовки и употребления наркотиков.
Циклы общения мамы с Леонардом были напрямую завязаны на получение социального чека. Папа исполнял роль посыльного, приносящего наркотики. В его отсутствие мама с Леонардом трепались о жизни и поглощали огромные бутылки пива. После получения чеков мама с Леонардом и папой гуляли две недели или до тех пор, пока под глазами всех участников «марафона на стойкость» не появлялись глубокие темные круги и не оставалось ни одного доллара. Леонард исчезал, чтобы появиться сразу после получения чеков. Он не оставался на скучные будни, когда у нас не было денег, а мама спала днями напролет.
Папа, Лиза и я смеялись над Леонардом. Никто из нас, включая, думаю, и саму маму, не испытывал к нему особой любви. У него был резкий и высокий голос, он считал себя пупом земли и не любил детей (несмотря на то что по профессии был учителем). Но в нашей семье решения не принимались на основе того, нравится нам что-то или нет, точно так же, как и не принимались, исходя из принципа, что для семьи хорошо, а что – плохо. Главным фактором любых решений были наркотики, а Леонард любил наркотики, следовательно, когда у него были деньги, он был желанным гостем.
Иногда я сопровождала папу, когда он шел за наркотиками, и мы смешили друг друга, передразнивая Леонарда, который постоянно ныл и жаловался женским голосом. Папа вводил в банкомат пин-код карточки Леонарда, с которой снимал деньги на очередной «чек». Я выпучивала глаза и говорила голосом Леонарда: «О, Джини! Жизнь такая слооожная, оооо!»
Папа сгибался пополам от хохота, колотил себя рукой по колену, стоя около банкомата в те предрассветные часы, а потом просил меня еще раз изобразить Леонарда. Когда мы поднимались на наш этаж, голос Леонарда раздавался еще задолго до того, как мы подходили к двери нашей квартиры.