«Ооо, эти дети, Джини, если бы их не было, моя работа была бы такой приятной! Ах, эти маленькие твари! Мне так хочется их отшлепать, когда они плохо себя ведут!»
Леонард вообще был противником того, чтобы заводить детей. И он не стеснялся об этом говорить. Через открытую дверь соседней комнаты я прекрасно слышала, как он театральным шепотом жаловался маме:
«О, они такие неблагодарные! Я просто не знаю, как ты своих переносишь! – Он затягивался сигаретой, причмокивая. – Я и на работе их терпеть не могу, просто не представляю, как ты переносишь их у себя дома!»
«Леонард, перестань», – слабым голосом протестовала мама.
Мама никогда не спорила с ним по этому поводу. Мне думается, причина была проста – социальный чек. Поэтому мама спокойно попивала свое пиво и не реагировала на выпады учителя, ненавидевшего детей.
Возможно, если бы дело ограничилось детоненавистничеством, я бы не возражала против присутствия Леонарда в нашей квартире. Но кроме этого (и многого другого) мне не нравились его бесконечные разговоры о том, что он так же, как и мама, является ВИЧ-положительным. Мне было очень больно слушать это.
Данная тема начинала обсуждаться после того, как первая эйфорическая стадия действия кокаина заканчивалась. В это время реальность била, словно молотом по голове, и у человека возникали меланхоличные мысли.
«Джини, у меня сердце так стучит! Возьми меня за руку», – просил Леонард.
Мама уже несколько лет не держала меня за руку. Последнее наше искреннее объятие было тогда, когда она сообщила мне, что больна СПИДом. Несмотря на это, мама послушно брала его за руку, сцепив с ним пальцы.
«Джини, я так не хочу заболеть! – гнусавил Леонард. – Хотя если мы заболеем, то не доживем до старости. Это, слава богу, нам не грозит. Приятно, Джин, не правда ли?»
Когда он вел такие разговоры, я находилась от них не более чем в трех метрах. Я была так близко, что чувствовала дым их сигарет. Я четко слышала каждое произнесенное слово.
«О, Джини, это же так хорошо! Все равно все наши лучшие года закончатся к сорока».
«Знаю, Леонард. Это обнадеживает, – соглашалась мама. – Нам не грозит старость».
* * *Если у меня и были иллюзии насчет того, что употребление наркотиков совершенно безвредно, они окончательно исчезли с маминым диагнозом и появлением Леонарда. В конце концов, мне надоело смотреть на разные стадии их наркозависимости, мне надоело видеть их руки с венами, которые они лихорадочно искали под ярким светом флуоресцентных ламп, миг, когда иголка прокалывает кожу, кровь, которую затягивают в шприц, проверяя, что игла попала в вену и в ней нет пузырьков, после чего вводят содержимое шприца, и эйфорическое выражение лица сразу после укола.
Мне надоели пятна крови от промывания шприцев, которые были везде: на хлебе, на стенах, даже в сахарнице. Возможно, больше всего меня раздражал вид мест на теле, в которые иголка втыкалась наиболее часто. Это место могло разбухнуть, потемнеть и начать пахнуть. Мне надоело видеть, как мама ищет неушедшую вену на своем теле и находит ее между пальцами ног. Я все в большей и большей степени наблюдала бесполезность их жизни. Перед моими глазами разыгрывалась драма, как в кино, где я смотрела черно-белую ленту о том, как жизнь родителей проходит не просто впустую, а со знаком минус. Я от всего этого устала. Если раньше я могла каким-либо образом участвовать в этой составляющей их жизни, то теперь я хотела закрыть глаза или уйти далеко-далеко, чтобы этого не видеть.
Я перестала сопровождать папу до банкоматов или наркодилеров. Я даже не стала ему объяснять, почему я так поступаю. Ощущение недовольства и протеста толкало меня на улицу, и я часто в полном одиночестве гуляла по Фордхэм-роуд. Иногда я ходила к помойке около магазина одежды, куда выбрасывали некачественный товар. Это место показал мне папа. Пока родители бегали за наркотиками, я набивала рюкзак вещами, в которых, например, неправильно прошит шов. Однажды ночью, когда я ковырялась в этой мусорке, я увидела, как папа быстрыми шагами шел по Фордхэм-роуд к дилеру. Я не окликнула его и не остановила. То, что я не окликнула его, было грустно, но если бы я сделала это, было бы не менее грустно.
Иногда в школе шутили над моей грязной одеждой: пришитым на спине карманом или одной слишком длинной штаниной джинсов, которые были на пять размеров больше нужного. Но чаще всего я не появлялась в школе и гуляла, выбирая день ото дня новый маршрут. Или приходила к открытию Met Food и вместе с кассирами ждала, пока менеджер поднимет «железный занавес» магазина.
В школе я была как сеть, которую бросают в воду. Сеть проходит сквозь воду и в нее что-то попадает, иногда что-то очень непредсказуемое. Мое образование состояло из несистематизированной информации, полученной из книг, которые папа «забывал» возвращать в библиотеку, и того, что я могла услышать в редкие дни посещения школы. Но я всегда была в школе в последние недели учебного года и сдавала все необходимые тесты и зачеты, поэтому меня со скрипом переводили в следующий класс.
Когда я прогуливала школу, то ездила на метро из Бронкса на Манхэттен просто для того, чтобы побыть в толпе. Мне нравилось слушать разговоры людей, их споры, песни музыкантов в переходах и самый любимый звук – звук смеха. Я терялась в толпе. Кто обратит внимание на худую и неумытую девочку с грязными и свалявшимися волосами, не поднимающую глаз? Я была невидимкой. Существовал определенный риск, что меня заметит полиция или представители специального подразделения социальной службы, следящей за прогульщиками, но игра стоила свеч. Мне нужно было ощущать пульс жизни, и ради этого я уходила из дома. Вскоре я постоянно отсутствовала в двух местах: в школе и дома.
Иногда я прогуливала не одна, и ко мне присоединялись Рик и Дэнни. Вместе мы катались по маршруту метро № 4, часами, туда-сюда по Лексингтонской ветке. Путешествия в компании отличались от моих одиночных прогулок. С Рики и Дэнни мы искали приключений. Мы могли забраться в пустую будку машиниста и объявить по громкой связи пассажирам, что в последнем вагоне предлагают бесплатные сандвичи и прохладительные напитки. Иногда мы бросали в толпу «бомбу-вонючку» – стеклянный пузырек, источавший жуткий запах, и смотрели, как люди затыкают нос.
Мы выходили только на станции «Боулинг-Грин» (если нас, конечно, не начинал ловить контролер). На «Боулинг-Грин» мы пересаживались на паром до Статен-Айленд. Если сесть на самую нижнюю палубу парома, идущего с материка, то морские брызги летят прямо в лицо и хорошо видна пена за бортом. Билет назад на Манхэттен стоил пятьдесят центов, но его можно было и не покупать, если спрятаться в мужском туалете, пока контролеры ходят по парому в поисках «зайцев».
Возвращение на Манхэттен обращало меня к реальности. В толпе школьников, одетых в отглаженную форму или в хорошую, модную одежду, я чувствовала себя одинокой. Глядя на них, я думала, что в этот день пропустила в школе.
В любой день к нам в дом могла прийти сотрудница социальной службы, к которой я была приписана. Именно ее, женщину по имени мисс Коул, я застала у нас дома, когда вернулась после очередной поездки на Статен-Айленд. В этом месяце она появлялась у нас уже второй раз. Мама впустила ее в дом за полчаса до моего прихода. Они с мамой о чем-то говорили, когда я вошла в комнату, держа портфель, словно театральный реквизит. Я поняла, что у нас мисс Коул, по запаху духов, который резко выделялся из всех остальных запахов в нашем доме.
Мисс Коул заговорила первой, чтобы показать, кто здесь главный.
– Рада тебя видеть, Элизабет, – сказала она, подняв подбородок. Она закинула ногу на ногу и положила руку на колено. Из папиной комнаты перенесли вентилятор и поставили напротив мисс Коул, сидевшей около окна. – Элизабет, я здесь, потому что, хотя ты обещала ходить в школу, мне сегодня позвонила миссис Пиблз и сообщила, что ты не была на занятиях всю неделю. Объяснись, пожалуйста. Почему ты не ходила в школу, Элизабет?
Я подумала, что в ее вопросе были прямота и неотразимая логика. С одной стороны, было понятно, почему она его задает, но с другой, учитывая хаос нашей семейной жизни, ее вопрос был довольно бессмысленным. Если бы логики было достаточно для того, чтобы что-то изменить, можно было бы спросить маму, почему она принимает наркотики. Почему холодильник всегда пустой? Почему она стала ВИЧ-положительной, когда у нее есть две дочери и впереди вся жизнь? В жизни нашей семьи было много вопросов, но мисс Коул предпочла задать только один – и тот обращенный ко мне.
Я посмотрела на маму, которая сгорбилась в кресле и прикрыла глаза.
Я посмотрела на маму, которая сгорбилась в кресле и прикрыла глаза.
– Я ничего не могу с этим поделать, Лиззи. Ты обязана ходить в школу. – Мама сказала эти слова не мне, а стенке.
Мисс Коул постучала золотым кольцом на пальце по стеклу журнального столика.
– Присаживайся, Элизабет, – сказала она.
Я ненавидела ее за то, что она называет меня Элизабет, безнаказанно врывается в наш дом и говорит, как я должна себя вести, но послушно присела на краешек стула. Мисс Коул посмотрела на меня так, что я поняла – сейчас она перейдет к делу. Если бы я уже много раз не видела это выражение лица, я бы, возможно, относилась к ее словам более серьезно.
– Ты обязана ходить в школу, Элизабет. Если ты не будешь этого делать, то я заберу тебя из твоей семьи и помещу в другую. Вот и все. Твоя мать сказала мне, что отправляет тебя в школу, но ты в нее не ходишь. Эту ситуацию надо менять. Кроме этого вам с сестрой стоит разобраться с хламом в этой квартире. Скажи об этом Лизе. Это просто омерзительный дом, настоящий свинарник.
Я обратила внимание на то, как она произносила слово «омерзительный». Она растягивала гласные в слове и улыбалась. Она была облечена властью для того, чтобы делать подобные утверждения. И мисс Коул нравилась власть, которую дает ее работа.
– Я вообще не представляю, как вы можете здесь жить. Ты уже достаточно большая для того, чтобы что-то сделать по поводу ситуации в доме. – Она сказала это с возмущением и потом продолжила спокойным тоном: – Мы знаем, в какие семьи переводить таких девочек, как ты.
Эта назидательная часть лекции была самой неприятной. Я бы с удовольствием сбросила на нее с крыши воздушный шарик, наполненный водой. Я даже представляла ее реакцию: крик, и ее дешевая прическа плющится от удара. Я бы от этой сцены долго смеялась.
– Тебе точно не понравятся дома и семьи, в которые я могу тебя перевести. Будь уверена, что если ты не убираешься здесь, то там ты только этим и будешь заниматься. Тебе придется мыть туалеты. И девочки в этих семьях любят драться.
Мое воображение нарисовало картину: я драю туалет, еще более грязный, чем наш, черный, скользкий и вонючий. Из коридора за моей работой следят большие злобные девушки, одетые в рванину.
– Если ты так этого хочешь, я заберу тебя из твоей семьи. Если ты не будешь ходить в школу, то это произойдет мгновенно. – Мисс Коул перешла к своей любимой части выступления, и на ее лице появилась улыбка. – Соберись или собирай манатки, Элизабет. Тебе решать. – Лицо мисс Коул исказила гримаса смешанных чувств отвращения и отчаяния. – Разве ты сама не хочешь жить нормальной жизнью? Ты об этом никогда не задумывалась?
Ей нравилось то, что она делала, я чувствовала это. За фасадом ее слов не было никакой искренности, никакого стремления или желания изменить мою жизнь, и я это совершенно точно знала. Как и многим другим ее коллегам из социальной службы, мисс Коул нравилось выговаривать и шпынять других, ей нравилось шоу, которое она перед нами разыгрывала.
В ее словах не было заботы и любви, которые могли бы положительно повлиять на ситуацию. «Соберись!» Многие это мне уже говорили, но никто не объяснил, что именно они имеют в виду. Кто подавал мне пример в том, что надо убираться в квартире и не прогуливать школу? Между словами и действиями взрослых была такая большая разница, словно они находились на разных сторонах глубокого каньона, в который можно было провалиться. Как была связана моя повседневная жизнь с теми далекими и туманными целями, о которых мне говорили взрослые? Если образование и работа имели в жизни людей такое большое значение, почему же у моих собственных родителей не было ни того, ни другого?
«Соберись» – что вообще значит это слово? Мне надо было самой об этом догадаться, или я должна была найти ответ в назидательных лекциях мисс Коул, которая вела себя словно гневный праведник по отношению к грешнику?
Я была вне себя от злости, но старалась держаться как можно спокойнее. Я проводила мисс Коул до двери, около которой она погрозила мне пальцем с длинным и загнутым ногтем:
– Элизабет, я могла бы прямо сейчас перевести тебя в другую семью. Я могу это сделать в любую минуту. Не забывай об этом. Не забывай о том, что я к тебе хорошо отношусь.
Я вернулась в комнату, в которой мама легла и накрыла голову подушкой. Часы показывали около трех, скоро домой должна вернуться Лиза. Я закрывала за собой дверь комнаты, когда услышала приглушенный подушкой голос мамы:
«Лиззи, ты сегодня упаковывала продукты? У тебя есть деньги? Мне бы пять долларов очень не помешали».
«Мам, извини, денег совсем нет».
Мама перевернулась на спину и издала звук, представлявший собой что-то среднее между стоном и недовольным ворчанием. К ее ягодице прилипла монетка в один цент. По всему моему телу прошла легкая дрожь. Я даже не знала, что чувствую по поводу матери: злюсь на нее или мне просто грустно за ее потерянную жизнь. Я зашла в свою комнату, вытянулась на кровати и поняла, что утратила все эмоции, словно превратилась в дерево. Из соседней комнаты раздались мамины громкие всхлипывания. Я смотрела в потолок и ощущала себя совершенно пустой.
* * *В ту ночь в квартире появился Леонард Мон со своей зарплатой и вместе с родителями они гуляли до утра. Из спальни я слышала звон пивных бутылок, шаги и хлопанье входной двери. Я вышла в прихожую, закрывая майкой нос от сигаретного дыма, позвонила Рику и Дэнни и предложила им «потусить» до рассвета, сходить в кино или что-нибудь придумать.
Я надевала свитер, когда что-то в разговоре Леонарда с мамой привлекло мое внимание. Они шептались о ком-то. Леонард нервно постукивал ногой о пол, что заглушало некоторые слова. Я прислушалась.
Они обсуждали одного мужчину, с которым мама познакомилась в баре. Как я поняла из разговора, это знакомство произошло достаточно давно, и в последнее время их отношения становились все ближе. Этого мужчину они называли по кличке или по фамилии – Брик[8].
– Не знаю, Леонард. Он внимательно слушает меня. Мне так не хватает общения с мужчиной, который меня слушает. И нам вместе хорошо, понимаешь, о чем я?
Видимо, мама встречалась с этим мужчиной.
– О, Джини, не отпускай мужчину, с которым тебе хорошо. Я бы никогда такого не сделал. Мужчины, у которых есть работа, они такие ответственные и зрелые. – Леонард перешел на шепот: – Давай, Джин. Ты заслуживаешь лучшего.
Я была готова выкинуть его из квартиры. Он минуту назад улыбался папе, а сейчас советовал маме изменять ему с другим. Леонард был подлым и ужасным лицемером. Я слушала их разговор и понимала, что мама встречалась с этим Бриком уже какое-то время. Я узнала, что он тратит на нее деньги, что они занимаются любовью и что маме нравилось то, что он вообще не употребляет наркотики, только иногда выпивает, чтобы успокоить нервы. Мама описывала своего любовника, образ которого начинал складываться у меня перед глазами. Новая ситуация выглядела угрожающей для папы – основы нашей семьи.
Брик неплохо зарабатывал. Он был охранником в одной из модных художественных галерей на Манхэттене. Мама утверждала, что ранее он служил на флоте. Он жил в хорошем районе, имел большую однокомнатную квартиру и был одиноким. Судя по всему, я стала далеко не единственной в нашей семье, кто проводил ночи вне дома. У меня складывалось ощущение, что папа знал о маминой связи.
Я посмотрела вокруг. Состояние нашей квартиры явно ухудшилось: разбитые лампы, пустые пивные бутылки, окурки на ковре. В воздухе чувствовалась влажность и частицы грязи и пыли. С появлением Леонарда и его денег родители начали «торчать» две с половиной недели в течение месяца. Я ощутила вину, что самоустранилась из квартиры и этим способствую тому, что ситуация катится в пропасть.
Дверь открылась, и в нее вошел, насвистывая, папа. Мама с Леонардом притихли. Я открыла и закрыла дверь моей комнаты, громко прокашлялась и сделала шаг в сторону гостиной. В этот момент вышла мама, чтобы снять с дверной ручки свой потертый ремень, который она использовала как жгут.
– Питер, секундочку! – бросила она папе через плечо.
Папа в это время отсчитывал Леонарду сдачу с его двадцатки.
Я открыла рот, чтобы обратиться к маме, но поняла, что мне совершенно нечего сказать, и поэтому снова его закрыла. На телеэкране пошла заставка сериала «Новобрачные». Я попыталась обратить на себя внимание мамы и громко откашлялась. Мама быстро взглянула на меня и сказала: «Питер, я первая», – и с ремнем в руке вернулась в гостиную.
Мои теплые отношения с мамой закончились. Мы начали общаться, как посторонние люди. Это продолжалось вот уже два года после того, как мама сообщила мне о своем диагнозе. Я ни с кем не обсуждала то, что мама мне тогда сказала. Иногда мне казалось, что тот разговор мне приснился. Я думаю, что она ничего не рассказала Лизе, потому что сестра не поднимала со мной этот вопрос. Было ощущение, что у нас с мамой есть общий грязненький секрет и от этого она начала меня сторониться. Накопилось слишком много неозвученных вопросов, поэтому нам стало сложно общаться.